ворить... Ваш  рапорт  я  читал.  Теперь
расскажите еще раз. С эмоциями. По возможности подробно.
   Подробностей Тритану хотелось меньше всего, но он добросовестно говорил и
говорил, сидящий напротив человек мрачнел,  кусал  губы,  потом  поднялся  и
положил Тритану руку на плечо:
   - Да... мы очень дорого расплачиваемся... а ОНИ еще  дороже.  И  вряд  ли
ситуация изменится раньше, чем через двадцать лет...
   - Смена поколений, - Тритан механически вытирал мокрые ладони о  парадные
брюки, - дети...
   -  Поговорим  о  девочке,  которую  вы  привели,  -  мягко  перебил   его
собеседник. - Я понимаю, вами двигало  сочувствие...  невозможность  бросить
ребенка в беде... Я понимаю, что вас связывает. Я понимаю. Но случилось так,
что этим своим поступком вы оказали... неоценимую услугу науке.
   Тритан еще не понял, в чем заключается опасность, - но внутри у него  уже
было холодно, холодно, как в полночь на продуваемой ветрами вершине.
   - Девочка, - его собеседник помедлил. - Вероятно, вас  это  травмирует...
появление девочки подтвердило версию о мутациях.
   Тритан все еще не понимал.
   - Она мутант, - сказал его собеседник  жестче.  -  Она  опровергает  наши
прежние представления... До сего дня из изолята был  вывезен  двадцать  один
ребенок, родившийся после... известных событий. Все они нормальны, они могли
бы родиться где угодно, хоть и в столице... А  ваша  Махи  мутант.  Комплекс
Доброго Доктора, сформировавшийся на генетическом уровне.
   Стало тихо; Тритан смотрел,  как  падает  в  окно  солнечный  луч.  Можно
воевать с пулями и стрелами, можно  чуять  траектории  и  направления  -  но
солнечный луч не обрубить крюк-кинжалом. И только что произнесенные слова не
убить никаким оружием.
   - Она нормальный ребенок, - проговорил он глухо. - Я видел ее  реакции...
Она нормальный, совершенно нормальный...
   - Тритан... речь идет о генетических изменениях.
   - Это ребенок, - он понимал, что говорит недопустимо громко и  что  голос
его недостойным образом дрожит. - Это ребенок. Несчастный,  переживший  шок.
Потерявший отца... Я обещал ей, что здесь ее  встретят...  не  обидят...  не
станут принуждать...
   - Мы не изверги, - вздохнул после паузы человек с мягкой  улыбкой.  -  Но
это ОЧЕНЬ важно. От этих исследований зависит будущее человечества...
   - Эксперименты над ребенком...
   - Мы будем щадить ее. Но... понимаете.
   - Не понимаю, - сказал он шепотом. Его собеседник  прошелся  по  комнате.
Потом подошел и присел на пол - прямо перед лицом сидящего Тритана.
   - Зато я могу вас понять. Я сам месяц как похоронил... отца.
   Зависла пауза и длилась долго.
   - Значит, нет? Мне нельзя...
   - Нет, - человек с мягкой улыбкой поднялся. - Триглавец высоко ценит ваши
усилия и достигнутые вами результаты...  господин  То  дин.  Я  выражаю  вам
признательность от Познающей  и  от  себя,  как  от  сокоординатора...  Ваша
карьера началась блестяще.
   Тритан молчал.
   Мир перед его глазами был черным.
   Позволенное прощание  произошло  невнятно  и  сумбурно.  Он  сам  не  мог
вспомнить, о чем говорил, о чем ирал; Махи кивала. Это он  запомнил  на  всю
жизнь - как она кивала, глядя через его плечо.
   Всего один раз она взглянула  ему  в  глаза.  Из-за  стекла  великолепной
машины. Махи в жизни не доводилось  видывать  ничего  подобного,  -  но  она
осталась равнодушной к механическому великолепию. Она смотрела через  стекло
- на Тритана.
   Через  несколько  лет,  достигнув  определенного  положения  в  структуре
Познающей, он станет наводить  справки  о  девочке  по  имени  Махи,  первом
мутанте, доставленном из изолята.
   Но ничего не узнает ни тогда, ни потом,  потому  что  материалы  окажутся
переданными Охраняющей главе, которая умеет прятать  тайны  так,  чтобы  они
умирали.)

***

   Когда-то в каком-то странном романе она  читала  о  женщине,  прикованной
наручниками к спинке кровати; помнится, так и не пришлось дочитать роман  до
конца. Слишком он показался скверным и совершенно не правдоподобным.
   Теперь...
   Она не боялась. Все самое страшное случается ТАМ, здесь, во внешнем мире,
под солнцем - что может случиться?..
   Она посидела еще - до одури спокойная, отстраненная,  равнодушная.  Потом
так же отстранение оглянулась - на заднем сиденье лежала сумка,  в  кармашке
которой - она помнила - водитель оставил ключи от наручников...
   Она поморщилась. Вся эта суета с железом и ключами казалась ей  пошлой  и
ненастоящей. Только смерть в Пещере - настоящая смерть...
   Она с отвращением посмотрела на свою руку. Браслет  ерзал  на  исхудавшем
запястье; Павла попыталась стянуть его - тщетно.
   Где ты, Раман?.. Никогда не ставь на сцене подобных спектаклей.  Оперетта
какая-то, смешно и неприлично - возня с наручниками рядом с мертвым телом...
   Но Павла не стеснялась и не боялась мертвеца.
   Наверное,  из-за  этого  пустого  взгляда.  Как  будто  умерший  не   был
человеком, как будто он, как ни, кощунственна эта мысль, был  просто  дохлой
рыбиной. Этот его взгляд, взгляд из Пещеры, странным образом выводил его  из
числа  одушевленных  созданий.  Сарна  не  вздрогнет,   встретив   издохшего
схруля...
   Скоро Павла поняла, что до сумки с ключами ей не  дотянуться.  При  жизни
водитель был  предусмотрителен  и  не  хотел,  чтобы  Павла  сбежала;  сумка
забилась в самый дальний от Павлы угол салона.
   Она опять не испугалась.
   Посидела несколько минут, бездумно разглядывая салон, -  так,  как  будто
только сейчас предоставился случай впервые его рассмотреть.
   Большая и мощная машина, пыльная и просторная изнутри.  Никаких  наклеек,
никаких  брелоков,  вообще  никакого  отпечатка  личности  хозяина,  и  даже
клеенчатая  коробка  аптечки,  свалившаяся  от  тряски  на  заднее  сиденье,
совершенно безлика и стандартна...
   Павла проглотила слюну. Потом нащупала рычажок,  откидывающий  спинку,  и
превратила свое кресло в  кровать  -  так  же,  как  это  сделал  перед  тем
водитель.
   Потом стянула туфли.
   Потом улеглась на спину, подобрала колени к  животу  и  изобразила  некий
гимнастический этюд, что-то вроде "стойки  на  лопатках  с  переворотом".  И
захватила аптечку ногами.
   Через секунду, когда коробка выскользнула, Павла ухитрилась подхватить ее
свободной рукой; крышка откинулась, окатив Павлу волной больничной вони. Как
просто, оказывается, привыкнуть к этому мерзкому запаху... и как  быстро  от
него отвыкаешь.
   Павла отыскала среди груды обязательных лекарств мазь от ожогов. Густую и
жирную; преодолевая отвращение, вымазала кисть прикованной руки.
   Потом стиснула зубы, ожидая боли; боли практически не  было.  Рука  почти
без усилий выскользнула из стального браслета, и  Павла  машинально  потерла
ладонь о жесткую обшивку кресла. Хорошая попалась мазь. Не отмыться.
   Пробираясь в чащу, машина оставила  по  себе  недобрую  память:  примятая
трава успела подняться, но были еще и обломанные кусты и  ободранные  ветки.
Павле не приходилось задумываться в поисках дороги  -  она  возвращалась  по
собственным следам; сесть за руль ей не пришло в голову. Она почему-то  была
уверена, что со смертью водителя и автомобиль  издох  тоже,  да  и,  кстати,
Павла не умела водить машину. Почти совсем.
   Здравый смысл подсказывал, что  мертвого  водителя  хорошо  бы  обыскать;
впрочем, Павла уже давно пребывала в  ситуации,  всякого  смысла  совершенно
лишенной. Раман, Раман... Никогда не ставь в своем театре таких глупых пьес.
Не ставь детективов - обращайся к классике...
   Максимум, на что она  решилась,  -  залезть  водителю  в  широкий  карман
куртки. Акция потребовала всего ее мужества - а  добычей  оказалась  горстка
мелочи и проездной на все виды транспорта. Зачем владельцу  такой  машины  -
проездной? Или это значит, что водитель не владелец? Что машину предоставили
ему на время, для выполнения некоего важного поручения?..
   А что особенно неприятно - на спинке  водительского  кресла  обнаружилось
подсохшее бурое пятно. Кровь не принадлежала  мертвому,  тот  был  невредим;
сколько их было, отбивших Павлу у коренастого, у блондина, у тех, что  везли
ее в машине... с эмблемой на дверях...
   "Ради чего, - думала Павла, пытаясь оттереть  жирную  от  мази  ладонь  о
красную кору сосны. -  Чего  ради,  неужели  ради  меня?  Тритан  ничего  не
преувеличил, он, скорее, преуменьшил, чтобы зря меня не пугать... Как ты был
прав, Тритан..."
   Еще там, у машины, ее застал будничный телефонный звонок.
   Некоторое время Павла тупо смотрела на  мигающий  зеленый  огонек,  потом
взяла да и сняла трубку,
   - Путник, Путник! Ты что, очумел?!  Ты  меня  слышишь,  Путник,  ты!..  -
невидимый собеседник выругался. - Почему не двигаешься?!
   Голос был незнакомый. Но слышно было отменно - как из  соседней  комнаты.
Как будто Павла сидит в офисе и договаривается о съемке с  очередным  героем
очередной передачи...
   - Путник, Путник, алло!..
   - Какие вы все сволочи, - сказала Павла прочувственно.
   Наверное, ей следовало придумать  что-нибудь  поумнее,  -  однако  голова
соображала плохо, да и потом звук, послышавшийся в ответ из трубки,  здорово
ее позабавил.
   - Катитесь, - она подумала, какое бы словечко ввернуть,  но  ни  до  чего
по-настоящему весомого так и не додумалась. - Катитесь... на фиг.
   Телефон замолчал.
   И, как ни пыталась Павла реанимировать его, - больше  не  ожил.  Сделался
бесполезен.
   ...А потом показалась дорога, но Павлина  радость  была  преждевременной,
потому что дорога оказалась узкой - явно периферийной и  совершенно  пустой;
вспомнились, как обрывки бреда, прыгающий свет фар и стволы по обе  стороны,
будто забор...
   Она потеряла полчаса, пытаясь вспомнить, откуда приехала  машина  и  куда
она направлялась. Не вспомнила, плюнула и пошла наугад.
   Солнце подернулось пленкой. Павла брела, часто облизывая пересохшие губы,
и на ближайших к дороге стволах ей мерещились синие коробки таксофонов.
   Потом обнаружился туристский приют -  деревянный  навес,  составленные  в
круг пеньки и, что самое приятное, любовно вычищенный и украшенный источник.
Павла напилась из горсти, рукава ее куртки промокли по  локоть,  но  ей  уже
было все равно; вода произвела на нее странное действие. Будто  та  гадость,
которой  она  надышалась  во  время  похищения,  снова  активизировалась   и
потребовала реванша.
   Она успела добраться до навеса и разорить аккуратную стопку сложенных под
брезентом матрацев.
   И, еще ощущая кожей влажные рукава куртки, уже видела бахрому сталактитов
на сводчатом потолке, фосфоресцирующие пятна лишайников  и  высокий  хоровод
светящихся в темноте жуков.
   За каждым поворотом ей чудилась высокая фигура с хлыстом.
   Теперь она чувствовала себя лучше - ей, пожалуй, хватило бы сил  уйти  от
погони. На много переходов вокруг  Пещера  была  спокойна,  -  но  сарну  не
покидало тягостное чувство опасности.
   Она долго вылизывала ложбинку, на дне которой тек ручеек. Осушала  языком
крохотное русло  и  терпеливо  ждала,  пока  оно  увлажнится  снова;  Пещера
молчала, но в самом ее молчании сарне чудился страх. Пещера ждала  пришельца
с хлыстом - если он открыто появился однажды, то почему  бы  ему  не  прийти
снова?
   И он пришел. И чуткие уши сарны снова оказались бессильны.
   Смотреть  в  глаза  -  значит  нападать;  сарна  содрогнулась,  когда  ее
рассеянный  взгляд  угодил  в  ловушку  другого,  холодного,   бесстрастного
взгляда. Взгляда-приказа.
   Он шел на двух ногах. Он шел не как хищник - как хозяин; он шел  прямо  к
ней, и в опущенной руке его было блестящее, как вода, изогнутое,  как  клык,
острие. Он шел не охотиться и не сражаться - он шел убивать.
   Сарна не двинулась с места. Потому что если с хищником можно  вступить  в
игру за свою жизнь, если с хищником все решает погоня, то этот, который  шел
к ней сейчас, не был настроен играть в догонялки. Его взгляд  имел  над  ней
неоспоримую власть, его взгляд приказывал стоять - и она стояла.
   Только теперь она могла его слышать. Каждый  шорох  каждого  камушка  под
тяжелыми шагами. Его кожа, грубая, черная, лишенная шерсти,  поскрипывала  и
шелестела.
   Похрустывали камни.
   Сарна не испытывала страха. Только холод и  обреченность;  она  откуда-то
знала, что он подойдет и возьмет ее за шерсть на холке, и тогда она  покорно
вытянет шею, открывая горло его одинокому блестящему клыку...
   Порыв ветра. Идущий сбился с шага, взгляд его выпустил глаза сарны, и она
смогла посмотреть туда же, куда теперь смотрел он.
   Там, чуть в стороне, в черном  проеме  коридора  стоял  другой,  на  двух
ногах, с хлыстом в опущенной руке.
   Сарна вжалась в камень. Между теми  двумя  будто  ударила  искра,  такая,
которую даже в самой дикой скачке никогда не  выбьет  из  камня  даже  самое
быстрое копыто.
   Тот, что шел убивать сарну, открыл рот и издал  сложный,  ни  на  что  не
похожий звук, от которого щерсть на спине у сарны поднялась дыбом.
   Тот, что стоял в проеме, покачал головой и ответил. Тогда тот, что был  с
одиноким клыком, крикнул, и сарна прижала уши  -  такой  болезненной  волной
раскатился его крик по коридорам Пещеры.
   Тот, что стоял в проеме, негромко  и  прерывисто  выдохнул,  и  тот,  что
кричал, сразу умолк.
   И потянул откуда-то хлыст - из себя, из кожи. Теперь в одной руке у  него
был клык, а в другой - кожистый хвост, дрожащий, живущий собственной жизнью.
   И снова шагнул к сарне, но тот,  что  стоял  в  проеме,  одним  движением
загородил ему дорогу. Встал между сарной и тем, кто шел ее убивать.
   Тот, кто шел убивать, молча выбросил перед собой руку с  хлыстом;  тонкий
трепещущий ус должен был потрогать противника за горло, но  тот,  что  стоял
между сарной и ее смертью, успел уклониться, поднырнуть под хлыст и  поймать
его черной и грубой, лишенной шерсти рукой.
   Мелькнул блестящий, как вода, клык. Тот, что шел убивать, никак не  желал
отказываться от этого своего намерения;  поддернув  противника  к  себе,  он
вдруг ударил его ногой в колено и так внезапно и сильно,  что  противник  не
устоял.
   В следующую секунду хлыст того, кто шел  убивать,  оказался  на  свободе.
Сарна смотрела, оцепенев; тот, что упал, снова успел увернуться от удара.
   Сарна видела,  как,  сплетясь,  два  хлыста  затрещали  голубыми  острыми
искрами. Светом, подобного  которому  не  было  в  Пещере.  Как  две  фигуры
заметались, завертелись; будто в брачном танце, но не похоть правила  ими  -
ярость; соприкасаясь, хлысты исторгали синий огонь, и от  негромкого  треска
шерсть на спине сарны поднималась дыбом. Она  перестала  различать,  кто  из
соперников шел убивать ее, а кто встал  между  нею  и  смертью,  -  оба  они
казались одинаково чудовищными. Ей мерещилось, что сам  воздух,  рассекаемый
хлыстами, дрожит и хочет бежать отсюда, утечь ветром - прочь...
   И сарна поняла, что свободна и может бежать.
   И стук копыт, отражаясь от стен Пещеры, показал ей, где выход.
   Рыбаку, встреченному ей уже после полудня, она не стала ничего объяснять.
Тот и не требовал объяснений - молча свернул свои удочки, погрузил  Павлу  в
свой рассыпающийся от ветхости фургончик и  отвез  в  поселок,  где  женская
часть его семейства - жена, невестка, дочь и внучка - принялась сочувственно
качать головами, готовить Павле ванну, еду,  постель  и  сменную  одежду,  а
Павла тем временем добралась до телефона, сняла  трубку  и  замерла,  слушая
далекий услужливый гудок.
   Ее мутило.
   Произошедшее в Пещере помнилось ясно, так ясно, как никогда. По яркости с
этим видением могли соперничать разве что первые встречи Павлы  и  Ковича  -
настырный сааг, атакующий трижды...
   Она всегда знала о существовании егерей. Но никогда  не  верила,  что  ее
лично это каким-то образом коснется.
   Егеря  уничтожают  бешеных,  опасных  особей.  Тех,  чья  жажда  убийства
превосходит биологическую целесообразность.
   За что хотели убить Павлу?!
   Впрочем, а зачем ее пытались похитить?
   Стоп, стоп, стоп. А пытались ли  ее  вообще  похищать?  Не  было  ли  это
муторное   приключение   изначально   задумано,   как   инсценировка?   Цепь
инсценировок, начало которым положил сааг, так напугавший Павлу в студии...
   Вернее, нет. Началось раньше. Все эти курточки на размер больше,  мертвые
тела на фонарных столбах, говорящие собаки...
   Все началось, когда Павла встретилась с Тританом.
   Кович говорил... Впрочем, для Ковича все, что ни происходит  в  жизни,  -
всего лишь театр, естественный либо рукотворный.
   А вот можно ли инсценировать... происходящее в Пещере?
   Или для человека, подсунувшего Павле плюшевого саага, возможно все?..
   Тритан, тебе невозможно не верить, но и верить тебе...
   Павла тупо смотрела в телефонные кнопки.
   - Кушать готово...
   Это жена рыбака. Взволнованная и заботливая.
   - Спасибо... мне бы сперва позвонить...
   - Ну, звоните...
   Павла перевела дыхание и набрала номер. Долгие гудки. Неужели его нет?..
   - Алло, - женский голос.
   - Будьте добры, - Павла прокашлялась, - позвать господина Ковича.
   - Он на репетиции, - женский голос чуть удивлен, трубка ложится на рычаг;
короткие гудки заставляют Павлу сильнее сжать зубы. Новый звонок.
   - Алло...
   -  Будьте  добры,  -  Павла   сама   поразилась   металлическим   ноткам,
прорезавшимся в ее голосе, - позвать господина Ковича с репетиции.  Скажите,
что его зовет Павла Нимробец.
   Длинная пауза.
   - Минуточку.
   Интересно, сколько стоит в этой дыре минута междугородного разговора?  Не
разорит ли она радушных хозяев?..
   В трубке жили отзвуки чужого мира. Шаги и хлопанье  двери,  и  отдаленные
аккорды, и совсем уже далекий смех...
   Павлу охватила тоска по прежней жизни. Той,  где  она  была  ассистенткой
Раздолбежа. Той, где Митика подсовывал селедку в ее "дипломат"...
   - Павла?!
   - Это я.
   - Павла, ты где? Я не могу сейчас  разговаривать,  идет  репетиция...  Ты
перезвонишь?
   Он кричал в трубку - безо всякой надобности, и так было прекрасно слышно.
Он просто был сверх меры возбужден - и не потому, что  Павла  позвонила.  Он
жил сейчас очень далекими от Павлы событиями, событиями  "Первой  ночи",  ее
неожиданное появление  было  раздражителем,  от  которого  следует  поскорее
избавиться.
   И конечно, он понятия не имеет о последних событиях в Павлиной жизни.
   - Раман...
   А собственно, что она может ему сказать?
   - Раман, как продвигается спектакль? Короткая пауза.
   - Мы работаем, Павла, - в голосе уже раздражение. - Премьера назначена на
седьмое сентября, но...
   Он замолчал. Предполагалось, что Павла сама додумается, что стоит за этим
"но".
   - Раман...
   Она сама не понимала, что изменилось в ее голосе Она произнесла  его  имя
безо всякого нажима, но имев но сейчас он наконец-то  услышал  в  ее  голосе
нечто сумевшее выдернуть его из густой репетиционной каши.
   - Что случилось, Павла? Эй, Павла, ты почему молчишь?
   Пауза. На кухне тихонько звякала посуда  и  возбужденно  переговаривались
приютившие Павлу женщины.
   - Павла, - осторожно спросил Кович, - а ты где?..
   - Это будет ваш лучший спектакль, - сказала она  шепотом.  -  Лучше,  чем
"Девочка и вороны".
   - Павла, ты где?!
   Сама того не  желая,  она  выдала  паузу.  Длинную  и  многозначительную,
достойную премьерши.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

   - ...Вы можете назвать  имена  ваших  врачей?  Вы  знаете,  где  хранится
история вашей болезни?
   - Вы уверены, что вы здоровы?
   - Я ни в чем не уверена, - Павла откинулась на  спинку  дивана.  -  Я  не
знаю, зачем нужны эти вопросы... Я ведь никому не жаловалась и ни о  чем  не
просила!
   - Господин Кович утверждает, что вы и сейчас,  и  раньше  были  абсолютно
здоровы. Это очень важно, госпожа Нимробец, потому как если это так...
   Щелкнул фотоаппарат. И еще один. И еще.
   - Зачем?! - Павла смотрела на Ковича почти что с ненавистью.
   - Затем, чтобы тебя оставили в покое, - жестко сообщил тот. - За