кому?!
   Гудки тянулись долго. Даже Павла слышала их, эти гудки; Кович  не  спешил
прерывать связь.
   - Включи телевизор.
   Павле казалось, что трубка в руках Рамана всхлипывает.
   - Включи  четвертый  канал.  Немедленно.  Пауза.  На  лице  Ковича  лежал
синеватый свет экранов; оно казалось  невозможно  старым,  это  лицо,  -  но
впервые за время  их  знакомства  Павла  увидела  на  нем  холодный  отблеск
благородства.
   - Вот так, Лица... Ты великолепна. И положил трубку.
   И выпрямился, с трудом распрямляя плечи; Павле захотелось подойти и стать
рядом. И она сделала, как хотелось.
   - Немедленно прекратите вещание и откройте дверь. Один из  темных  доселе
экранов светился черно-белым, с помехами; Павла не могла вспомнить, где  она
видела глядящего с экрана человека.
   - Немедленно прекратите вещание и откройте дверь. Вы нарушаете  закон  об
информации. Вам грозит серьезное наказание... Немедленно прекратите  вещание
и откройте дверь.
   Павла проглотила слюну.
   - Господин Мырель, вы ответите перед руководством студии...
   Даже Сава нервно оглянулся от экрана - поглядеть, не лопнет ли  Павла  от
истерического смеха.
   - Бед... ный... Раздол... беж!..
   - Немедленно прекратите вещание и откройте дверь, - повторил  черно-белый
человек, как будто на большее у  него  не  хватало  фантазии.  -  Немедленно
прекратите...
   - Рейтинг! - вскрикнула Павла.  Прыгающие  цифры  показывали  восемьдесят
восемь. Восемьдесят восемь и пять... Восемьдесят девять...
   - Они смотрят, сказала Павла шепотом.
   - Прекратите вещание сию секунду!  -  выкрикнул  черно-белый  человек.  -
Вы... что вы делаете... Это...
   - Это вам за Тритана, - мстительно сказал Павла прямо в  серое  лицо.  Ей
было наплевать, что ее не слышат.
   Ей казалось, что она видит, как эфир тянется над  страной.  Тянется,  как
туман, как голубой кисель, накрывает, будто одеялом, расслаивается  струями,
вливается  в  антенны,  вливается  в  глаза,  спектакль  течет,  как   вода,
затапливает самые спокойные души, люди позволяют спектаклю растворить  себя,
увлечь, сами того не  ведая,  они  расслабляются,  готовя  себя  ко  второму
действию, к той сцене, ради которой...
   - Я дожил до этого дня, - сказал Кович глухо. И пошатнулся, и,  чтобы  не
упасть, вцепился Павле в плечо. - Я... все-таки... вот.
   С трудом отошел и сел в углу. И опустил голову,  не  желая,  чтобы  Павла
видела его лицо.
   Черно-белый экран замигал,  покрылся  полосами,  потом  загорелся  ровным
серым светом. Дверь перестала сотрясаться.
   Бархатный занавес уже закрывался, отбивая первое действие.  Сегодня  днем
Павла своими руками повесила здесь этот  титр:  "В.  Скрой.  "Первая  ночь".
Второе действие".
   Снова ожил маленький черно-белый экран.
   - Павла...
   Она вздрогнула.
   Раздолбеж казался постаревшим лет на пять. Ухоженные остатки волос теперь
стояли дыбом, поперек щеки тянулась длинная красная царапина,  бледные  губы
тряслись.
   - Павла... я не ждал от тебя... я хотел, чтобы  ты...  заместителем...  я
выбивал для тебя... карьера... доверие... Как дочери... как ты могла... я же
знаю,  что  ты  меня  слышишь...  если  хоть   капля   совести...   прекрати
немедленно... тут твоя сестра... Прекрати  вещание,  открой  дверь.  Как  же
ты...
   И Раздолбеж всхлипнул.
   Павла беспомощно огляделась.
   Кович сидел в углу, спрятав лицо в ладонях. Сава не отрывался от  экрана,
где  начиналось  второе  действие,  где  звучала,  заглушая   жалкий   голос
Раздолбежа, величественная, невообразимо старая музыка.
   - Павла... я тебя прошу. Чего ты добьешься, кроме того,  что  тебя  будут
всю жизнь лечить...
   Черно-белый экран мигнул; оттеснив Раздолбежа, в него вместилась Стефана.
Удивленная, совершенно непохожая на себя - может быть оттого,  что  подобной
растерянности Павла ни разу еще, ни разу за всю  жизнь  не  видала  на  лице
своей старшей, знающей жизнь сестры,
   Стефана молчала. Молчала и близоруко щурилась, хотя  близорукой  отродясь
не была. Потом оглянулась на кого-то невидимого, спросила растерянно:
   - Сюда говорить? В объектив?
   И, получив утвердительный ответ, снова невидяще посмотрела на Павлу.
   И Павла увидела, что сестра ее тоже много старше,  чем  казалась  до  сих
пор.
   - Я не знаю, что говорить, - призналась Стефана, оглядываясь на невидимых
людей за кадром. - Что... а спектакль-то посмотреть можно?..
   - Отключи, - глухо сказал оператор Сава. - Мешает.
   И прежде чем Павла успела сообразить, чего от нее хотят, правая рука Савы
скользнула над пультом, над лесом черных рычажков, безошибочно выбрала один,
который  Павла  не  отыскала  бы  сроду,  и  тихонько   щелкнула,   погружая
черно-белый экран в окончательную черноту.
   ...Ровно горели факелы.
   Программа новостей, десятилетиями выходившая в эфир в эти  самые  минуты,
сорвалась. Новая волна зрителей -  а  "Новости"  традиционно  имели  высокий
рейтинг - хлынула во второй акт "Первой  ночи";  люди  недоуменно  топтались
перед телевизорами, попеременно смотрели на  часы  и  в  программу  передач,
пытались найти свою ошибку, - но факелы горели ровно, спектакль ловил в свои
сети,  напряжение  его  захлестывало  даже  и  далеких  от  всякого   театра
обывателей.
   Спектакль разворачивался своим чередом,  спектакль  обходился  теперь  не
только без режиссера  -  без  актеров,  молчащих  сейчас  перед  включенными
экранами, он обходился тоже.
   Трое в замкнутом пространстве  сидели,  не  глядя  друг  на  друга.  Сава
впервые в жизни УВИДЕЛ заснятое им действо, и теперь его ладони  механически
комкали мятую бумажку, еще недавно бывшую чьим-то важным  документом.  Кович
пребывал в собственных переживаниях и  никому  не  хотел  показывать  своего
лица. Павла... на Павлу вдруг волной накатила дремота.
   Бороться не было ни сил, ни смысла; положив голову на  локоть,  она  вяло
думала о том, что главное дело сделано, Тритан отомщен и теперь бороться  не
за что. И бояться нечего тоже - семь бед, один ответ...
   Стимулятор перестал действовать. И когда  она  ватными  руками  надорвала
упаковку и засунула в рот последнюю капсулу, - ничего не произошло.
   Я - поплавок в волнах твоих желаний,
   Я поплавок и большего не знаю,
   В моих глазах дрожит соленый отблеск,
   Но губы улыбаются, и помни,
   Что, давши клятву, освящаю радость
   Быть вечным поплавком в твоей душе...
   Смотри - ухе зима сцепила ставни,
   Но жизнь не унимается...
   Павла вздрогнула. Сцена Пещеры-сейчас... Ей хотелось досмотреть до конца.
Потому она сделала над собой  невероятное  усилие  и  подняла  голову,  едва
оторвав ее от затекшего локтя. И увидела, что руки Савы, комкающие  бумажку,
дрожат.
   И Кович, выбравшись из своих мыслей, смотрит на экран.
   Хоровод жуков... зеленоватые узоры лишайников, белесая тень, запах воды и
плесени... Мгновенная тень саага. Сава вскрикнул. Вернее, хотел  вскрикнуть,
Павла видела, как прыгнули его плечи.
   И снова - как тогда, в  зале,  как  будто  повинуясь  однажды  написанной
партитуре, от щек ее отлила кровь и лицо онемело.
   Камера смотрела на юношу  в  белой  рубашке,  чью  шею  небрежным  витком
перечеркнул красный шарф...
   Ее больно ударили в бок. Она вздрогнула.
   Кович стоял рядом, и дрожащий палец его указывал на окошко рейтинга.
   Девяносто девять и пять... Такого еще не бывало.
   Павле сделалось дурно.
   Сбой аппаратуры?
   - Камеру, - Кович казался свежим и отдохнувшим, по  обыкновению,  злым  и
готовым в бой. - Как договаривались. Я скажу.
   Маленькая камера прыгала в  руках  потрясенного  Савы.  Павла  сидела  за
пультом;  последняя  картинка  -  поклон,  раскрывающийся  занавес,   Кович,
поддерживающий Лицу, почти несущий ее на руках; Павла сжала зубы:
   - Сава, разгон...
   Занавес закрылся.
   И сразу же на смену ему на экране возникло сухое и деловитое лицо  Рамана
Ковича. Скудный свет аппаратной скрадывал седину и морщины - тот Кович,  что
был  на  экране,  казался  сильнее  и  спокойнее  Ковича  живого,   сидящего
неподалеку от Павлы перед маленькой камерой в руках Савы.
   - Уже? - спросил Раман напряженно. Павла кивнула.
   - Я Кович, и это  прямой  эфир,  -  сказал  Раман  непривычно  сдавленным
голосом. - Я не буду много говорить, вы видели спектакль, в  котором  я  все
сказал... в котором мы все сказали, - поправился он через силу. - Я не  хочу
утверждать, что знаю  о  жизни...  все...  я  даже  не  настаиваю  на  своей
правоте... Я говорю, что знаю. Ту часть правды... которая не  позволяет  мне
молчать... я вынужден.
   Сава понемногу успокаивался - камера в его руках  перестала  вздрагивать,
теперь на выход шла  профессиональная,  вполне  выразительная,  несмотря  на
скудное освещение, картинка; зато  Павлу  колотило  все  сильнее.  Она  даже
стиснула зубы, чтобы ненароком не прикусить язык.
   Раман говорил, с  трудом  выталкивая  из  себя  слова,  будто  выплевывал
лягушек.
   - Мир устроен... не так... как нам  хотелось  бы.  Каждый  из  нас  может
убить... без вины, просто повинуясь своей природе... и быть убитым. Никто из
нас не говорит об этом...  большинство...  об  этом  не  думает.  Просыпаясь
утром,  ты  не  вспомнишь...  не  узнаешь,  кого   этим   утром   заберет...
спецбригада... не узнаешь... чей вкус крови ты помнишь... если  помнишь.  Но
мы  ведь  не  можем  ничего...  кроме  того  как  помнить.  Кроме  того  как
задумываться... Задуматься. Я не знаю, был ли мир  таким  вечно...  и  будет
ли... ладно. Пусть так, скажете  вы,  пусть  мы  не  в  силах  переломить...
мироустройство... Но знайте. Всякий раз, попадая  в  Пещеру...  вы  предаете
себя в руки егерей. Не спрашивайте меня, что с этим делать... просто знайте.
Наш мир и мир Пещеры... я рад, если спектакль помог понять это...  осознать,
- он перевел дыхание. - Приношу свои извинения, -  он  закашлялся  и  кашлял
долго,  и  у  Павлы  все  сильнее  сжималось  сердце,  -  приношу  извинения
талантливому актеру Валичу Валю, трагически погибшему... во время работы над
спектаклем... И благодарю... если так можно благодарить... благодарю и прошу
прощения у егеря Тритана Тодина, убитого в Пещере  два  дня  назад.  И  хочу
сказать, что его вдова Павла Нимробец находится в смертельной опасности, сон
ее будет  глубок,  но  смерть  не  будет  естественной,  и  вообще,  сколько
неестественных  смертей  приходится  на  десяток  смертей  обыкновенных?!  Я
обращаюсь к Триглавцу: гибель невинного человека, во имя каких бы то ни было
соображений... как можно?! Или мы сааги посреди дневного мира, или мы егеря,
лишенные лиц?! Тот, кто назначен палачом Павлы Нимробец,  -  я  обращаюсь  к
тебе... Или мало Тритана?! Или...
   Раман говорил и говорил,  мощно,  яростно,  и  к  желтым  щекам  приливал
румянец, - но и Павла, и Сава видели, как на всех без исключения экранах уже
мерцают серые бельма.
   - Раман, - тихо позвала Павла. Кович услышал ее не сразу.
   - А?..
   - Раман... все.
   Кович запнулся. Непонимающе огляделся. Судорожно сглотнул.
   - Вы будете смеяться, - Сава  закинул  камеру  за  спину,  как  мальчишка
закидывает школьную сумку, - вы будете  смеяться,  но  они-таки...  вырубили
вышку. Вообще... А может, они ее взорвали?!
   И Сава принялся хохотать, и смех  у  него  был  странный  -  одновременно
счастливый и истерический.
   Прореха в диванной подушке...
   Когда они открыли дверь, когда в спертый воздух аппаратной ворвался ветер
коридоров, пахнущий пылью и табаком...
   И камеры. Десятки объективов, оттесняющих друг друга, желающих непременно
заглянуть в глаза. Гвалт, гул голосов, белые  пятна  лиц,  из  всех  деталей
застряла в памяти одна:  стеклянная  божья  коровка  на  чьем-то  щегольском
галстуке.
   - Следует ли расценивать ваш поступок...
   - ...историю болезни?
   - ...и возможные последствия...
   - Правда ли, что господин Тритан Тодин...
   - ...для дачи объяснений.
   И люди. Кто  бы  мог  подумать,  что  телецентр  может  вместить  столько
народу?!
   И  взгляды.  И  там,  за  кромкой  возмущенных  чиновников  и  суетящихся
журналистов, - потрясенное молчание.
   "Они все смотрели", - поняла вдруг Павла. И эта мысль была  единственной,
стоящей внимания.
   - ...Со мной все в порядке, Стеф... я позвоню.
   - ...подписать протоколы...
   Она поставила росчерк под обширным текстом, даже не пробежав его глазами.
   Люди были везде. Все, кто когда-либо получал пропуск на телецентр...
   А у входа охрана растерянно пыталась оттеснить тех, у  кого  пропуска  не
было...
   А потом Павла поняла, что ее трогают за рукав. Одна  рука  за  другой,  а
Ковича, идущего впереди, просто хватают за плечи, тянутся  и  тянутся  руки,
всем хочется потрогать...
   А  потом  она  увидела  серую  машину,  вокруг   нее   почему-то   пустое
пространство, и троих молчаливых людей с напряженными, какими-то  виноватыми
лицами, и у того, высокого, что первым шагнул к Павле, в опущенной руке явно
что-то есть, ну не пустая же рука...
   -  Охрана  психического  здоровья,  -  мягко  сказал  рослый.  -  Госпожа
Нимробец... госпожа Тодин, .. Павла. Вам надо бы поехать с нами.
   Она следила за его рукой.
   Уколоть сквозь  рукав  -  дело  мгновения,  подхватить  внезапно  упавшую
женщину - естественно для мужчины...
   Рослый со шприцем поймал ее взгляд.
   - Павла, - сказал он укоризненно. - Ну ради памяти Тритана...
   Она оскалилась.
   Рослый снова шагнул, теперь уже не собираясь ни о чем разговаривать, - но
между  ним  и  Павлой  внезапно  оказался   Раман   Кович.   Пружинящий   на
полусогнутых, неуловимо напоминающий большого старого саага...
   Прореха в диванной подушке.
   Прореха.
   - Павла, не спи... Она засмеялась:
   - Но я ведь не могу не спать... вечно... Они  по-прежнему  отгорожены  от
мира, только вместо тесной аппаратной - просторная квартира Ко-вича,  где  в
цветочных ящиках на балконе сохнут по осени сорняки.
   Прореха в диванной подушке. Входит Тритан,  улыбается  зелеными  глазами,
говорит голосом, как у океанского парохода:
   - Привет, Павла... Хочешь спать?
   - Тритан, прости, пожалуйста...
   - Павла... - голос Тритана сменяется голосом Ковича. -  Не  спи...  Давай
поговорим...
   - Тритан!..
   Зеленые узоры на стенах, мерцающие... Уже?!
   - Павла. Павла... Не спи.
   ...Что такое "лепестки"?
   Почему-то этой ночью Рамана мучил именно этот,  второстепенный,  странный
вопрос.
   Все, о чем говорил Тритан за несколько часов до своей гибели...
   Все это Раман успешно вытеснил из сознания, у него были дела поважнее...
   А теперь все это пришло снова. Вспомнилось.
   Слова, произнесенные человеком за несколько часов до смерти,  приобретают
особый смысл.
   "Война... Вы такого слова не слышали. И уж конечно вы  не  представляете,
как это - ходить по улице с оглядкой, входить в собственный  подъезд,  держа
наготове  стальную  болванку...  И  как  это  -  бояться  за  дочь,  которая
возвращается из школы..."
   Бояться - чего?!
   Павла лежала на диване, и бодрствовать ей осталось ровно столько, сколько
и жить.
   Час, может быть, два...
   - Павла, не спи...
   - Тритан приходил? - спросила она,  глядя  воспаленными  глазами  куда-то
мимо него, в пространство.
   Раман перевел дыхание.
   Да, Тритан приходил. Обоим казалось сейчас, что  Тритан  сидит  в  кресле
напротив, закинув ногу на ногу - по обыкновению, чуть рассеянный,  спокойный
и доброжелательный.
   "Что же вы наделали, Раман?"
   - Человек не может не отвечать за своего зверя... "Вы никогда не  видели,
как тысячи людей прут друг на друга, стенка  на  стенку.  Как  взрываются...
бомбы и летят в разные стороны руки и ноги, виснут на деревьях..."
   - Зверя? - сонно переспросила Павла. - Вы... про зверя, Раман?
   - Павла, - сказал он глухо. - А может, мы... Ветер. Сухие  листья  и  те,
что не успели еще стать сухими, - но станут, непременно станут, осень...
   - Я тоже об этом думаю, - теперь она неподвижно смотрела в потолок. - То,
что мы сделали... Может быть, это совсем не так хорошо... может быть...
   Раман вспомнил Валя.
   "Я боюсь! Я в общаге мою посуду - и вдруг вижу, что я... будто я  схруль.
Я боюсь... что Пещера... о Пещере нельзя говорить вслух, она отомстит!.."
   Что привиделось Валю в тот день? От кого  он  спасался,  кидаясь  головой
вниз в окно пятого этажа?..
   - Что же теперь сделаешь, Павла, - сказал  Раман  шепотом.  -  Уже...  Не
вернуть...
   Что имел в виду Тритан, говоря о "лепестках"? О "бомбах"?!
   Сейчас это представлялось очень важным.
   А тогда - тогда он даже не удосужился переспросить...
   - Павла, не спи!!
   - Оставь меня в покое, - она в кои-то веки обратилась к нему на "ты". - Я
хочу... я не могу больше.
   Она лежала, уткнувшись лицом в диванную подушку с прорехой.
   Он лег рядом - благо диван был обширный.
   За всю его жизнь в его объятиях побывало множество женщин.
   Но ни одна из них, тех, кого он на минуту делал своими, не была для  него
так...
   За окном метались, прощаясь с летом,  тронутые  желтизной  кроны.  Поутру
улица Кленов проснется в мозаике кленовых листьев...
   Если оно наступит, утро.
   У него больше не было сил. Эта последняя догадка - о том,  что  прав  был
Тритан, а вовсе не они с Павлой, - подкосила его окончательно.
   Павла... Тени веток. Шелест сухой травы в цветочном ящике на балконе.
   - Павла, - он обнял ее, чтобы хоть  как-то  загладить  свою  колоссальную
вину. - Павла... не спи...
   Она дышала ровно, ее  глаза  были  закрыты,  и  веки  не  дрожали,  и  на
измученном лице лежала маска усталого удовлетворения.
   Несколько секунд он балансировал на грани между сном и явью, а  потом  не
удержался и ухнул в бездну.
   И, падая, испытал мгновенную, спокойную радость.
   ...Она была беспечна.
   Уши ее, похожие на половинки большой жемчужной раковины,  легко  отделяли
звуки от отзвуков; шорохи и звон падающих капель отражались от стен, слабели
и множились, тонули, угодив в заросли мха, многократно повторялись, ударяясь
о стену, звуки были ниточками, заполнявшими пространство  Пещеры,  -  сейчас
все они были тонкими, редкими и совершенно безопасными. Возились во  влажных
щелях насекомые, чуть слышно шелестела медленная река, а целым  ярусом  ниже
спаривались два маленьких тхо-ля. Спокойное дыхание  Пещеры;  полной  тишины
здесь не будет никогда. В полной тишине сарна чувствовала бы себя слепой.
   Она шла...  Кажется,  она  шла  вниз,  туда,  где  чутье  ее  безошибочно
угадывало воду.
   Каменный свод здесь терялся в  темноте.  Мерцающие  лишайники  не  давали
света, но светились сами, обозначая стенки и склоны  голубоватыми  неровными
пятнами. Сарна осталась равнодушной  к  диковатому  очарованию  зала  -  она
слышала воду. Самый прекрасный из известных ей звуков.
   Туда, где, срываясь с  известняковых  потеков,  звонко  падают  в  черное
зеркало сладкие капли...
   Туда, где среди камней еле слышно дышит ручей...
   Там жизнь.
   Голоса воды и жизни обманули ее.
   Перебирая  ниточки   светлых   и   теплых   звуков,   уши   ее   упустили
одну-единственную ледяную паутинку.
   Он умел ждать.
   Сытый запах крови плыл над водой. Теплое и живое существо  подходило  все
ближе, и он задержал дыхание.
   Сааги умеют подолгу не дышать. Потому им удается завлекать в засады сарн,
таких чутких - и так беспечно полагающихся на один только слух.
   Он не отдавал себе отчета,  что  за  темное  чувство,  что  за  невидимое
принуждение загнало его на охоту именно  к  этому  неподвижному  озерцу.  Но
сарна явилась - а значит, охота будет удачной.
   Миниатюрный зверек  с  миндалевидными  глазами  выступил  из-за  каменной
гряды.  Остановился,  поводя  ушами-локаторами;   белые   раковины   впервые
напряглись, не слыша, но предчувствуя опасность.
   Он лежал, беззвучный и неподвижный, как камень.  Сарне  осталось  сделать
несколько шагов к воде - тогда никакие силы не помешают ему накрыть ее одним
броском.
   Но сарна медлил