тянул губы шире и покачал головой. Или, мелькнула  у  него  злая
мысль, пригласить господина Тодина по совместительству на роль егеря?  Пусть
ходит со знанием дела, со знанием, так сказать, изнутри?
   Эта мысль, вероятно, отразилась у него на  лице;  зеленые  глаза  Тритана
вдруг посерьезнели:
   - Кстати, Раман... Как себя чувствует этот парень, тот, что выбросился из
окна?
   "Черт", - подумал Раман, холодея.
   Дело было даже не в том, что он не знал, как чувствует себя Валь.  Скорее
всего, никак не чувствует. Лежит, парализованный,  как  бревно,  но  еще  не
умер; о смерти Валя ему бы точно сообщили...
   Дело было в том, что Павла напряглась.  Вопросительно  посмотрела  не  на
Рамана - на мужа.
   - Вы нашли ему замену, Раман?
   - Нашел, - отозвался он медленно.
   - Признайтесь, Раман, - Тодин осторожно убрал яблочную  ветку  со  своего
плеча, - вы донимали их Пещерой? Мыслями, образами, анализом?  У  меня  были
такие пациенты - самоубийство тут  вовсе  не  редкость,  поверьте.  Стальные
нервы вроде ваших - исключение, а не правило; не стоит продолжать в  том  же
духе, Раман. А то придется  делать  еще  не  одну  замену...  не  напасетесь
исполнителей.
   - Какой парень? - спросила, наконец, Павла.
   - Несчастный случай, - сказал Раман сквозь  зубы.  И,  дернувшись,  снова
посмотрел на часы:
   - Мне пора.
   - Раман, а хотите, я вас отвезу? Тритан по-прежнему стоял  на  ступеньках
веранды и у него был к Ковичу разговор. Не предназначенный для Павлиных ушей
и потому особенно Раману неприятный.
   Впрочем, разве он трус?
   - Спасибо, - сказал он с достоинством. - С удовольствием...  Я  не  люблю
опаздывать.
   - Режиссер на репетицию не  опаздывает,  -  сообщил  Тритан  серьезно,  -
режиссер задерживается... Павла, я буду через полчаса.
   "Быстро же ты рассчитываешь обернуться, - думал Кович,  пробираясь  назад
по кирпичной тропинке, вымытой так чисто, что челюсти сводило, - Песком  они
ее драили? Стиральным порошком? Что же там было такое, если  тусклый  кирпич
отмыт до такого блеска?!"
   - - Раман...
   - Я благодарен вам, Тодин, что вы  так  интересуетесь  театром  вообще  и
моими делами в частности.
   Хорошо бы задеть его за живое. Чтобы машина, выкатывающаяся  из  переулка
на дорогу, хоть раз да хорошенько дернулась.
   Впрочем, Раман и сам знал,  что  здесь  его  язвительный  тон  совершенно
бесполезен. Тритан Тодин - вовсе не девочка Лица. Увы.
   - Раман, будьте готовы к - тому, что спектакля не будет.
   Кович все еще усмехался, но губы его вдруг сделались  негнущимися,  будто
резина на морозе.
   Машина миновала перекресток, потом  еще  один  и,  наконец,  остановилась
перед красным светофором.
   - То есть? - выдавил наконец Раман.
   - Его закроют по соображениям общественной морали. Если он  будет  таким,
каким вы его задумали.
   - Откуда вы знаете, каким я его задумал?! Павла...
   - Оставьте Павлу в покое. Она не шпионит в мою пользу... если вы подумали
об этом. Неужели вы полагаете, что стоит спрятаться за кисейной кулисой -  и
вас уже не видно?! На вас висит смерть этого мальчика - а он умрет  если  не
сегодня, так завтра. Вы прете напролом, не видя и не слыша ничего вокруг, не
задумываясь, что в случае выхода  спектакля  таких  самоубийств  может  быть
тысяча... Десятки тысяч... Человек  не  может  днем  думать  о  Пещере!  Это
разрушает психику, вам до сих пор не ясно?!
   - Моя психика до сих пор цела, - сказал Раман угрюмо.
   - Надолго ли?
   Некоторое время  в  салоне  машины  стояла  полная  тишина.  Потом  Кович
сподобился разжать сцепленные зубы:
   - Вы мне угрожаете, егерь?
   - А вы думаете, у меня нет для этого оснований? "Я боюсь, - подумал Раман
удивленно. - Я действительно его боюсь... И мой сааг боится тоже".
   - На моей памяти, - сказал  он  глухо,  -  по  соображениям  общественной
морали спектакль закрывали лишь однажды, в театрике-студии "Эротиада"... Там
по ходу пьесы происходило изнасилование  девушки  павианом,  причем  павиан,
кажется, был настоящий... из цирка...
   Тритан молчал. Машина катилась по брусчатке вниз - до  театра  оставалось
три квартала и две минуты езды.
   - Раман... вы великолепный режиссер. Вы можете  сделать  нам  всем  такую
гадость... ну какого черта вы заставляете меня опускаться до этих угроз?!
   - Вы действительно сломали человеку шею, швырнув его головой о землю?
   Машина свернула, объехала клумбу и аккуратно притормозила перед служебным
входом. Двадцать ноль-ноль.
   - Тритан, и вы действительно думаете, что мир, где сааги по ночам не жрут
сарн, хуже, чем...
   Тритан обернулся. Кович вздрогнул, встретившись с ним взглядом.
   - Да, Раман. Я не думаю  -  я  знаю.  И  сделаю  все,  чтобы  это  знание
утвердить... Вас ждет разочарование, тяжелый удар и творческая депрессия.  А
потом вы воспрянете и, возможно, порадуете  почитателей  новой  "Девочкой  и
воронами"...
   - Тритан... Идите на фиг.
   Он выбрался из машины и тяжело зашагал ко входу, и тяжело  вошел  в  зал,
опустился за пульт и мертвым  голосом  скомандовал  начало  прогона;  радист
включил музыкальный фрагмент, и из-за кулисы вышла Лица.
   И спустя десять минут Раман уже сидел, подавшись  вперед,  полуоткрыв  от
напряжения рот.
   Это было ТО, ЧЕГО ОН ХОТЕЛ.
   Это наконец-то рождалось; Лица вела  свою  роль  непринужденно  и  точно,
Алериш чуть заикался, ритм не  надо  было  поддерживать  искусственно  -  он
рождался сам.
   "Сволочи,  -  думал  Раман,  закусывая  губу,  захлебываясь   поднесенным
ассистенткой кофе. - Какие сволочи".
   Наконец-то. Наконец.
   Она брела переходами, бесцельно спускаясь с  яруса  на  ярус,  путаясь  в
ниточках  звуков,  в  густой  бахроме  отзвуков.  Круглые  уши  на   макушке
напряженно подрагивали. Она не хотела ни воды, ни мха.
   В далеких закоулках Пещеры было тихо, мох глушил  шаги,  она  чувствовала
себя слепой.
   На широких переходах, где слишком много носов  ловило  запахи  и  слишком
много ног ступало по охотничьей тропе, - там она была зрячей, но  яркий  мир
был  миром  смерти,  миром  враждебным.  Она  брела  дальше  и  дальше,   ей
встречались водопои и пастбища, но она искала другого.
   Она сама не знала, чего.
   Места, где ниточки звуков все до единой чисты  и  безопасны?  Места,  где
только шорох мха, и шум воды, и возня  личинок  в  мокрых  щелях,  а  больше
ничего?
   Места, где нет скалистого потолка? Где обрываются ходы, где звуки  летают
не тонкими  лоскутками,  а  широкими  волнами,  где,  не  умея  ни  от  чего
оттолкнуться, звуки истончаются сами по себе?
   Она не знала.
   Павлин отпуск по болезни закончился. Отпуск по случаю свадьбы  закончился
тоже;  Раздолбеж  счел  возможным  позвонить  лично   и   сообщить   госпоже
Нимробец... то есть госпоже Тодин, что  в  отделе  свободно  место  третьего
режиссера  молодежных  программ.  Конечно,  госпожа  То  дин  не  имеет  еще
достаточного опыта и навыков, однако ей необходима перспектива для роста,  а
к  тому  же  жалование  третьего  режиссера  почти  в  полтора   раза   выше
ассистентского.
   Павла поблагодарила и попросила полдня для раздумий. Ей как-то само собой
было понятно, что на телевидении ей больше не работать. Вот уже почти  месяц
она не выходила из дому - положение вещей,  поначалу  невыносимое,  казалось
теперь привычным. Шок от всего случившегося с ней в последние месяцы перешел
из острой формы в хроническую. Павла целыми днями не поднималась  с  дивана,
листала журналы и глядела в окно.
   Вернулся Тритан - озабоченный больше  обычного;  в  последнее  время  она
часто  ловила  на  себе  его  странный  взгляд,  как  бы  рассеянный  -   но
одновременно пристальный, будто оценивающий; ей  оставалось  только  гадать,
какие меры относительно нее предлагает принять  Триглавец  и  каким  образом
ему, Тритану, удается эти меры нейтрализовать.
   Хотя, может быть, Триглавцу до нее давно нет дела? И у нее  просто  мания
преследования, легкий психоз?..
   Тритан выслушал ее молча. Она ни на чем не  настаивала  и  ни  о  чем  не
просила, а просто передала разговор с Раздолбежем. Тритан сказал без  улыбки
- в последнее время он вообще редко улыбался:
   - Я хотел бы, чтобы ты жила  нормально.  Полноценно.  Как  прежде.  Павла
усмехнулась. Слова "как прежде" ее позабавили.
   - Я думал об этом, Павла... И не только я об этом думал. Пойдем.
   Влюбленным свойственно время от времени возвращаться на  место,  где  они
впервые встретились. Потому  Павла  даже  засмеялась,  когда  черная  машина
отвезла  их  с  Тританом  в  старое  их  место  -  в  Центр  психологической
реабилитации.
   Первый, кто встретился им на пути, был Дод Дарнец; Павла благосклонно ему
кивнула, ведь если бы не Дарнец, вешавший ей лапшу на уши  в  кафе-стекляшке
посреди телецентра, если бы не та историческая беседа, их встреча с Тританом
могла бы...
   "Да ну, - сказал внутри нее насмешливый голос Рамана Ковича. - Состоялась
бы, будь уверена. Тритан хотел выйти на тебя - и вышел, а  орудием  его  мог
служить хоть Дарнец, хоть  тот  плешивый  экспериментатор,  Борк,  хоть  кто
угодно еще..."
   - Тритан, это ведь ты велел Дарнецу меня завербовать?
   - Я, - отозвался он без колебаний. - В моем лице - Познающая глава.
   Голос Ковича внутри Павлы рассмеялся,
   "Но Познающая глава так и не собралась на мне  жениться",  -  укоризненно
напомнила она поселившемуся в душе цинику.
   Проклятый Кович...
   Да. Без кого бы встреча с Тританом не состоялась  точно  -  так  это  без
Рамана. Без лютого саага, трижды упускавшего жертву.
   - Тритан, а куда мы идем?.. Вопрос запоздал. Перед ними уже  распахнулись
белые двери, и в нос ударил ядреный запах больницы.
   Павла привычно съежилась: опять?!
   - Мы сделаем простое дело, - Тритан кивнул  двум  молчаливым  мужчинам  в
белых халатах, и те споро развернули какие-то страшноватые приготовления,  -
вот, взгляни...
   Он  с  предосторожностями  вытащил  из   бронированного   сейфа   плоскую
коробочку, внутри которой помещалась ампула, а уж  внутри  ампулы  плавал  в
прозрачном растворе шарик, похожий на икринку.
   - Это маячок, Павла. Он передает постоянно один и тот же сигнал в одном и
том же диапазоне. Мы ежесекундно будем знать, где  ты  находишься.  В  таких
условиях похитить тебя становится, гм, гораздо сложнее...  То  есть  это  на
крайний случай, потому что тебя  будут  охранять.  Это  -  предосторожность,
страховка...
   - Я буду носить его с собой?  -  спросила  она,  недоверчиво  разглядывая
содержимое ампулы.
   - Ты будешь носить его В  СЕБЕ,  -  мягко  поправил  Тритан.  -  Нет,  не
беспокойся, дискомфорта не будет. Я все сделаю сам.
   Через час они покинули Центр - Павла шагала неуверенно,  прислушиваясь  к
собственным ощущениям, то и дело касалась ладонью живота. Она -  всего  лишь
огонек, ползущий по зеленоватой карте на экране дисплея. Светлячок...
   - Тритан, ведь это же не на всю жизнь?!
   - Конечно, нет. Что-нибудь изменится, мы что-нибудь придумаем... Но  пока
ты сможешь ходить на работу. Здорово, правда?
   "Здорово, - подумала она горестно. - Любой школьник имеет это "здорово" в
избытке. Она сама жила этим, не осознавая, какое это благо.  Свобода  ходить
по улицам. Днем и ночью. И никому в голову не придет,  что  это  может  быть
опасно..."
   В свое  время  Тритан  рассказывал  страшные  сказки  о  городах,  где  с
наступлением темноты замирает жизнь. Где каждый запирается в  своем  жилище.
Где даже среди бела дня человек может столкнуться с  желанием  насиловать  и
убивать. Резать, как схруль. Рвать на части, как сааг.  Грязно  спариваться,
будто барбак...
   Она тряхнула головой.
   - Как ты себя чувствуешь? - обеспокоенно спросил Тритан.
   Она чувствовала себя, как светлячок на экране дисплея.
   Инспекция наконец-то закончила работу - и явилась со скорбными  лицами  к
Раману в  кабинет.  Целый  ряд  нарушений,  крупных  и  мелких,  -  ревизоры
вынуждены  доложить  в  Управление  о  проблемах,  существующих  в   театре,
возможно. Управление решит направить к господину Ковичу еще  одну  комиссию,
более компетентную, и...
   Раман улыбался. Вернее сказать, ухмылялся от уха до  уха;  под  этой  его
ухмылкой тушевались оба - и нарочито вежливый, и шумно-фамильярный ревизоры.
   Конечно, господа инспектора поступят  так,  как  велят  им  инструкция  и
совесть. Конечно, он, Раман, с благодарностью примет к сведению их достойные
всяческого внимания выводы. Он должным образом ценит их усилия и потраченное
время; пожалуйста, он будет рад видеть их еще и еще...
   Ревизоры ушли, убежденные, что за спиной  Ковича  стоит,  уперев  руки  в
бока, по меньшей мере Первый советник, а то и  сам  Администратор  вместе  с
женой, зятем и министром финансов. Раман зло рассмеялся.
   Прошла жутчайшая репетиция по выставлению света. Прошел первый прогон  от
начала и до  конца;  Раманов  замысел  перестал  быть  замыслом.  Теперь  он
существовал сам по себе. Отдельно от своего создателя, и Кович порой пугался
этой самостоятельной, инициированной им новой жизни.
   Он устраивал ночные репетиции. Он собирал их в зале  -  всех,  вплоть  до
самой мелкой костюмерши, - и, анализируя репетиции, хвалил всех  запоем.  Он
обожал их - никогда в жизни он не испытывал столько любви сразу; Лица ходила
королевой и работала так, как великолепная Клора Кобец не смогла бы работать
никогда.
   На втором прогоне он ввел молчаливую фигуру с хлыстом, время  от  времени
бродящую по  заднему  плану.  Эффект  был  потрясающим  -  сидевшие  в  зале
обмирали, у радиста тряслись руки и он опаздывал давать музыкальные  номера.
Против обыкновения, Раман не упрекнул его ни словом.
   Иногда он пугался  собственной  работы.  Все  первое  действие  на  сцене
неспешно, но все скорее  и  скорее  разворачивалась  настоящая  человеческая
жизнь; во втором действии случался шок Пещеры. У Рамана  просто  не  хватало
мужества  посмотреть  на  все  это  глазами  наблюдателя,  глазами  зрителя,
увидевшего спектакль впервые...
   - Господин Кович? - секретаршин  нос  опасливо  просунулся  в  дверь  его
кабинета. - Вас спрашивает та девушка с телевидения, кажется, Нимробец?..
   Павла получила повышение. С Павлы, по всей видимости, на  работе  сдували
пылинки; разговаривая с Ковичем, она избегала смотреть ему в глаза.
   - Значит, Тритан не боится больше, что тебя украдут?
   Его  ирония  ему  самому  казалось  неуместной.  Павла   помрачнела,   но
удержалась от ответа.
   - Значит, господин Раздолбеж, то  есть,  извините,  Мырель,  только  тебе
может доверить такое ответственное дело, как репортаж о спектакле?
   Она наконец-то посмотрела ему в лицо:
   - Я получила задание.  Меня  не  интересует  все,  что  происходит  около
спектакля, - она ощутимо вздрогнула, - все эти... самоубийства... мне только
хотелось бы посмотреть репетицию. Если  можно,  фрагмент  заснять;  со  мной
работает лучший оператор, новый на нашем канале, такой Сава...
   - Ты знаешь, что твой муж обещал мне спектакль прикрыть?
   -  При  чем  тут  мой  муж?  -  Павла  покраснела.  И  тут  же  удивленно
нахмурилась:
   - То есть как это - прикрыть? Что за ерунда,  это  же  ваш  театр,  а  не
Тритана...
   Он скверно усмехнулся, но объяснять ничего не стал.
   - Так можно посмотреть репетицию... кусочек?
   - Официальный допуск на  премьеру,  -  проговорил  Раман  голосом,  каким
обычно начинал разговор с увольняемыми сотрудниками, - вы получите,  госпожа
Тодин... то есть ваш отдел получит, разумеется, для ознакомления, а  ни  для
каких ни для съемок. Как распорядиться допуском, решит господин  Мырель.  До
этого времени... к сожалению, репетиции закрыты. В том числе для вас.
   - В особенности для меня, - сказала она зло.
   - Что?
   - В особенности для меня... А вы знаете, как это по-дурацки  выглядит,  -
ваша показная холодность с того дня, как я вышла замуж за  Тритана?  На  что
это, извините, похоже?
   - Если что-то и выглядит по-дурацки, - сказал он устало, - так  это  твоя
готовность всегда и во всем доверять твоему лгуну-мужу.  Наказывавшему  тебя
не раз и не два...
   На этом разговор закончился. Неприглядно закончился разговор. Впрочем, не
впервой.

***

   Схрули задрали сарну - вчетвером; сарна была крупная, сарна-самец, но  на
всех добычи все равно не хватало.  Четверо  коричневых  схрулей  стояли  над
телом жертвы, неприязненно морща большие тяжелые  рыла  и  обнажая  неровные
пилы зубов.
   Стало еще хуже, когда из бокового тоннеля на вкус крови прибыло еще трое,
на этот раз зеленых, чуть помельче, но  и  наглее,  три  зеленых  схруля,  и
каждый не прочь полакомиться чужой добычей.
   Запахло дракой.
   Ярусом ниже громко спаривались барбаки; потолок в этой части перехода был
низок, и светящиеся жуки, не имея возможности  подняться,  освещали  действо
слишком сильным, раздражающим светом.
   Именно тогда, за минуту до назревающей схрульей драки, он поднялся  через
дыру, ведущую на нижний ярус, и через кривой тоннельчик  вышел  прямо  туда,
где над телом мертвой сарны стояли и  морщили  рыла  семь  крупных  голодных
схрулей.
   Ему нравилось схрулье мясо. Ему нравился сам процесс - схрули, в  отличие
от прочих его жертв, пытались обороняться; перетекая черной блестящей волной
- мышца к мышце, волосок к волоску,  -  он  двинулся  на  них,  ожидая,  кто
побежит первым. Кто побежит, чтобы в азартном  гоне  дать  себя  настигнуть,
защелкать, борясь за жизнь, неровными схрульими зубами,  вывернуться  раз  и
два, а потом все-таки подставить шею под смыкающиеся черные клыки...
   Схрули пришли в замешательство.
   Но схрулей было семь и они хотели есть.
   А когда замешательство миновало, они захотели  еще  и  драться.  Голод  и
численное преимущество сделали их невиданно наглыми.
   Удивленный, он замедлил шаг.
   Схрули смотрели на него;  только  что  готовые  вцепиться  друг  другу  в
глотку, они стояли теперь единой стаей. Семь пар красноватых мутных глаз.
   Сильный свет от скопившихся под потолком жуков мешал  ему.  Неподвижность
схрулей раздражала; при виде саага  все  живое  обязано  было  обращаться  в
бегство...
   Схрули стояли. Тусклые глаза наливались красным все больше и больше.
   Он полураскрыл пасть. Схрули оставили мертвое тело сарны. Сарны все равно
не хватит на всех; они были раздражены. Их было семеро.
   Схрули  теперь  обходили  его,  заключая  в  кольцо;  схрули  действовали
согласно инстинкту стайной охоты.  Запах  крови,  струями  растекавшийся  по
переходам, приводил их в неистовство.
   Он  негромко,  раздраженно  взревел.   Схрули   приостановились;   шерсть
приподнялась у них на загривках, но ни один не отступил.  Их  ведь  все-таки
было семеро - сильных, злобных, уже проливших кровь.
   Стая жуков опустилась особенно низко, заставляя  его  до  предела  сузить
зрачки. И все равно света было слишком много, его  кожистые  веки  судорожно
дернулись, и для схрулей это послужило сигналом.
   Они кинулись со всех сторон, одновременно, целя в горло, и в глаза,  и  в
загривок; любой другой зверь прожил бы не больше минуты - но он был  саагом,
и время, пока его враги висели в прыжке, послужило ему для ответного броска.
   Двоих он сшиб лапами прямо на лету; третьего поймал  за  горло,  мотанул,
как тряпку, и уронил под ноги, и все это случилось, пока  остальные  четверо
все еще летели, целя ему в глаза  растопыренными,  нечистыми  когтями.  Двое
упали ему на спину, двое на голову; ему показалось, что его рвут  на  части,
он взревел и прокатился по камню,  задавив  своим  весом  двоих,  но  прочие
успели отскочить, и те двое, которых он сбил лапой в прыжке, кинулись  снова
- одновременно, и он снова сбил, но только одного, а второй проскользнул под
лапой - проклятый свет,  проклятая  слепота!  -  и  вцепился  под  мышку,  в
артерию, туда, где его страшное гофрированное рыло чуяло  наиболее  горячую,
наиболее живую кровь.
   Время по-прежнему было ему послушно. Мгновения по-