готовый  закричать,  моля  о
пощаде... Потому что ТОТ был невозможен и невероятен, но ТОТ - был.
   Он вдвое уступал саагу размерами и лишен  был  когтей  и  клыков.  Он  не
казался мощным - но он стоял на двух  ногах;  он  был  всевластен,  об  этом
говорили холодные незвериные глаза, он мог убивать одним  взглядом,  и  сааг
прижимался к камню все судорожнее, желая сжаться  в  песчинку  и  утонуть  в
расщелине пола.
   Чудовище, каких не бывает в Пещере. Какие  приходят  редко  и  страшно  -
убивать...
   Сааг лежал, втиснувшись в измочаленный мох.
   Глаза чудовища смотрели  в  его  собственные  глаза;  пытка  продолжалась
столько, сколько времени понадобится тощей капле, чтобы собрать себя воедино
и сорваться с острия сталактита.
   А потом все кончилось.
   Чудовище отступило. Ушло, скрылось в развалах, оставляя после себя липкий
ужас, - а потом и ужас пропал, и ветер снова был чист, ветер пах сыростью  и
отдаленной бродячей кровью.

ГЛАВА ПЯТАЯ

   Утро воскресенья она провела, не  поднимаясь  с  дивана;  на  нее  напала
странная хворь, и, преодолевая нервный озноб  и  слабость,  она  куталась  в
одеяло и бездумно листала подвернувшиеся под руку книжки.
   За "Первую ночь" Скроя пришлось браться трижды. Павла никак не могла себя
заставить, пьеса казалась затянутой и нудной; на третий  раз,  собравшись  с
духом, Павла поклялась себе, что хоть формально, хоть для  приличия,  но  до
финала все же надо дочитать.
   Ее  озноб  усилился.  Добравшись  до  второго  акта,  она  уже  не  могла
оторваться; Вечный Драматург, вернее, тот  самый  подмастерье,  юный  Скрой,
который потом станет Вечным, - поймал ее, втянул вовнутрь;
   Павле казалось, что она  слышит  скрип  грубых  деревянных  дверей,  лязг
металла и запах дымящих очагов.
   Она слишком хорошо понимала чувства юной героини. Чувства и, так сказать,
ощущения; Первой ночи с предшествовали долгие мытарства,  потом  смертельная
схватка отца жениха с братом невесты, потом траур, потом  королевский  указ,
потом свадьба, длинная и пышная,  на  целый  акт,  с  пылающими  факелами  и
головоломными интригами...
   И потом, наконец, наступила Первая ночь; как на Павлин взгляд, теперь уже
искушенный, - влюбленные слишком много болтали в постели. Правда,  на  сцене
все не так, как в жизни, на сцене, как твердил
   Кович в каком-то давнем газетном интервью, все крупнее...
   Она отложила книжку. Перевела дыхание, глядя в серый  пасмурный  потолок.
Как повернется теперь ее жизнь?! Она дрожит под одеялом, в ушах у нее звучат
древние  свадебные  песни  -  оттуда,  из  разметавшего  страницы,  небрежно
брошенного   томика...   Она   слышит   отголоски   хора,   звон    железных
соприкасающихся Чаш - ей кажется, что это ее сочетают со странным  человеком
по имени Тритан...
   Все слишком запуталось. Не стоит разбираться в своей жизни  сейчас;  всей
пьесы-то осталось десять страничек, надо дочитать, дойти до конца - и тогда
   Только устроить передышку...
   Происходящее в Пещере  действо  Вечный  Драматург  описал  одной  большой
ремаркой; Павла, прикрыв  глаза,  видела,  как  из-за  нагромождения  камней
выбирается лютая саажиха. Кто бы мог подумать, что хрупкая  невеста,  нежный
стебелек... Впрочем, характер у нее всегда  был  железный.  Тень  саажихи...
Кажется, в старом театре подобные  "условные"  сцены  показывали  с  помощью
теней на белом полотне...
   Молодая  самка  саага  охотится.  Добычей  ее   станет   мелкий   схруль,
юноша-схруль, схруль-одиночка; он  так  же  беззащитен  перед  саагом,  как,
скажем, тхоль или сарна...
   Павлу передернуло. Вероятно, если эту пьесу и  играли  когда-то...  Здесь
уместен только театр теней. Намек, образ, не станешь же впрямую выводить  на
сцену, бр-р, саага...
   Вот двое застыли один против другого. Самка саага в  три  раза  больше  -
один шаг, и над головой юного схруля сомкнет свои воды смерть...
   Ремарка закончилась. Драматург разразился стихами - патетически  сильными
строфами, в которых говорилось о  всепобеждающей  силе,  об  искре,  которую
каждый человек проносит с собой в самый дальний -  закоулок  темной  Пещеры;
человеческая искра вспыхнула в душе саажихи, она узнала в обреченном  схруле
любимого человека и  пощадила  его.  Последнее  явление  пьесы  было  совсем
маленьким: молодые супруги просыпались в своей  спальне,  смотрели  друг  на
друга, обменивались несколькими нежными строчками и  раскрывали  друг  другу
объятия.
   Павла отложила книжку и снова уставилась в потолок.
   Вот,  значит,  что  имел  в  виду  Кович,  говоря  о  "дурацком  финале".
Сказочное,  хорошее  завершение,  чудо,  избавившее  влюбленных  от  горя  и
гибели... Кович не верит в чудеса. Но почему у нее,  у  Павлы,  до  сих  пор
стоит в горле ком?..
   Она перечитала сцену в Пещере. И перечитала еще; стихи нравились  ей  все
больше. Она решила выучить их, переписать на отдельный листок  и  хранить  в
верхнем,  недоступном   для   Митики   ящике   шкафа:   вдруг   когда-нибудь
пригодится...
   Ей захотелось переговорить с Ковичем. По горячим следам доказать ему, что
он не прав. Вечный Драматург и в юности своей был Вечным и что финал
   "Первой ночи" - единственно возможный в этой пьесе финал.
   Она хотела уже подняться из-под  одеяла  и  побрести  к  телефону,  но  в
последний момент слабость взяла свое,  Павла  свернулась  клубком,  подтянув
колени к подбородку, и прикрыла глаза. Потом...
   В предисловии - а оказалось, в маленькой книжице  было  и  предисловие  -
неведомый магистр искусствоведения среди прочих сведений поместил и легенду,
вдохновившую юного Скроя на "Первую ночь":
   "...и утром, опомнившись, протерла она глаза и увидала мужа своего рядом,
но холодным было его тело и отмечено ужасом прекрасное лицо... И узнала  она
в искаженных чертах его - загубленного ночью зверя, и вспомнила  вкус  крови
его, и, не помня себя от  горя  и  ужаса,  схватила  кинжал  мужа  своего  и
перерезала себе вены..."
   Павла сглотнула. Закрыла книжку, отложила в сторону;  настал  полдень,  а
Тритан до сих пор не звонил. Павла все сильнее чувствовала себя  выброшенной
из воды рыбой.
   Аквариумной рыбкой... среди мокрых осколков аквариума...
   Тритан не прав тоже. "Первая ночь" - вовсе  не  слабая  пьеса.  Возможно,
Тритан судит ее с профессиональной точки зрения - но пьеса-то про  людей,  а
не про тайны психиатрии!..
   ...Самое странное, что вчера, прощаясь на ступеньках  собственного  дома,
она  опять  не  попросила  у  Тритана  номер  его  телефона.  А  сам  он  не
предложил...
   Павла смотрела в  потолок.  Голова  ее  кружилась;  казалось,  что  диван
покачивается, как тогда, в метро, и торжественная средневековая  музыка,  не
смолкавшая в Павлиных ушах с момента прочтения  пьесы,  понемногу  сменялась
стуком колес и нытьем тоннелей.
   ...И как ей обустроить собственную жизнь?! Ни на какие тесты  она  больше
не пойдет - яснее ясного... Если ее отношения с Тританом...  Она  не  хочет,
чтобы их связывали сенсоры-электроды. Они или будут вместе, или...
   От неосторожного движения заныл живот. Павла сильнее подтянула  колени  к
груди; почему, спрашивается, человек, переживший такое... событие...  почему
бы ему не позвонить... с утра?!
   Звонок. Шлепанье туфель Стефаны; голова в приоткрытой двери:
   - Павла, тебя...
   Она вскочила. Босиком пробежалась до телефона:
   - Алло?.. Звонил Кович.
   - Спасибо, - сказала она, стараясь, чтобы  голос  ее  не  выдал  тоски  и
разочарования. - Спасибо за книжку... Мне кажется, хороший финал.  Это  ведь
сказка...
   На том конце провода сухо усмехнулись:
   - Почему сказка?
   - Потому, что, - каждое слово давалось Павле с трудом, -  на  самом  деле
это невозможно... Люди, знакомые, живущие рядом...  Практически  никогда  не
встречаются в Пещере.
   - Да? -  удивился  Кович.  -  А  мы  с  тобой?  Павле  пришлось  сдержать
раздражение:
   - А мы - редкостное исключение.
   - Так говорит господин Тритан Тодин? Павла  осеклась;  один  только  звук
этого имени заставил ее покрыться потом. Кович замолчал тоже - будто  почуяв
ее  смятение;  пауза   длилась,   затягивалась,   Павла   чувствовала,   как
стремительно увлажняются ладони.
   - Ладно, -  сказал  Кович  другим  тоном.  -  Дело  житейское,  не  будем
отвлекаться... Близкие люди не встречаются в Пещере?  А  вдруг?  Кого  ты  в
последний раз видела? Ну, сарн-то ты всякий раз встречаешь, тхоликов  там...
Твои сотрудники? Твои родичи? Ты не задумывалась, а они в Пещере - кто?..
   Кович говорил легко и насмешливо,  но  не  без  нажима;  Павле  сделалось
страшно. Захотелось  прикрыть  трубку  рукой  -  вдруг  отголосок  разговора
долетит до Стефаны?!
   - Это... не по телефону, - сказала она почти шепотом.
   - А чего ты боишься?
   - Я не боюсь. Мне неприятно. Некоторое время трубка молчала.
   - Я, собственно, почему позвонил... Мне нужна книжка. Срочно.
   - А зачем вы мне ее давали? - удивилась Павла.
   - Я хотел, чтобы ты прочла... Ну и потом, я тогда еще не  знал,  что  она
понадобится мне так срочно... Видишь ли, Павла,  сказка,  как  ты  говоришь,
сказка никому не нужна. То, что я задумал...  ни  в  коем  случае  не  будет
сказкой.
   Павла должна была спросить: а что вы задумали? Кович ждал  от  нее  этого
вопроса - но она так и не смогла исторгнуть из себя ни крохи любопытства.
   Что ей за дело до какой-то там Психологической драмы?..
   - Спасибо за книжку, - повторила она устало.
   - Пожалуйста, - отозвался Кович без восторга, но и без  разочарования.  -
Завтра сможешь вернуть?
   - Да, - сказала Павла без особой уверенности. В трубке помолчали.
   - Послушай, Павла... У тебя все в порядке?..
   - Да, - повторила она испуганно.
   - Если у тебя будут... сложности, - Кович запнулся, что было для  него  в
общем-то несвойственно. - Если что... имей в виду - я смогу тебе помочь.  Во
всяком случае попытаться.
   - Спасибо, - сказала Павла почти искренне.
   - Ну пока.
   - До свидания...
   Она  положила  трубку  и  едва  успела  перевести  дыхание,  как  телефон
разразился снова.
   - Привет. Ты уже проснулась?..
   - В восемь, - отозвалась она, чувствуя, как  приливает  кровь  к  бледным
щекам. - Я проснулась в восемь...
   Пауза.
   - А я... Вообще-то, понимаешь... я боялся тебя разбудить.
   Целый день пропал, съеденный депрессией; Раман делал привычные дела, а за
спиной  у  него  стоял  призрак  двуногого  существа  в  переходах   Пещеры.
Собственная беспомощность, совершенно непривычный  ужас  и  короткое  слово,
явившееся к нему сразу же после пробуждения: егерь...
   Утром  в  воскресенье  шла,  как  обычно,   сказка;   Ко-вич   давно   не
контролировал детские  спектакли,  но  теперешнее  его  состояние  требовало
бурной деятельности, и потому он отправился на спектакль и пришел в ужас  от
его небрежности и разбалансированности, а потому устроил показательную порку
герою и героине, походя похвалил Клору Кобец, игравшую тропического попугая,
и размазал по стенке сорокалетнего "молодого актера", всю жизнь  подававшего
надежды, но так их и не подавшего, сподобившегося  в  одной  только  главной
роли - медведя в сказке, - но и ее запоровшего так, что стыдно глядеть...
   Все это Кович сообщил прямым текстом, в присутствии множества свидетелей;
"медведь"  краснел  и  бледнел,  колеблясь  между  праведным  возмущением  и
готовностью к самоубийству; закончив разбор, Раман поднялся к себе в кабинет
в гораздо лучшем, чем был, расположении духа.
   Там, в Пещере, он видел егеря. Небывалый  случай.  И  небывалая  честь  -
егерь явился в открытую...
   Это утешает. Если бы с черным саагом было что-то не в порядке,  -  егерь,
санитар Пещеры, не стал бы стоять столбом. Не в духе егерей  -  являть  себя
просто так, "на посмотреть"...
   Впрочем, что он, Раман, знает о егерях?!
   Удивительное дело  -  но  замысел  его,  пока  еще  смутный,  будоражащий
замысел, только окреп под влиянием страшной встречи. Окреп, почти оформился,
пересилил депрессию, и уже утром в понедельник Раман понял, что  впервые  за
много дней чувствует себя хорошо.
   Повседневные дела вертелись как  бы  сами  собой;  Раман  только  изредка
подталкивал их в нужном направлении, прихлебывал обычный кофе и с удивлением
осознавал, что подобное хмельное состояние  -  скоро,  скоро,  скоро!  -  не
навещало его уже пес знает сколько лет...
   На три было назначено прослушивание; кандидатов было четверо, три девочки
из театрального училища и круглоголовый актер  из  далекого  провинциального
театра. Этому последнему было уже порядком за тридцать. Кович видел, как  он
нервничает, - обремененный семьей, не имеющий дома, с  последними  надеждами
на хоть какую-нибудь карьеру... Раман оставил его на потом.  Начинать  лучше
всего с девчонок.
   Первая, длинноволосая брюнетка, никуда не годилась - из  тех,  кто  после
выпускного вечера  в  училище  сразу  теряет  призрачное  право  именоваться
"актрисой". Удивительно,  как  ей  хватило  наглости  явиться  к  Ковичу  на
просмотр; она читала отрывок из поэмы и в самом напряженном месте взвыла  до
того фальшиво, что даже товарки ее, притихшие в темном  углу  репетиционной,
громко перевели дыхание.
   - Спасибо, -  сказал  Раман,  не  дожидаясь,  пока  девушка  закончит.  -
Пожалуйста, кто следующий?..
   Длинноволосая постояла еще секунду, потом опустила руки, воздетые по ходу
драматических  событий  поэмы,  и,  сгорбившись,  пошла  к  двери.  А   ведь
полагалось дождаться, пока отработают все...
   Оставшиеся две девицы вынесли на его  суд  отрывок  из  широко  известной
комедийной пьесы; коротко стриженая брюнетка и химически  завитая  блондинка
громко барабанили текст,  Раман,  опустошивший  до  дна  очередную  кофейную
чашечку, сразу же определил, что  в  постановке  им  помогал  некто  третий,
режиссер, темпераментный, но плоский и плохо выученный. Девчонки лихо меняли
размашистые мизансцены, выполняли неведомые Ковичу задачи, все это громко  и
уверенно, все это с претензией на профессионализм; Раман поставил опустевшую
чашку на стол. Девчонки неплохие, возможно, и  с  будущим,  -  но  вот  этот
неведомый постановщик нарядил их в чужую одежду,  наглухо  спрятал  то,  что
прежде всего могло заинтересовать придирчивого Рамана...
   Он дал девчонкам доиграть до конца. Сказал "Спасибо",  кивнул,  предлагая
занять  прежние  места  в  деревянных  креслах,  и  пригласил  на   площадку
последнего кандидата - нервного круглоголового провинциала.
   Парню было трудно. Он воспроизводил отрывок из спектакля,  давно  идущего
на его собственной, далекой провинциальной сцене; он играл этот отрывок  без
партнеров, вернее, с партнерами воображаемыми,  и  Кович,  возмущенный  этим
самодеятельным приемом, хотел прервать соискателя в самом начале - но  потом
передумал.
   Парень был неплох. Вполне; содрать этот  провинциальный  налет,  успевший
налипнуть на него, как голубиный помет липнет на головы статуй... Впрочем, а
удастся ли?.. Сколько ему лет, даже и не тридцать, он не мальчик, он  просто
выглядит моложе - инфантильно-круглое лицо с темными провалами вокруг  глаз,
от неустроенной жизни и обязательных излишеств...
   Впрочем, мальчишек набирать легче. Их  тут  хоть  пруд  пруди  -  горячие
поставки прямо из училища...
   А с третьей стороны, брать уже устоявшихся, блестящих, знающих себе  цену
- обязательства и морока, в то время  как  этот,  круглоголовый  и  нервный,
пойдет в любую кабалу...
   Парень  закончил  представление  и  тут  же  предложил   на   выбор   два
драматических монолога и лирическую поэму; Кович покачал головой:
   - Спасибо, не надо...
   Девчонок он отправил сразу; реакция была неодинаковая: стриженая брюнетка
презрительно вспыхнула черными глазами и  мысленно  поклялась  еще  доказать
этому старому дураку, от какого  богатства  он  по  спеси  своей  отказался;
химическая блондинка сразу же скукожилась. Вероятно, едва выйдя из зала, она
даст волю слезам...
   "Самка схруля и самка тхоля", - подумал Раман машинально. И не испугался,
против обыкновения, своих мыслей - они пришли естественно,  органично,  чего
же пугаться?..
   Круглоголовому  Раман  предложил  контракт  третьей  степени:  бесправное
полуголодное  существование   без   предоставления   жилья,   с   призрачной
возможностью  роста;  самое  удивительное,  что  парень  сделался  счастлив.
Расцвел, как роза на рассвете, поблагодарил, В  еще  не  веря  своей  удаче;
Раман отверг благодарность. Посмотрим, что будет дальше, и  не  станется  ли
так, что ненасытная утроба театра перемелет круглоголового, переварит, чтобы
исторгнуть из  себя  в  совершенно  неподобающем,  негодном  к  употреблению
виде...
   В кабинете к нему вернулось расслабленное, почти счастливое предчувствие.
Он приблизительно знал, что будет делать, - но конкретизировать идею пока не
собирался. Пусть поплавает в подсознании, созреет, пусть побочным  продуктом
этого созревания подольше будет счастливое опьянение, бездумная эйфория...
   Первым делом он позвонил Павле Нимробец и обнаружил, что  ее  нет  ни  на
работе,  ни  дома.  Скрипки,  играющие  в  его  душе,  чуть  примолкли;   он
рассчитывал ' уже сегодня вечером взяться за исследование пьесы, а для этого
нужно было, чтобы Павла ее принесла. То  есть,  конечно,  он  мог  бы  взять
"Первую ночь" из специальной закрытой библиотеки - но, во-первых, это стоило
бы лишнего времени, а во-вторых, он привык к своему томику, он сжился с ним,
как сживаются с одеждой...
   А кроме того - он знал, где и с кем  находится  сейчас  Павла.  Пусть  на
работе ее уверены, что она "в архиве" - архив этот, имени господина  Тритана
Тодина, не имеет к телевидению никакого отношения...
   Раман хмыкнул, удивленно вопрошая себя, а что, собственно, ему за дело до
амурных похождений Павлы Нимробец? Разве  что  профессиональное  любопытство
режиссера, наблюдающего жизнь... А наблюдения весьма любопытные. Он,  Кович,
голову готов положить, что в  отношениях  милой  парочки  случилось  наконец
весьма важное, переломное событие - и не далее как позавчера...
   Ему стоило бы гордиться своим нюхом - вместо  этого  он  испытал  смутное
раздражение. Гм... ревность?..
   Он засмеялся; воробей, присевший было на подоконник, испуганно  вспорхнул
и улетел.
   Раман привык доверять себе; если какие-то его чувства  кажутся  странными
ему самому, - не стоит прятаться от себя, стоит разобраться...  В  случае  с
Павлой причина, скорее всего...  Да.  Во-первых,  он  чувствует  вину  перед
непутевой Нимробец - за то... за те ночи в Пещере.  А  во-вторых...  ну  что
греха таить, его пугает личность господина Тодина. И непонятно, почему.
   Интересно, вот господин Тодин в Пещере - кто? Почему-то, думая  об  этом,
Кович  с  удовольствием  верил  в  утверждение  Тодина  о  том,  что   рядом
существующие люди никогда на  встречаются  в  Пещере.  Рама-ну  не  хотелось
встречаться в Пещере с господином Тританом Тодином - уж он-то, скорее всего,
зверь мощный и малоприятный...
   За час до вечернего спектакля позвонил  вахтер:  господина  Ковича  ждала
"эта девушка с телевидения", которая "принесла господину Ковичу книгу"...
   Он отозвался почти весело:
   - Пусть поднимется!
   Пытаясь дать название охватившему его чувству, он остановился  вскоре  на
слове "радость". Его радовало появление Павлы; она была удивительно  кстати.
Как подходящий аккорд. Собственно, замысел, вызревающий сейчас  в  сумрачной
Рамановой душе, во многом был обязан  именно  случаю...  сведшему  в  Пещере
кровожадного саага и сарну, которая не хотела умирать.
   С  первого  же  взгляда  на  нее  ему   стало   ясно:   относительно   ее
взаимоотношений с Тодином он  не  ошибся.  Более  того  -  Павла  не  просто
переживала роман. Случившееся с ней не было вторым, третьим,  пятидесятым  в
ее жизни; Павла сияла несколько лихорадочным светом, и Раман вполне  мог  бы
ее спросить: благополучно ли прошла дефлорация?
   Собственно, он