ю,  как  твои  психиатры,  а  я,  как
властитель душ, скажу тебе совершенно ответственно: ты не сумасшедшая.  Даже
и не надейся. С нервной системой у тебя все в порядке...
   - Ну, если такие галлюцинации - всего лишь разновидность нормы... - Павла
сдавленно хохотнула.
   - А кто тебе сказал, что это галлюцинация?..  Павла  молча  выбралась  из
кресла. Поднялась; на щеках у нее горели красные пятна:
   - Я ВИДЕЛА. В подробностях. Форма  ногтей...  на  ногах!..  Браслет,  вот
этот! - она вскинула руку, поддергивая рукав. - А потом... Там, оказывается,
болтается тряпка. И  как  они...  полицейские...  на  меня  смотрели...  Мне
померещилось, померещилось, помере...
   Она оборвала себя. Подошла к стене, уткнулась лбом в обои.
   - У меня тоже было, - сказал Кович шепотом. - Когда я... когда мы  делали
"Девочку...". Так страшно... Звуки, шорохи,  страх  землетрясения,  или  вот
проснусь завтра -  а  сын  в  кровати  мертвый...  Сгорбленные  плечи  Павлы
вздрогнули. - Но то, что ты рассказываешь, Павла, -  это  другое,  -  быстро
сказал Кович. - Обычно людям так не мерещится.
   Павла  обернулась  -  красные  сухие  глаза  уставились  на   собеседника
требовательно и зло:
   - Я ненормальная! Свихнулась... все из-за... - она осеклась.
   Кович промолчал; Павле сделалось стыдно. Такими  упреками  разбрасываются
либо в истерике, либо по скудоумию.
   - Простите. Я не то хотела сказать.
   Кович хмыкнул. Подошел к книжному шкафу, провел рукой по  краю  полки,  с
отвращением посмотрел на приставшую к пальцам пыль:
   - Я знаешь как чувствовал, что ты сегодня объявишься...  Вот,  приготовил
тебе "Первую ночь" Вечного Драматурга... Почитай, интересно... Только финал,
мягко говоря, дурацкий.
   Книжка лежала поверх прочих - маленького формата, в  темном  переплете  с
золотым тиснением. "В. Скрой. Пьесы".
   - Спасибо, - сказала Павла механически. Кович уселся на  подоконник.  Как
он любит эту мальчишескую позу - немолодой, некрасивый, жесткий человек...
   - У нас уже нет  времени...  посмотреть  второй  акт?  -  спросила  Павла
устало. Вернее, не спросила даже. Констатировала.
   - Ты любишь "Девочку и воронов", - пробормотал Кович, глядя в ночь. - Как
ты думаешь, я больше ничего стоящего не поставил?
   - Ну почему же...
   - Только не ври, - Кович обернулся, и Павла  подумала,  что  вот  так  он
смотрит на своих актеров, пристально, будто змей на лягушонка.
   - Я не вру, - сказала она безнадежно. - Вы профессиональный, сильный...
   - Ты понимаешь, о чем я спросил.  Я  больше  ничего  стоящего...  так  ты
считаешь?!
   По улице Кленов проехала машина. Вспыхнули и погасли белые фары.
   - Да, - сказала Павла, сама поражаясь своей смелости. - Я думаю, ничего.
   Кович молчал. "Сейчас он предложит мне  убираться,  -  подумала  Павла  в
ужасе. - А я теперь боюсь темноты... Мне  придется  приставать  к  случайным
прохожим, опять вламываться на полицейский пост..."
   - Но зато "Девочка...", - сказала она шепотом, -  "Девочка  и  вороны"...
ВЕЛИКИЙ спектакль. Вы могли бы умереть на другой день  после  премьеры...  И
все равно вас бы помнили... Долго. Очень долго.
   - Жаль, что я не умер, - сказал Кович со смешком. - Ты не  думай,  Павла,
что так уж меня уязвила. Я сам все знаю.
   Павла удивилась:
   - Да?!
   - Да, - Кович снова смотрел  в  темноту.  -  И  у  меня  есть  кое-что...
Кое-какая  задумка.   Чтобы   оправдать   свою   жизнь...   после   премьеры
"Девочки...". Ведь не разводом же своим в конце концов мне кичиться?!
   Снова зависло  молчание;  Павла  смотрела,  как  поблескивает  у  нее  на
запястье белый с узором, тусклый, старинного вида браслет.
   ...Они долго катались по кольцевой линии;  сидели,  забившись  в  дальний
угол дерматинового дивана, будто  нет  на  свете  ни  ресторана  "Ночь",  ни
кабинетов  с  уютными  креслами,  будто  они  -  два  подростка,  которым  и
целоваться-то негде, кроме  как  в  безлюдном  подъезде.  Павла  говорила  и
говорила, а поскольку в вагоне  стоял  грохот  тоннеля,  то  ей  приходилось
склоняться к самому уху собеседника, прижиматься к его плечу,  ловить  запах
тонкого одеколона и тонкой замши...
   - Павла...
   Ее обнимали за плечи. Крепко, как-то судорожно. Будто тайком.  Будто  они
действительно - нашкодившие дети, и горе, если  в  вагон  случайно  заглянет
директор школы...
   - Павла, не надо об этом думать. Было, не было... померещилось...  Просто
не надо сейчас думать. На следующей станции выйдем и пойдем  куда-нибудь,  я
что-нибудь такое сочиню...
   - Нет, еще остановку... Одну...
   Мелькали станция за станцией; время  свернулось  в  кольцо.  Мир  сжался,
полностью втиснувшись в стенки вагона; ничего не было, кроме круглых,  будто
глаза, горящих плафонов, блестящих белых поручней  с  десятками  уцепившихся
рук... Павлу укачало,  но  результатом  была  не  обычная  в  таких  случаях
муторная  слабость  -  нет,  на   Павлу   снизошло   спокойствие,   приятное
головокружение, как от малой дозы хорошего спиртного...
   - Еще остановку... Одну...
   А ведь когда-то она была такой  застенчивой.  Сидя  в  вагоне  метро,  на
дерматиновом диванчике, рядом с одноклассником, - да разве позволила бы хоть
за руку себя взять?! Люди же смотрят!..
   Люди смотрели.  Скорее,  с  интересом,  нежели  с  осуждением;  Павла  не
понимала, что с ней творится.
   - Эта депрессия... Эти дикие дни... Меня отпускает, Тритан.  Меня  только
сейчас отпускает...
   - Павла, не надо об этом думать. Я виноват  перед  тобой  -  как  же  мне
загладить вину?!
   Слова его скользили мимо ее сознания. Она слышала только  интонации.  Его
губы двигались, говорили... Губы...
   "Легкомыслие", - щекотно сказал в  ее  голове  шершавый  голос  рассудка.
"Легкомыслие, - подумала она, соглашаясь. - А что  делать?  Это  всего  лишь
жизнь... Не бросать же ее... бежать... мимо..."
   Она устало закрыла глаза. Если люди хотят смотреть... пусть смотрят...
   Нет, ну почему никогда раньше ей не приходила  в  голову  эта  счастливая
мысль - целоваться в метро?!
   - Тритан...
   Имя погибло, придавленное горячими губами; Павлу вынесли  из  вагона.  На
руках; около самого выхода она высвободилась, испуганно вскинула глаза:
   - Тритан, а это... хорошо?..
   - Не знаю, - сказал он, не выпуская ее рук. - Не знаю,  хорошо  ли...  Но
иначе не могу. А ты?
   В ее ушах все еще пели тоннели; она вымученно улыбнулась:
   - А у меня и так... вся жизнь... встала на уши... На поверхности  светило
солнце, неяркое, прикрытое дымкой,  будто  абажуром;  Тритан  поймал  первую
попавшуюся машину.
   - Тритан, а почему вы... почему ты вчера не звонил?! Мне было...
   - Прости. Я больше не оставлю тебя с твоими страхами... наедине.
   - А я не уверена... может быта", я больше ничего и не испугаюсь...
   Они высадились на маленькой, негородской, совершенно садовой улице; Павла
плохо помнила, сколько раз  сворачивала  кирпичная  тропинка.  Дом  стоял  в
глубине, в стороне от дороги.
   - Тритан, может быть...
   Он обнял ее снова. И попросту съел слова, готовые уже сорваться с ее губ.
   ...В такой момент нельзя быть в трезвой памяти.
   Павла видела мир клочками, урывками; была  маленькая  комната  с  пятнами
солнца на полу, потом солнце  исчезло,  поглоченное  темными  Запахнувшимися
шторами. Был желтый цветок,  чахнущий  в  вазоне,  тянущийся  лепестками  за
окно...
   Были руки. Голос, блуждающий где-то на самых нижних ступеньках  регистра;
слушая его, хотелось закрыть глаза и поплыть по течению. И Павла плыла.
   Рядом с постелью горела высокая витая свечка. Ни страха,  ни  напряжения;
все, что происходит по воле Тритана, происходит легко и  естественно.  Ни  о
чем не  беспокоиться.  Полностью  предать  себя  в  спокойные  нежные  руки,
всепонимающие, неторопливые. Раствориться  в  голосе,  все,  что  мучило,  -
забыть... Хорошо ли свершаемое, плохо ли - она подумает об этом после...
   -  Павла...  Таких,  как  ты,  нет  больше.  Нет  нигде,  ты   совершенно
единственная, ты...
   Из всей одежды на ней остался один только белый браслет. На мгновение она
ощутила нечто вроде неловкости; Тритан уловил ее смущение. Откуда-то явилось
большое легкое одеяло и поглотило голую Павлу,  укрыло,  как  снег  укрывает
поля. Павла вытянулась; постель едва ощутимо пахла одеколоном.
   Ни о чем не думать. Полностью раствориться...
   - Павла...
   ...Бесконечное  зеленое  пространство.  Синие  цветы  сливаются  с  синим
небом... Несущиеся навстречу, навстречу, навстре... Будто падает  самолет...
Сейчас рухнет, упадет в васильки, сейчас...
   - Павла, никого, кроме тебя... не надо!!
   Его низкий голос вдруг скакнул на две октавы вверх, сделался  напряженным
и звонким, почти мальчишеским:
   - Павла!!
   Она так поразилась, что не почувствовала боли.
   ...Где-то на середине его рассказа она захотела отстраниться,  но  он  не
позволил. Притянул к себе крепче, положил ладонь на лоб; его  прикосновение,
уже в который раз, погасило лихорадочную дрожь. Или почти погасило.
   - Мне как-то сложно, -  она  сдавленно  усмехнулась,  -  сложно  все-таки
поверить... В одном клянусь - я не опасна для общества.
   Последняя фраза прозвучала ненатурально. С любой шуткой так: оборви с нее
иронию, и получится либо глупость, либо, того хуже, оскорбление...
   Шторы, плотно задернутые, погружали комнату во мрак; толстая витая  свеча
догорела  почти  до  пня.  Тритан  искоса  взглянул  на  язычок  пламени   -
отразившись в его глазах, огонек приобрел изумрудный оттенок.
   - Мы имеем  отрицательный  опыт,  Павла...  К  сожалению.  Не  вырывайся,
послушай...
   Она бы не вырвалась,  если  бы  и  хотела;  ей  было  все  обиднее.  Часа
блаженной дремы было недостаточно, чтобы собрать под  одну  крышу  смятенные
чувства.  В  ее  жизни  произошло  неслыханное  событие,  стоит  ли   теперь
говорить... Пусть даже о важном... Пусть даже  о  жизненно  необходимом,  но
ведь хочется просто молчать...
   - Павла, ну что ты... Иди ко мне. Я расскажу тебе... считай, что  сказку.
Давным-давно...
   Она покорилась. Положила голову на его плечо и закрыла глаза.
   - Давным-давно... в одной провинции жил и работал хороший  врач.  Работал
со случаями так называемого антивиктимного поведения  -  когда  некто,  кому
природа отвела роль жертвы, с  ролью  этой  не  смиряется...  Не  на  уровне
сознания - на уровне рефлексов. Добрый Доктор  -  а  ему  дали  потом  такую
кличку  -  сумел  вычленить...  Грубо  говоря,  он  размножал   "везучесть",
состригая ее со счастливчиков, будто волосы...
   Павла  машинально   коснулась   ладонью   собственных   волос,   небрежно
разметавшихся по подушке.
   -  ...и  стал  раздавать  направо  и   налево,   из   лучших,   вероятно,
побуждений... Через некоторое  время  в  провинции  начались...  видишь  ли.
Хищники, совсем было настигавшие слабеющих жертв, вдруг получали  от  судьбы
по носу: потенциальным покойникам фантастически везло.  Хищники  бесились...
для них  это,  видишь  ли,  болезненно.  Вроде  как  неразделенная  страсть;
напряженность  в  Пещере  нарастала  до  определенного  предела,   а   потом
выплеснулась... нет, Павла, не смотри так.  Выплеснулась  в  дневной  мир...
Случился всплеск кровавого насилия. Все, что нарастало  исподволь...  Глухое
раздражение, недовольство, напряжение, страх, а потом и кровь...
   Павла вздрогнула; Тритан поправил  одеяло,  соскользнувшее  с  ее  плеча.
Прикрыл до самой шеи, снова осторожно обнял,  провел  ладонью  по  ее  голой
спине:
   - Не вздрагивай, Павла. Не  будем  о...  ну  да  ладно.  Административный
Совет, к чести его, не стал дожидаться прямого  бунта;  служба  Психического
здоровья провинции ушла частью в отставку, частью под суд. Добрый  Доктор...
гм... Осознав смысл и судьбу своего изобретения. Добрый  Доктор  покончил  с
собой.  Все,  так  или  иначе  подвергшиеся  влиянию  его  препарата,   были
строжайшим образом изолированы, в провинции был принят специальный  закон  о
миграции... Это я сейчас так складно все рассказываю, а  на  самом  деле  до
взрыва прошло десять смутных лет и после взрыва еще двадцать нервных.  Время
работало на нас...
   Тритан замолчал. Увел прядь волос с ее влажного  лба,  безошибочно  нашел
бьющуюся на виске жилку;
   Павла замерла.
   - Как ты себя чувствуешь, а?.. Ты спала... Я смотрел, как ты спала. И всю
жизнь смотрел бы...
   - При чем тут я? - тихо спросила Павла. - Ко всему, что ты...
   - При том, - Тритан убрал руку с ее виска. Чуть  отстранился;  в  тусклом
свете его смуглое лицо казалось  темным,  будто  старая  маска  из  красного
дерева. - С тех пор,  как  Добрый  Доктор  доказал  на  деле  принципиальную
ВОЗМОЖНОСТЬ некоего приобретенного, патологического везения... Оружие против
смерти. Пропуск в бессмертие, - Тритан усмехнулся, блеснув зубами. -  С  тех
пор очень многим эта идея ну совершенно не давала  покоя.  Как  гвоздь...  в
одном месте...
   - Люди прекрасненько умирают и днем тоже, -  механически  сказала  Павла.
Тритан кивнул:
   - Да... Нечеловеческая  природа  такова...  Старик,  засыпая,  боится  не
проснуться. Больной, слабый боится того же...  Пещера  не  щадит  их.  Да  и
молодые, по каким-то своим свойствам обреченные погибнуть рано... А помнишь,
как ты сама ложились спать на третью ночь вашей с Ковичем гонки?..
   Павла содрогнулась.
   - Да-да, - как бы нехотя продолжал  Тритан.  -  Избавление  от  смерти  -
иллюзия... Но избавление  от  данной,  конкретной  смерти  в  Пещере  -  это
реальность, Павла. Вот что подарил миру  Добрый  Доктор...  И,  вероятно,  в
конце концов все  же  одумался,  потому  что  умирая  -  а  подробности  его
смерти... ну, сейчас это ни к  чему...  Короче  говоря,  некоторые  ключевые
моменты его открытия ушли вместе с ним.
   В отдалении пробили часы - где-то там, в недрах пустого полутемного дома.
   - При чем тут я? - повторила Павла тупо. Тритан пожал плечами:
   - Да при том же... В  мире  сразу  сделалось  полно  людей,  смысл  жизни
которых был - восстановить цепочку.  Обрести  звенья,  выпавшие  со  смертью
Доброго Доктора... Все знали - ПРИНЦИПИАЛЬНО это возможно...
   На какое-то время Павла потеряла нить  его  рассуждений.  Прислушалась  к
своему обновленному телу; хочется горячей воды. И хочется оказаться в  своей
кровати, заснуть эдак дней на десять...
   - ...на  сегодня  существуют  минимум  три  метода,  реально  позволяющие
"раздевать" везунчиков, состригать  с  них  удачливость...  дело  за  малым.
Счастливчики такого рода  являются  на  свет  исключительно  редко.  Парень,
служивший основной моделью для Доброго Доктора, имел  индекс  антивиктимного
поведения - двести процентов... Точнее, сто девяносто три.
   Тритан  замолчал,  глядя   в   сторону,   следя   за   капелькой   воска,
прокладывающей дорогу по желтому боку свечки.
   - Ну? - угрюмо спросила Павла.
   Тритан обернулся:
   - Что - ну? У тебя,  Павла,  этот  замечательный  индекс  приближается  к
тремстам... процентам.
   - Ну? - повторила Павла глупо, как нерадивая школьница.
   Тритан молчал.
   Свечка зашипела. Фитилек лег набок, в лужицу расплавленного воска,  пламя
сделалось высоким - и погасло, превратилось в сизый стержень дыма.
   Тритан вдруг притянул ее к себе; Павла не сопротивлялась, хотя в какой-то
момент ей сделалось страшно, что он захочет повторить ВСЕ СНАЧАЛА...
   - Павла... - прошептал он ей в  самое  ухо.  -  Для  новой  реализации...
проекта Доброго Доктора... до сегодняшнего дня  не  хватало  только  модели.
Тебя не хватало, Павла... Поверь, если бы оказалось, что  ты  по  какой-либо
причине  не  пригодна...  к  своей  гипотетической   роли,   я   бы   первый
обрадовался... Но, к сожалению... даже Доброму Доктору не  перепадало  такой
удачной модели. Изучая тебя, можно открыть  маленькую  фабрику  везения.  Со
вполне предсказуемыми...
   - При чем тут я?! - шепотом выкрикнула Павла. - Я же  не  собираюсь...  -
она запнулась, на мгновение лишившись речи. - Ты что... Послушай, я тебе ДЛЯ
ЭТОГО нужна?!
   Зеленые глаза Тритана  оказались  совсем  близко  от  ее  лица.  Больные.
Напряженные.
   - Только... Павла. Я понимаю, я... Но ОТ ТАКИХ подозрений... ну не  надо,
пожалуйста!!
   Он  отвернулся.  И  его  руки,  ставшие  вдруг  холодными   и   мертвыми,
соскользнули с ее голых плеч.
   - Прости, - сказала она шепотом.
   - Я часто врал тебе, Павла. Эти тесты... иногда просто  требуют  лжи.  Но
даже  самый  распоследний  лгун,  самый  циничный  экспериментатор...  имеет
предел, грань, за которую... не перешагнуть ни вранью, ни цинизму.  Это  обо
мне.
   Теперь он сидел на  постели;  склоняющееся  солнце,  отыскавшее  щелку  в
закрытых шторах, белой полоской лежало на его голой шее.  Как  галстук.  Или
как лезвие.
   - Видишь ли, Павла... Я не очень... искренний человек.  Такая  у  меня...
работа. Но я хочу, чтобы ты знала... эту правду. Обо мне. Веришь?
   Павла вздохнула. Натянула одеяло до самых глаз.
   - Веришь, Павла?
   - Верю... Тритан помедлил:
   - Скажи еще.
   - Верю...
   Он  умиротворенно  улыбнулся.   Светло,   как   прощенный,   ненаказанный
мальчишка.
   Он знал, что сегодня снова не придется убивать. На много переходов вокруг
Пещера была пуста - только запах  мха  и  влаги,  только  гнезда  насекомых,
только мерцающие пятна лишайников и колонны сталагмитов;  он  шел.  Он  тек,
переливался из коридора в коридор, и, кажется, светлый узор лишайников  гас,
оказавшись в пределах его досягаемости, и, кажется, кружащиеся под  потолком
жуки прятались при его приближении, и замирала струящаяся в щелях вода...
   Даже в  полной  темноте  он  был  еще  темнее.  Черная  дыра,  неуловимая
бесформенная тень с  угольками  прищуренных  глаз.  Даже  клыки  его,  вечно
обнаженные, не отсвечивали в темноте - черные...  Ужас  Пещеры,  он  находил
удовольствие в самом своем неторопливом шествии.
   Ветер, приползший из дальних переходов, доносил до него обрывки  запахов.
Пахло теплым, кровью и шерстью - но так слабо и так далеко, что он  не  стал
сворачивать с пути. Он просто нес себя через полутьму;  ритмичное  движение,
чередование коридоров, черные пасти залов,  прикосновение  ветра  к  жестким
бокам...  Прикосновения   камня   к   подушечкам   мощных   лап,   ступающих
расслабленно, почти изящно...
   А потом из глубин Пещеры явилось... нет,  это  был  не  запах.  Это  было
разлитое в воздухе, осязаемое, скверное предчувствие; он, не имевший  равных
по силе врагов, не знающий слабости и страха,  -  он  оборвал  торжественное
шествие.
   Пещера молчала. На много переходов вокруг не водилось другой жизни, кроме
жуков и червей; не знавший прежде  колебаний,  черный  зверь  остановился  в
нерешительности.
   То, что находилось рядом, впереди,  в  темноте  огромного  зала,  ЭТО  не
принадлежало Пещере. И потому  не  могло  считаться  живым.  Никогда  прежде
сердце саага не позволяло себе столь нервного, сбивчивого ритма;  ритм  этот
не был бешеным ритмом преследования, когда, загоняя некую быстроногую тварь,
охотник захлебывается жадной слюной азарта. Это была лихорадка страха.
   Впервые в жизни саажий пульс бился в размере квелого сердчишка жертвы.
   Он знал, что  не  пересилит  себя.  Не  свернет  за  угол,  не  станет  в
преддверии огромного темного зала, не посмотрит в глаза ТОМУ,  что  возникло
ниоткуда и исчезнет в никуда; он понимал, что никогда больше не будет  знать
покоя. Пещера перестала быть его охотничьим  угодьем;  однажды  ощутив  себя
жертвой, он потерял свой прежний, незыблемый мир.
   Еще мгновение - и черный  зверь  попятился,  повинуясь  новому  для  себя
инстинкту - инстинкту самосохранения,  причем  самосохранения  немедленного,
лихорадочного, пока не поздно; еще  мгновение  -  и  ТОТ,  что  прятался  за
поворотом, за нагромождением камней, сделал шаг вперед.
   Сааг присел. Распластался по  земле,  по  камню,  по  ковру  сухого  мха,
прижался к тверди брюхом,  готовый  заскулить,