к стене, глядя на пузыри в
кипящих под дождем лужах;  единственная  мысль,  способная  сдвинуть  его  с
места, пришла спустя полчаса такого бессмысленного стояния.
   Как там Павла?!
   "Возможно, ее снова придется госпитализировать..."
   Он вскочил в такси.
   Серой машины перед подъездом не было. Не дожидаясь лифта, он  кинулся  по
лестнице, но уже на втором этаже сник, схватившись за сердце.
   Дверь его квартиры была заперта. Чего не бывало практически  никогда;  он
испугался и заколотил в нее руками и ногами, забыв почему-то о звонке.
   - Кто там?!
   - Павла, - он  задохнулся,  -  это  я.  Скрип  защелки.  Павла  стояла  в
прихожей, все так же кутаясь в Тританову куртку:
   - Они... поднимались. Звали... Но я нашла защелку. Они постояли и ушли...
Я боялась.
   - Машины нет...
   - Я видела... Раман... Неужели они...  настолько  оскотинели,  что  могут
что-то сделать со мной... насильно?!
   Раман хотел сказать, что в дневном мире никакого насилия и не  требуется.
Охраняющая глава достаточно терпелива, чтобы подождать еще двое суток...
   Но он не стал этого говорить.
   Эта  ее  Стефана  обрывала  телефон,  собиралась  немедленно   приезжать,
забирать Павлу домой; у Рамана не  было  сил  говорить  с  ней,  исполненной
сестринского  долга,  деятельной,   громогласной,   авторитетной,   безмерно
сочувствующей. Как ни странно, подействовал ровный, суховатый голосок Павлы:
   - Ничего не надо, Стеф. Все в порядке... Я сказала: за  мной  присмотрят.
Не бери в голову, я далеко не одна. А? Да, наверное, завтра... А,  вот  так,
не знаю. Да... Стеф. Оставь меня в покое.
   Сестра перезвонила еще раз или два - а потом  действительно  успокоилась.
Может быть, обиделась. А может быть, авторитетно решила, что так  для  Павлы
будет лучше.
   В сумерках Раман включил свет  во  всем  доме,  телевизор,  магнитофон  и
сувенирный вертящийся фонарик. Чем больше света и музыки  было  вокруг,  тем
сильнее  ему  хотелось  спать.  Вернее,  не  спать,  даже  просто  забыться,
уткнувшись носом в диванный валик. Не думать. Не быть.
   - Вы ложитесь, - в сотый раз повторила Павла. - А мне совсем  не  хочется
спать...
   Стимулятор  лежал  наготове.  Павла  утверждала,  что  надобность  в  нем
появится только утром.
   Но он не ложился. Он боялся оставить ее - и еще боялся тех  слов  Тритана
Тодина о "сааге семь тысяч прим"... Или какой-то  другой  номер,  не  важно,
может быть, именно сейчас кто-то в круглых очках  отдает  приказ  неведомому
черному егерю...
   "Бред. Чистый бред, - думал Кович, - самое время провести месяц  в  горах
под наблюдением опытного доктора..."
   Доброго Доктора.
   Чего они боятся? Что под влиянием крамольного  спектакля  по  всему  миру
народятся сотни этих самых  Добрых  Докторов?  Способных  сделать  из  Павлы
Ни-мробец Вытяжку Большой Удачи? Вытяжку Свободы От Пещеры?!
   А они, люди Триглавца... Получили такую вытяжку или нет? Синтезировали  -
или испугались, отпустили Павлу, не доведя дела до логического конца?
   Хороший вопрос...
   - Вы ложитесь, - повторила Павла в сто первый раз.
   Ложиться он не стал.
   Но позволил себя закрыть глаза - и сразу провалился в черную яму без дна,
в крепкий сон среди света, и музыки, и вертящихся фонариков, крепкий сон без
Пещеры...
   Когда он проснулся, было темно и тихо. Настолько темно,  что  ясно  видно
было, как в щелях между шторами занимается серый рассвет.
   - Павла?!
   Он вскочил со своего кресла, будто ошпаренный кипятком;  ему  привиделось
неподвижное тело, скорчившееся в углу дивана.
   - Павла?! Ты...
   Тихий всхлип.
   Судорожно шлепая рукой по стенке, он нашлепал в конце концов выключатель.
Павла лежала, свернувшись клубком, в обнимку с черной мужской курткой. Глаза
ее были раскрыты, совершенно бессонные глаза;
   Раман  обернулся  -  упаковка  стимулятора  была  надорвана,  и  половины
таблеток как не бывало.
   - Я оставила его... они его... забрали... я бы  хотела  его  увидеть,  но
поздно - они ведь сразу забирают... сон его был глубок... я  бы  хотела  еще
когда-нибудь, еще хоть раз его увидеть.
   От ее спокойного голоса волосы зашевелились у Рамана на голове.
   - Он умер, чтобы я прожила эти двое суток... И я... знаю, Раман. Я  знаю,
как. Я все знаю.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

   Они стояли на лестничной площадке, где  даже  перила  навеки  пропитались
сигаретным дымом.
   Павла ничего ему не обещала. Она ничего не могла  предложить  в  качестве
платы - она просто рассказала Саве о своей просьбе и  замолчала,  не  отводя
глаз.
   И молчала так десять долгих минут,  пока  Сава,  прищурившись,  курил.  И
закуривал вторую сигарету от огонька первой.
   Что она в конце концов знала об этом высоком парне?
   Что он казался ей похожим на пилота космического корабля? Что она  любила
его восторженной щенячьей любовью, в то время как он не помнил ее имени и не
здоровался в лифте?
   Что когда он наконец заметил ее и стал здороваться, - ей уже было  не  до
того?
   Что  он  пришел  к  ней  на  свадьбу  и  спьяну  бормотал  об  утраченных
возможностях?
   Чего она от него ждет?..
   - Черт, - сказал Сава горько. - Ты, Павла...  на  тебе  лица  прямо  нет.
Может, в кафе?.. Она отрицательно качнула головой.
   - Черт, - повторил он обеспокоенно. - Попрут ведь с работы... Придется на
пляже красоток фотографировать, ты как думаешь, а?
   Она молчала.
   - Павла, - сказал он шепотом. - Ты вообще-то... Поежился под ее взглядом.
Пустил вверх толстую, как кошачий  хвост,  струю  дыма.  Открыл  рот,  желая
что-то сказать, - и закрыл снова.
   - Сава...
   Вот тогда он и сказал свое "да". И Павла перевела дыхание.
   - Да, - повторил Сава. - Может,  я  за  этим  только  и  перешел  на  ваш
четвертый канал... Может, только и толку от меня в жизни...
   Павла встала на цыпочки и поцеловала его в  щеку.  Ей  сделалось  весело.
Безмятежно и весело, и совсем не хотелось спать.
   Утром при виде ее Лора скорчила плаксивую рожу - то есть  она,  вероятно,
думала, что именно так выглядят все, кто высказывает  соболезнования;  Павла
пресекла ее старания, бросив сквозь зубы холодно-насмешливое:
   - Помолчи.
   Лора осеклась, и глаза у нее сделались как велосипедные колеса.
   Телефон на столе Раздолбежа был демонстративно  отключен.  Трубка  лежала
рядом с аппаратом на столе, лежала на спинке, как  дохлый  жучок,  короткими
гудками вверх.
   Раздолбеж тоже хотел сочувствовать -  но  Павла  не  позволила.  Пресекла
сопли на корню, напористо спросила, какова судьба анонсированной передачи, и
услышала именно то, что ожидала услышать. Раздолбеж  приседал  и  извинялся,
сопереживал Ковичу и извинялся снова,  но  какой  смысл  делать  презентацию
спектакля, которого уже, по сути говоря, нет?!
   Павла  сдержалась,  и  поэтому  Раздолбеж  не  узнал,  какой  он  трус  и
предатель. Поощренный ее молчанием, он даже счел возможным поинтересоваться^
"А что, спектакль действительно такой потрясающий, как говорят? То есть  был
такой потрясающий?.."
   Павла сдержалась снова.
   В приемной измученная  Лора  билась  над  неумолкающим  телефоном,  будто
молодая мать над орущим младенцем.
   - Я не могу уже... обрывают... всем интересно, выйдет передача или нет...
   - А ты что говоришь? - равнодушно спросила Павла.
   Лора пожала плечом:
   - А что я могу... Говорю, передача "Портал"  будет  по  расписанию,  а  о
содержании спрашивайте господина Мыреля...
   Павла усмехнулась.
   За утро в дверь Рамановой квартиры четырежды  звонили  соседи.  Казалось,
взбудоражен весь город - по дороге на студию Павла наслушалась разговоров  в
автобусе. Все были в курсе дела, но никто ничего не знал точно; молва упрямо
твердила, что передача о запрещенном спектакле состоится при любых условиях,
что желающие смогут задавать вопросы по  телефону  -  режиссеру,  актерам  и
представителям Триглавца...
   Павла слушала эти  разговоры,  уши  ее  пылали,  а  по  дороге  вслед  за
автобусом, не обгоняя, но и не отставая, тянулась серая, такая серая машина.
А в машине - Павла была в этом уверена -  полз  зеленый  светлячок  по  окну
монитора...
   - ...вот и я говорю, - обиженно заключила Лора.
   Кассета с "обзорной экскурсией по  театрам  столицы"  извлечена  была  из
каких-то дальних кладовых, то был действительно обзор, причем  прошлогодний,
но хорошего качества; сообщив начальству, что намерена работать сегодня, как
всегда, Павла добросовестно отсмотрела кассету, а потом заказала  монтажную,
чтобы свести основной блок с заставкой передачи "Портал".
   В монтажной ее ждал Сава.
   И, плотно закрыв снабженную звукоизоляцией дверь,  Павла  вытащила  из-за
пазухи - из складок  огромной,  не  по  росту,  мужской  куртки  -  одинокую
немаркированную кассету.
   Передача шла в эфир в шесть.
   Режиссеры-эфирники ужинали, не покидая боевого  поста;  собственно,  ужин
этот плавно произрастал из обеда. Эфирники любили поесть и ели постоянно;  в
половине шестого Павла,  бледная,  с  красными  пятнами  на  щеках,  позвала
Раздолбежа в маленькую просмотровую комнату номер  девять.  Ей  срочно  надо
было показать шефу некий интересующий его материал.
   Раздолбеж не понимал, к чему такая спешка,  -  но  пошел;  усадив  его  в
кресло, Павла вспомнила, что забыла в кабинете материалы для просмотра.
   Раздолбеж не удивился - странным было бы, если бы Павла  Нимробец  ничего
не забыла; извинившись, Павла  выбежала  из  просмотровой,  оглядела  пустой
коридор и заперла комнату номер девять снаружи.
   Звукоизолированную комнату номер девять. Закрепленную - Павла  специально
смотрела журнал - сегодня до полуночи за господином Мырелем.
   Электронные часы над дверью показывали без двадцати шесть.
   Говорливые эфирники разом  умолкли  при  ее  появлении.  Все  знали,  что
отмененную передачу готовила именно Павла и  что  на  скандальном  спектакле
присутствовала тоже она; всем так и хотелось спросить:
   "Ну как?"
   Впрочем, эфирники всегда были самыми равнодушными  людьми  на  студии,  и
замешательство скоро сменилось ворчанием -  почему  ДО  СИХ  ПОР  кассета  с
передачей не на месте?!
   Она извинилась, сослалась на внезапные изменения в  планах,  пожаловалась
на  мымру  Раздолбежа;  ее  поддержали.  Эфирники  традиционно   не   любили
Раздолбежа; жилистый парень,  развалившись  в  вертящемся  кресле,  протянул
руку:
   - Давай!
   И Павла вложила в эту руку кассету.
   С передачей "Портал".
   И уселась рядом, на свободный стул. В правом верхнем углу пульта  прыгали
цифирки,  демонстрирующие  выборочную  статистику;  передачу  о  садоводстве
смотрели сейчас три  процента  возможной  аудитории.  Впрочем,  от  подобных
передач многого и не требовали.
   Без двенадцати шесть эфирники шумной толпой собрались пить кофе  прямо  в
аппаратной; Павла наморщила нос и  объявила,  что  не  потерпит  сигаретного
духа. На нее покосились удивленно,  однако  поворчав,  решили  наведаться  в
ближайший кафетерий, тем более что выпускающий - жилистый парень - не курил.
   Без восьми шесть, когда на магнитофоне  уже  светились  все  полагающиеся
лампочки, в дверь заглянул возбужденный Сава:
   - Славек, на минуту!
   - У меня эфир, - недовольно проворчал выпускающий Славек.
   - Павла, подстрахуй его... Славек, ну на минуту же!..
   - С меня премию снимают за небрежность в эфире...
   - Да на секунду! Выйди, будь человеком... Тут такое дело... Потрясающее!
   Без трех минут шесть Сава  вернулся.  Непочтительным  жестом  втолкнул  в
аппаратную бледного до желтизны Рамана Ковича. Провернул  колесико,  отрезая
замкнутый  мирок  пультов  и  светящихся  экранов  от   прочего,   большого,
враждебного мира.
   - Где он? - отрывисто спросила Павла.
   - В туалете, - сказал Сава чуть виновато. - Он... в общем, в туалете.
   Кович  молчал.  Стоял,  как  сутулый  призрак,  безучастный,  раздражающе
апатичный; вся его энергия выплеснулась вчера. Сегодня,  кажется,  ему  было
уже все равно.
   Павла искоса глянула на данные статистики - и вздрогнула.
   Зрители  прибывали,  как  вода  в  бассейне.  Их  было  уже   двадцать...
тридцать... сорок пять процентов,  а  цифры  все  прыгали.  Павле  сделалось
холодно, она рефлекторно обхватила плечи руками.
   Без одной минуты шесть.
   В просмотровой номер девять рвался на  волю,  колотил  в  обитую  пробкой
дверь обезумевший Раздолбеж. В кафетерии накачивались черной жижей эфирники;
о  судьбе  выпускающего  Славека  Павле  оставалось   только   догадываться.
Слабительным его Сава накормил, что ли?
   - Разгон, - сказал Сава  не  оборачиваясь.  На  трех  окошках  из  девяти
вертелся одинаковый рекламный ролик, а маленькая  цифра  "четыре"  в  правом
верхнем углу призвана была напомнить зрителю, на каком канале  работает  его
телевизор. Данные выборочной статистики показывали, что восемьдесят  пять...
нет, восемьдесят девять процентов всех возможных телевизоров работают именно
на "четверке".
   -  Мы  в  эфире,  -  сказал  Сава  все  так  же  негромко.   На   экранах
разворачивалась заставка передачи  "Портал".  Она  появилась  именно  тогда,
когда и должна была появиться; миллионы зрителей сидит сейчас  в  креслах  и
ждут... чего? Обзорной экскурсии по театрам столицы? Чтобы,  посмотрев  пять
минут, в раздражении перещелкнуться на другой канал?
   Шестьдесят восемь процентов. Вот так рейтинг.
   - Все, - сказал Сава.
   На экране, на фоне закрытого занавеса, завис на скорую  руку  сработанный
титр: "В. Скрой. "Первая ночь".
   - Понеслась, - сказал Сава  удовлетворенно.  -  По  хронометру  два  часа
двадцать три минуты... Задавим новости на  фиг.  И  правильно,  и  кому  они
нужны?
   - Помолчи, - сказала Павла шепотом.
   Титр все еще висел.
   У Павлы вдруг заслезились глаза. Заболели, будто в них  сыпанули  песком.
Она зажмурилась - ив наступившей для нее темноте услышала музыку.
   Грозную  и  благородную.  Страдающую,  но  и  в   страдании   исполненную
достоинства. Музыку, при первых же звуках которой ее ноздри вспомнили  запах
бархата, руки - дерево подлокотников, тело - нервную дрожь...
   И ведь Тритан был еще жив.
   Павла вздрогнула и открыла глаза.
   Титр пропал. Занавес пошел раскрываться; посреди  сцены  стоял  спиной  к
зрителю человек в черном с хлыстом в опущенной руке.
   ...Зеленая  трава,  несущиеся  навстречу   ромашки.   Падающий   самолет,
воздушная яма, головокружение...
   - Павла, ты чего? - Сава взял ее за плечо. Он испугался. Он действительно
испугался, интересно, чего: обморока? Истерики? Разрыва сердца?
   - Не трогай ее, - глухо сказал Кович. На  черном  заднике  далекой  сцены
ожили на мгновение мерцающие поросли зеленоватых лишайников. Даже  в  записи
слышно было, как там, в театре, в далеком позавчера  охнули,  содрогнувшись,
люди.
   -  Тритан,  -  сказала  Павла,  глядя  на  красный   огонек   работающего
магнитофона. - Я, может быть... прости, пожалуйста.
   Цифры рейтинга в правом верхнем углу  прыгали,  как  сумасшедшие.  Резкая
волна спада. И снова волна нарастания.
   Где-то там, снаружи, щелкали переключатели  программ.  Звонили  телефоны;
люди  удивленно  переглядывались,  некоторые  уводили  от   экранов   детей,
некоторые в панике выключали телевизоры, боясь повредиться в рассудке.  Люди
не  выдерживали;  теперь  рейтинг  постоянно  падал.  Шестьдесят,  пятьдесят
восемь, пятьдесят...
   На экранах пировали гости в княжеском дворце. После пира - Павла  помнила
- будет первая лирическая сцена.
   - Хорошо снято, - хрипло сказал Кович. Павла вздрогнула  -  до  этого  он
стоял так тихо и безучастно, что она успела забыть о его присутствии.
   - - Хорошо снято...  -  повторил  Раман,  с  трудом  выпрямляясь,  жестом
слепого нащупывая перед собой спинку кресла. - Молодец... Сава...
   Рейтинг заклинился где-то на уровне  сорока.  Немыслимый,  надо  сказать,
рейтинг для скромной передачи о театре...
   Где-то в просмотровой номер девять отчаялся и упал в  кресло  измученный,
пойманный в ловушку раздолбеж. Может быть, ему хватит ума включить экран  на
родном канале, чтобы увидеть СВОЮ СОБСТВЕННУЮ передачу?..
   Эфирники глушили кофе и вдыхали сигаретный дым. Таким образом  они  могут
убивать часы и часы - ведь дежурит, как они думают, Славек...
   Спектакль шел  своим  чередом.  Три  человека  в  замкнутом  пространстве
смотрели на экран, и с каждой секундой становилось все более ясно, что в тот
теперь  уже  далекий  день  камера  превзошла  свои   собственные   скромные
возможности. Камера  стелилась,  прижималась  к  полу;  вскидывалась  вверх,
заглядывая в лицо смущенного парня, ловя блики  в  зрачках  пепельно-волосой
девушки... Наезжая на лица и мгновенно  отпрыгивая  назад,  чтобы  сразу  же
схватить в поле зрения всю сцену, - камера  сделалась  негласным  участником
спектакля. Павле на мгновение сделалось жалко, что Сава,  единоличный  автор
этой великолепной телеверсии, отныне  вынужден  будет  снимать  красоток  на
пляже...
   Она оглянулась на оператора. Сава не заметил ее взгляда.
   Сава сидел,  подавшись  вперед,  в  широко  раскрытых  глазах  отражались
горящие экраны, и потому глаза казались фасеточными, как у стрекозы.
   - Сава...
   Замигали огоньки на  переговорном  пульте.  Павла,  все  время  подспудно
ожидавшая этого момента, вздрогнула; в ту же секунду что есть силы заголосил
телефон.
   - Не бери трубку, - зачем-то сказал Кович. В ту же самую секунду дрогнули
ручки на входной Двери. Кто-то ломился снаружи - звука  не  было,  было  еле
заметное  сотрясение,  но  Павла  знала,  что  заставить  вздрогнуть   двери
аппаратной может только выживший из ума буйвол.
   Тот, кто ломился... а, скорее всего, их было несколько. Те, что ломились,
еще не расстались с надеждой открыть дверь, ворваться, опрокидывая стулья, и
в судорожном порыве  включить  аварийный  магнитофон,  чтобы  тот  вынес  на
миллион экранов милую аварийную заставку с бабочками,  птичками  и  цветами.
Чтобы жилистый Славек и орда любителей  кофе  сохранили  призрачную  надежду
удержаться на рабочих местах...
   А может быть, они ни на что такое не  рассчитывали.  А  просто  бились  в
дверь, как муха в стекло, - от отчаяния, ярости, недоумения...
   - Питание, - сказала Павла одними губами.
   Сава, не отрываясь от экрана,  поднялся  и  боком,  по-крабьи,  скользнул
куда-то в сторону, за пульт. Сухо, торжественно  щелкнул  рубильник,  экраны
мигнули и загорелись снова, а на  пол  к  ногам  Павлы  отскочила  свинцовая
печать на проволоке.
   Эту студию строили с учетом землетрясения. Снаружи может бушевать пожар -
здесь, внутри, в  отрезанной  от  мира  рубке  работал  автономный  источник
питания. Аварийный источник, на случай исключительный, - хотя те, кто строил
студию, искренне рассчитывали, что такого случая не представится вовсе...
   Они ошиблись.
   Они  дважды  ошиблись,  законопослушные   проектанты   студии.   Они   не
предусмотрели механизма, вырубающего эфир извне. Они не  ждали  ситуации,  в
которой самодеятельность четвертого канала можно  будет  остановить,  только
полностью вырубив телебашню.
   И  Павлино  счастье,  что  в  число  людей,  ознакомленных  с  аварийными
механизмами, входил некий оператор Сава.
   - Авантюристы, - все так же глухо сказал Кович.  Автоматически  включился
вентилятор. В маленькой закупоренной комнатке становилось слишком душно.
   Дверь  сотрясалась  -  по-прежнему  беззвучно.  Где-то  там   надрывались
телефоны. Дергался, как в лихорадке, генеральный администратор телекомпании;
огромная масса  чиновников  дергалась,  принимая  разгневанные,  удивленные,
благодарственные  звонки  прикипевших  к  телевизорам  граждан.   "Благодаря
господину Мырелю, мы..."
   "Интересно, - подумала Павла, - а Раздолбежа уже отыскали?"
   И засмеялась.
   Сава никак не отреагировал на ее смех, а Кович вздрогнул. Перевел  взгляд
на экран, где раскачивалась на высоких качелях пепельноволосая девушка Лица;
потянулся к телефону, Павла даже испугалась -