ва отказывать людям, которые чувствуют так  же,
как и мы. Нет права решать за них, чтобы они забились в свои дома и ждали,
станут ли рабами или нет, когда закончится лето.
   Баэрд долго смотрел на Катриану, но ничего не ответил. Потом повернулся
к Ровиго и махнул рукой, уступая. Алаис могла разглядеть на лице отца, как
тревога и любовь боролись с гордостью за нее. А потом при свете свечей она
увидела, что его внутренняя битва закончилась.
   - Если мы выберемся из этого живыми, - сказал  Ровиго  д'Астибар  своей
дочери, своей жизни, своей радости, - твоя мать меня убьет. Ты это знаешь,
не так ли?
   - Мы постараемся тебя защитить, - торжественно  пообещала  Алаис,  хотя
сердце у нее учащенно билось.
   Это все их разговор у борта корабля,  Алаис  знала.  Точно  знала.  Они
тогда вдвоем смотрели на скалы после шторма в лунном свете.
   "Я не знаю, что это, - сказала она тогда, - но мне нужно больше".
   "Я знаю, - ответил ее отец. - Я это знаю. Если я смогу дать  тебе  это,
оно будет твоим. Мир и звезды Эанны - все будет твоим".
   Именно из-за этого, потому что он  ее  любил  и  говорил  серьезно,  он
позволил ей поехать с ними туда, где мир, который они знали, будет положен
на чашу весов.


   Из этого путешествия в Сенцио она особенно запомнила две вещи.  Однажды
утром они вместе с Катрианой стояли у поручней, а корабль  плыл  на  север
вдоль побережья Астибара. Одна крохотная деревушка, потом еще одна, и  еще
одна, крыши домов ярко блестят на солнце, маленькие рыбачьи  лодки  скачут
на волнах между "Морской Девой" и берегом.
   - Вон там мой дом, - внезапно сказала Катриана, нарушив  молчание.  Она
говорила так тихо, что только Алаис ее услышала. - А та  лодка  с  голубым
парусом принадлежит моему отцу. -  Ее  голос  звучал  странно,  нереально,
словно не имел отношения к смыслу ее слов.
   - Тогда мы должны остановиться! - настойчиво зашептала Алаис. - Я скажу
отцу! Он...
   Катриана положила ладонь на ее плечо:
   - Еще рано. Я пока не могу с  ним  встретиться.  Потом.  После  Сенцио.
Может быть.


   Это было одно воспоминание. Второе, совершенно другое, было о том,  как
они огибали северную оконечность острова  Фарсаро  рано  утром  и  увидели
корабли Играта и Западной Ладони, стоящие на якоре в  гавани.  В  ожидании
войны. Вот тогда она испугалась, так как реальный смысл того, к  чему  они
плыли,  дошел  до  нее  при  виде  этого  зрелища,  одновременно   яркого,
многоцветного и мрачного, как серая смерть. Но она взглянула на  Катриану,
на своего отца, а затем на старого герцога. Сандре, который теперь называл
себя Томазом, и на их лицах тоже увидела тени сомнения и тревоги. Только у
Баэрда, внимательно считавшего корабли, было на лице другое выражение.
   Если бы ее  заставили  придумать  название  этому  выражению,  она  бы,
поколебавшись, сказала, что это страстное желание.


   На следующий день после полудня они прибыли в Сенцио и поставили "Деву"
в переполненной гавани. Потом сошли на  берег  и  к  концу  дня  пришли  в
гостиницу, о которой все остальные  уже  знали.  Впятером  вошли  в  двери
таверны, и их окатил поток радости, яркой и внезапной, словно лучи солнца,
встающего из-за моря.
   Дэвин крепко обнял ее, а потом поцеловал в губы, а за ним  Алессан,  на
мгновение явно встревоженный ее присутствием, бросил вопросительный взгляд
на ее отца и сделал то же самое. С ними был седой человек с худым лицом по
имени Эрлейн, и потом к  ним  подходило  еще  много  посетителей  таверны.
Одного звали Наддо, другого Дукас, и с этими двумя еще один слепой старик,
имени которого она не уловила.  Он  передвигался  с  помощью  великолепной
трости. На ее ручке была изумительно  вырезанная  голова  орла,  с  такими
пронзительными глазами,  что  казалось,  они  почти  компенсируют  старику
потерю собственных.
   Были и другие люди,  казалось,  отовсюду.  Она  пропустила  большинство
имен. Было очень шумно. Хозяин  гостиницы  принес  им  вино:  две  бутылки
сенцианского зеленого,  а  третью  -  астибарского  голубого  вина.  Алаис
осторожно выпила по маленькой рюмке каждого,  пытаясь  разобрать  в  хаосе
звуков все, что говорилось вокруг. Алессан  и  Баэрд  ненадолго  отошли  в
сторону; затем снова вернулись к столу, и оба казались задумчивыми и  даже
мрачноватыми.
   Затем Дэвину, Алессану и Эрлейну надо было возвратиться на подмостки  и
снова играть в течение часа, пока другие ели, а Алаис,  раскрасневшаяся  и
ужасно взволнованная, заново переживала ощущение прикосновения  губ  двоих
мужчин к своим губам. Она застенчиво улыбалась всем, опасаясь, что ее лицо
выдаст то, что она чувствует.
   После они поднялись наверх, вслед за широкой  спиной  жены  хозяина,  в
свои комнаты. А позднее, когда на этом верхнем этаже стало тихо,  Катриана
отвела ее из отведенной им комнаты по коридору в спальню, где жили  Дэвин,
Алессан и Эрлейн.
   Они были там, и еще много других людей, с некоторыми из них она  только
что познакомилась, а несколько были ей совсем  не  знакомы.  Через  минуту
вошел  ее  отец  вместе  с  Баэрдом  и  Сандре.  Они  с   Катрианой   были
единственными женщинами. Она еще успела удивиться этому факту и тому,  что
находится так далеко от дома, но тут все  замолчали,  а  Алессан  запустил
пальцы в волосы и начал говорить.
   По мере  того  как  он  говорил,  Алаис,  сосредоточившись,  постепенно
поняла, вместе с остальными, поистине пугающие размеры и смысл  того,  что
он задумал.
   В одном месте он замолчал и  посмотрел  по  очереди  на  трех  человек.
Сначала на герцога Сандре, потом на круглолицего жителя Чертандо по  имени
Сертино, сидящего возле Дукаса, и наконец, почти с вызовом, на Эрлейна  ди
Сенцио.
   Эти трое -  чародеи,  поняла  она.  С  этим  было  трудно  примириться.
Особенно в отношении Сандре. Ссыльного  герцога  Астибара.  Их  соседа  по
дистраде, которого она знала всю свою жизнь.
   Человек по имени Эрлейн сидел на своей кровати, прислонившись спиной  к
стене и скрестив на груди руки. Он тяжело дышал.
   - Теперь мне ясно, что вы все-таки лишились рассудка, - сказал он. - Вы
так долго жили в своих мечтах, что потеряли способность видеть  окружающий
мир. А теперь собираетесь в своем безумии погубить людей.
   Алаис увидела, как Дэвин открыл было рот, а  потом  захлопнул  его,  не
сказав ни слова.
   - Все это возможно, - ответил Алессан неожиданно мягко. - Возможно, что
я иду по тропе безумия, хотя  я  так  не  думаю.  Но  ты  прав,  вероятно,
погибнет много людей. Мы всегда это  знали;  настоящим  безумием  было  бы
делать вид, что это не так. На данный момент, однако, успокой свою совесть
и не переживай. Ты знаешь не хуже меня, что ничего не происходит.
   - Ничего? Что вы имеете в виду? - Это спросил ее отец.
   На лице Алессана появилась кривая, почти горькая усмешка.
   - Разве вы не заметили? Вы были в гавани, прошли по городу.  Вы  видели
войска  барбадиоров?  Солдат  Играта  с  запада?  Ничего  не   происходит.
Альберико Барбадиорский собрал все свои роты на границе, но не  отдает  им
приказа двинуться на запад!
   - Он боится, - решительно произнес Сандре в наступившей  тишине.  -  Он
боится Брандина.
   - Возможно, - задумчиво сказал ее отец.  -  Или  он  просто  осторожен.
Слишком осторожен.
   - И что нам теперь делать?  -  спросил  рыжебородый  тригиец  по  имени
Дукас.
   Алессан покачал головой.
   - Не знаю. В самом деле, не знаю. Этого я не ожидал.  Вы  мне  скажите,
как нам заставить его перейти границу? Как  втянуть  его  в  войну?  -  Он
посмотрел на Дукаса, а потом на всех по очереди.
   Никто не ответил.


   Они подумают, что он трус. Они глупцы. Они все глупцы. Только глупец  с
легкостью начинает войну. Особенно такую войну,  как  эта,  в  которой  он
рискует всем ради выгоды, которая его почти не  волнует.  Сенцио?  Ладонь?
Какое они имеют значение? Стоит ли вышвырнуть ради них на  ветер  двадцать
лет усилий?
   Всякий раз, когда появлялся посланец  из  Астибара,  в  нем  вспыхивала
надежда. Если бы умер император...
   Если бы умер император,  он  и  его  люди  уплыли  бы.  Прочь  с  этого
проклятого полуострова, домой, требовать себе тиару императора Барбадиора.
Вот это его война, та, на которой он хотел сражаться.  Та,  которая  имела
значение, единственное, что действительно имело  значение.  Он  поплыл  бы
домой с тремя ротами и вырвал бы тиару у  придворных  фаворитов,  роящихся
там, словно стая бессильных, трепещущих мошек.
   А после этого он мог бы снова вернуться и воевать  здесь,  владея  всей
мощью Барбадиора. Тогда  пусть  Брандин  Игратский,  или  король  Западной
Ладони, как  он  предпочитает  себя  называть,  попробует  устоять  против
Альберико, императора Барбадиора.
   О боги, какое наслаждение...
   Но такое сообщение  не  приходило  с  востока,  не  приносило  желанной
отсрочки. И грубой реальностью оставалось то, что он сидел в лагере вместе
со своими наемниками здесь, на границе между Ферратом и  Сенцио,  готовясь
встретиться с армиями Играта и Западной Ладони, зная, что глаза всего мира
теперь прикованы к ним. Если он проиграет, то потеряет все. Если выиграет,
ну, это зависело от цены. Если слишком много  его  людей  погибнет  здесь,
какую армию он сможет взять с собой домой?
   А гибель слишком многих стала теперь реальной перспективой. После того,
что произошло в гавани Кьяры. Большая часть  армии  игратян  действительно
отправилась домой,  как  и  ожидалось,  оставив  Брандина  обессиленным  и
уязвимым. Поэтому Альберико и выступил, три его роты  стоят  здесь,  и  он
вместе с ними. Развитие событий, казалось, складывается в его пользу самым
явным образом.
   А потом эта женщина из Чертандо выудила для Брандина из моря кольцо.
   Она являлась к нему во сне, эта никогда не  виденная  им  женщина.  Три
раза она уже возникала в его жизни, словно кошмар.  Тогда,  когда  Брандин
забрал ее в свой сейшан, она чуть было не втянула его  в  безумную  войну.
Сифервал  хотел  сражаться,  вспомнил  Альберико.  Капитан  Третьей   роты
предложил ворваться через границу в Нижний Корте и разграбить Стиванбург.
   О боги! Альберико даже сейчас  содрогнулся,  столько  лет  спустя,  при
мысли о такой войне  далеко  на  западе,  против  всей  мощи  игратян.  Он
проглотил свою  желчь  и  все  издевательские  послания,  которые  Брандин
отправил на восток. Даже тогда, давным-давно, он  сохранил  самообладание,
держа на прицеле настоящий приз у себя дома.
   Но этой весной он мог получить полуостров Ладонь без усилий,  как  дар,
свалившийся с неба, если бы  эта  Дианора  ди  Чертандо  не  спасла  жизнь
игратянина два месяца назад. Все уже было у него в руках, мягко  падало  к
нему с неба: если бы Брандин  был  убит,  игратяне  отплыли  бы  домой,  и
западные провинции лежали бы перед ним, будто хорошо созревший плод.
   Король-калека Квилеи приковылял бы через горы,  чтобы  унижаться  перед
Альберико,  умолять  его  о  столь  необходимой  ему   торговле.   Никаких
изысканных писем насчет страха перед могучей силой Играта. Все было бы так
просто.
   Но этого не случилось из-за той женщины.  Женщины  из  его  собственной
провинции. Ирония этого факта  сокрушала,  она  разъедала  его  душу,  как
кислота.  Чертандо  принадлежала  ему,  а   Дианора   ди   Чертандо   была
единственной причиной того, что Брандин остался жив.
   А теперь, в третий раз в его жизни,  она  стала  единственной  причиной
того, что на западе собралась армия, флотилия  стояла  на  якоре  в  бухте
Фарсаро, ожидая, когда Альберико пошевелится.
   - Их меньше, чем нас, - каждый день  доносили  шпионы.  -  И  они  хуже
вооружены.
   "Их меньше, - бездумно повторяли один за другим его  командиры.  -  Они
хуже вооружены, - лепетали они. - Мы должны двигаться", -  хором  твердили
они, и их дурацкие лица маячили в его  снах,  слепленные  друг  с  другом,
висящие, словно зловещие луны, слишком низко над землей.
   Ангиар, его посланник в Губернаторском замке Сенцио, прислал сообщение,
что Казалья продолжает отдавать им предпочтение; что губернатор  понимает:
Брандин не так силен, как они.  Что  его  убедили  признать  выгодным  еще
больше склониться  на  сторону  Барбадиора.  Посланнику  Западной  Ладони,
одному из немногих игратян, которые решили остаться с Брандином, с  каждым
днем все труднее получить аудиенцию у губернатора, но Ангиар почти  каждый
вечер обедает с пухлым сибаритом Казальей.
   Итак, теперь даже Ангиар, который стал таким же ленивым,  сластолюбивым
и морально развращенным, как любой житель Сенцио, за проведенные там годы,
повторял то же, что и все остальные: "Сенцио - это виноградник,  созревший
для сбора урожая. Приходи!"
   Созревший? Неужели они не понимают? Неужели никто из них  не  понимает,
что следовало еще учитывать магию?
   Он знал, насколько силен Брандин: он попытался прощупать его  и  быстро
отпрянул перед мощью игратянина в тот год, когда они оба явились  сюда,  а
ведь тогда он сам  был  в  расцвете  сил.  Не  опустошенный  и  слабый,  с
непослушной ногой и опускающимся веком после того, как его чуть не убили в
том домике этих проклятых Сандрени год назад. Он уже не  был  прежним;  он
это знал, пусть остальные и не знали. Если он начнет войну,  то  принимать
решение следовало с учетом этого. Его военной силы должно было хватить для
того,  чтобы  перевесить  магию  Играта.  Ему  нужна   была   уверенность.
Несомненно, любой неглупый человек мог видеть, что это не  имеет  никакого
отношения к трусости! Только к тщательному  расчету  выигрышей  и  потерь,
риска и возможностей.
   В своих снах, в палатке на границе, он забрасывал  пустые  лунные  лица
своих командиров обратно на небо и под пятью лунами, а не двумя,  медленно
разрывал на части тело женщины из Чертандо.
   Потом наступало утро. Переваривая сообщения, словно протухшую пищу,  он
снова начинал бесконечную борьбу с тем, что мучило его этой весной,  будто
воспаленная рана.
   Что-то было не так. Совершенно не так. Во всей цепи событий - начиная с
осени и  дальше  -  было  нечто  такое,  что  не  давало  ему  покоя,  как
дребезжащая, фальшивая струна.
   Здесь, на границе, в окружении своей армии, он должен  был  чувствовать
себя так, будто это он задает ритм танца. Заставлять Брандина и всю Ладонь
плясать под его музыку. Снова взять в свои руки контроль после зимы, когда
на него оказывали влияние все эти мелкие, тревожные, нарастающие  события.
Направлять их, чтобы у Квилеи не осталось  выбора,  кроме  как  самой  его
искать, чтобы дома, в Империи, не могли заблуждаться насчет его мощи, силы
его воли, славы его завоеваний.
   Так ему полагалось себя чувствовать. Как  он  почувствовал  себя  в  то
утро, когда услышал, что Брандин отрекся от престола в  Играте.  Когда  он
отдал приказ всем своим войскам двинуться на границу с Сенцио.
   Но с того дня  что-то  изменилось,  и  дело  не  только  в  присутствии
противника, ожидающего в бухте Фарсаро. Было что-то еще, что-то  настолько
смутное и неопределенное, что он даже не мог говорить об этом - даже  если
бы ему было с кем поговорить, - он даже не мог уловить это,  но  оно  было
здесь и досаждало ему, словно старая рана во время дождя.
   Альберико Барбадиорский не стал бы тем, кем он был, не добился бы такой
власти, опираясь на которую можно было претендовать на тиару, без хитрости
и вдумчивости, без умения доверять своим инстинктам.
   А инстинкты говорили ему,  здесь,  на  границе,  несмотря  на  то,  что
командиры, шпионы и посланник в Сенцио практически умоляли его  выступить:
что-то тут не так.
   Что это не он заказывает музыку.  А  кто-то  другой.  Каким-то  образом
некто неизвестный вел в этом  опасном  танце.  Он  действительно  не  имел
представления, кто это мог быть, но ощущение появлялось каждое утро, когда
он просыпался, и его не удавалось стряхнуть. Но оно и не становилось ясным
под весенним солнцем, на  этом  приграничном  лугу,  пестреющем  знаменами
Барбадиора среди ирисов и нарциссов, наполненном ароматом растущих  вокруг
сосен.
   Поэтому он ждал, молясь своим  богам  о  получении  известия  о  смерти
императора, мучительно сознавая, что скоро мир начнет  над  ним  смеяться,
если он отступит, зная, так  как  шпионы  спешили  сообщить  ему  в  своих
донесениях, что Брандин в Фарсаро с каждым днем становится все сильнее. Но
его удерживала на  границе  его  хитрость,  его  инстинкт  выживания,  эти
мучительные сомнения. Он ждал, чтобы что-нибудь прояснилось.
   Дни шли за днями, а он отказывался плясать под  музыку,  которая  могла
оказаться чужой, как бы соблазнительно ни манила его незримая свирель.


   Она ужасно боялась. Это было хуже, неизмеримо хуже, чем мост в  Тригии.
Там она мирилась с опасностью и шла ей навстречу, потому что  у  нее  были
шансы выжить после прыжка. Внизу была всего лишь вода,  какой  бы  ледяной
она ни оказалась, и друзья ждали в темноте за поворотом, готовые  вытащить
ее из реки, согреть и вернуть к жизни.
   Сегодня ночью все было иначе. Катриана с отчаянием почувствовала, что у
нее дрожат руки. И остановилась  в  темном  переулке,  чтобы  собраться  с
силами.
   Она  нервным  жестом  подняла  руку  и  поправила  волосы  под   темным
капюшоном,  потрогала  усыпанный  блестящими  камушками  черный   гребень,
заколотый в прическу. На корабле по дороге сюда  Алаис,  которая  сказала,
что привыкла делать это для  своих  сестер,  подровняла  и  придала  форму
коротко остриженным на полу магазина в Тригии прядям. Катриана знала,  что
ее внешний вид теперь вполне приемлем, и даже  более  того,  если  реакция
мужчин Сенцио нескольких последних дней что-нибудь значила.
   А она должна была что-то значить. Потому  что  именно  это  привело  ее
сюда, одну, в темный переулок,  где  она  прижалась  к  шершавой  каменной
стене, ожидая, когда шумная компания  гуляк  пройдет  мимо  по  поперечной
улице. Это была лучшая часть города, в такой близости  от  замка,  но  для
одинокой женщины  ночью  на  улицах  Сенцио  не  существовало  безопасного
квартала.
   Однако она оказалась здесь не в поисках безопасности, вот почему  никто
из остальных не знал, где она. Они бы никогда ее не отпустили. Да  и  она,
если быть честной перед  самой  собой,  не  позволила  бы  никому  из  них
предпринять ничего подобного.
   Это означало смерть. Катриана не питала иллюзий.
   Всю вторую половину дня, бродя по рынку  вместе  с  Дэвином,  Ровиго  и
Алаис, она обдумывала свой план и вспоминала мать. Ту единственную  свечу,
всегда зажигаемую на закате в первый из дней  Поста.  Она  вспомнила,  что
отец Дэвина делал то же самое. Из гордости, так он это расценивал: не дать
чего-то Триаде в отместку за то, чему боги позволили свершиться.  Ее  мать
не была гордой, но и не позволяла себе забыть.
   Сегодня ночью Катриана видела себя как одну из запретных свечей  матери
в эти ночи Поста, когда весь окружающий мир лежал,  окутанный  тьмой.  Она
была маленьким огоньком, точно таким же, как огоньки тех свечей. Огоньком,
который не доживет до конца ночи, но зато перед тем, как погаснуть,  может
зажечь большой пожар, если боги Триады будут хоть немного благосклонны.
   Пьяные  гуляки  в  конце  концов  прошли   мимо,   нетвердой   походкой
направляясь к тавернам в гавани. Она подождала  еще  несколько  секунд,  а
потом накинула капюшон, быстро вышла на улицу, держась поближе к домам,  и
пошла в другую сторону. К замку.
   Было бы гораздо лучше, подумала Катриана,  если  бы  ей  удалось  унять
дрожь в руках и стремительное биение сердца. Ей  следовало  выпить  стакан
вина у Солинги перед тем, как  ускользнуть  по  наружной  лестнице,  чтобы
никто из остальных  ее  не  заметил.  Она  отослала  Алаис  вниз  ужинать,
сославшись на женское недомогание и пообещав вскоре присоединиться к  ней,
если сможет.
   Она солгала так легко, ей  даже  удалось  ободряюще  улыбнуться.  Потом
Алаис ушла, а она осталась одна, и в ту секунду, когда дверь комнаты мягко
закрылась, о