риана. У тебя  есть  сердце,  жизнь,  которую
надо прожить, возможность дружить, даже любить. Почему ты отказываешься от
всего ради одной лишь цели?
   И она услышала собственный голос:
   - Потому что мой отец никогда не сражался. Он убежал из Тиганы,  словно
трус, еще до битвы у реки.
   Стоило ей произнести эти слова, как она готова была вырвать свой язык с
корнем.
   - О! - вырвалось у Дэвина.
   - Ни слова, Дэвин! Не говори ни слова!
   Он повиновался, сидел очень тихо, почти  невидимый  в  глубине  кресла.
Внезапно Катриана задула свечу; теперь ей  не  хотелось  света.  А  потом,
благодаря темноте и благодаря  его  послушному  молчанию,  она  постепенно
сумела овладеть собой. Пройти мимо этого мгновения  и  не  заплакать.  Это
отняло много времени в темноте, но  в  конце  концов  она  смогла  сделать
глубокий, ровный вдох и поняла, что все в порядке.
   - Спасибо, - произнесла она, не совсем понимая, за что благодарит  его.
Больше всего за молчание.
   Ответа не последовало. Она подождала мгновение,  потом  тихо  окликнула
его по имени. Снова никакого ответа. Она прислушалась, потом различила его
мерное, сонное дыхание.
   У Катрианы хватило чувства юмора, чтобы осознать  иронию  случившегося.
Но у него явно была трудная ночь, и не только в очевидном смысле слова.
   Она подумала, не разбудить ли его и отослать  обратно  в  его  комнату.
Если их увидят выходящими отсюда вместе утром,  это,  несомненно,  вызовет
удивление. Но Катриана обнаружила, что ей все равно. Она также поняла, что
придает меньшее значение, чем ожидала, тому,  что  он  узнал  о  ней  одну
правду и догадался о другой. Правду об ее отце, но больше о ней самой. Она
удивилась, почему это ее почти совсем не беспокоит.
   Она подумала,  не  накрыть  ли  его  одним  из  одеял,  но  удержалась.
Почему-то ей не хотелось, чтобы  он  проснулся  утром  и  понял,  что  это
сделала она. Так поступили бы дочери Ровиго, а не она.  Или  нет:  младшая
дочь к этому моменту уже затащила бы его  к  себе  в  постель  и  в  себя,
невзирая на странное настроение и упадок сил. Старшая? Она бы с  волшебной
скоростью соткала новый плед и укутала им Дэвина, прикрепив к нему записку
с данными об овце, которая дала шерсть, и историей выбранного ею узора.
   Катриана улыбнулась в темноте и  устроилась  поудобнее  в  кровати.  Ее
беспокойство прошло, и больше ей ничего не снилось. Когда она  проснулась,
едва рассвело. Дэвин уже ушел. И она лишь потом узнала, как далеко.



11

   Элена стояла у открытой двери дома Маттио, глядя вдоль темной дороги  в
сторону рва и поднятого моста через ров.  В  окнах  замка  Борсо  одна  за
другой мигали и гасли свечи. Мимо нее в дом  то  и  дело  проходили  люди,
обменивались с ней лишь коротким приветствием или кивком головы или вообще
обходились без приветствия. Им предстояло сражение этой  ночью,  и  каждый
пришедший это знал.
   Из деревни за ее спиной не  доносилось  ни  звука,  не  горел  ни  один
огонек. Все  свечи  были  давно  задуты,  камины  погашены,  окна  закрыты
ставнями, даже щели под дверьми  заткнуты  тряпками  или  половиками.  Все
знали, что в первую из ночей Поста по земле бродят мертвецы.
   И в доме у нее за спиной было тихо, хотя к этому времени тут,  на  краю
деревни,  собралось  уже  человек  пятнадцать-двадцать.  Элена  не  знала,
сколько еще Ходоков присоединится  к  ним  здесь  или  позднее,  на  месте
встречи; знала лишь, что их будет слишком мало. В прошлом году их  уже  не
хватало, и в позапрошлом, и они проиграли те битвы  с  большими  потерями.
Дни Поста убивали Ходоков быстрее, чем такие молодые, как Элена, вырастали
на смену. Вот почему они каждую весну терпели  поражение  и  почему  почти
наверняка проиграют битву сегодня.
   Ночь стояла звездная, на небе сияла лишь одна луна  -  белый  полумесяц
убывающей Видомни. И еще было холодно  здесь,  в  горах,  в  самом  начале
весны. Элена обхватила себя руками,  взявшись  ладонями  за  локти.  Всего
через несколько часов, когда начнется сражение, небо будет другим, и  ночь
будет чувствоваться совсем по-другому. Вошла Каренна, одарила ее  быстрой,
теплой улыбкой, но не остановилась, чтобы поговорить. Сейчас не время  для
разговоров. Элена тревожилась за  Каренну:  она  всего  две  недели  назад
родила ребенка. Ей еще слишком рано участвовать. Но  она  необходима,  все
они необходимы, и сражение ночи  Поста  невозможно  отложить  ради  одного
мужчины или женщины, ради чего бы то  ни  было,  происходящего  в  дневном
мире.
   Она кивнула в ответ на приветствие пары, которую не  знала.  Они  вошли
вслед за Каренной в  дом.  Их  одежда  запылилась:  возможно,  они  пришли
издалека, с востока, приурочив свой приход к тому  часу,  когда  закрывают
окна и двери после захода солнца, и в деревне, и во всех одиноких  хуторах
среди ночных полей.
   Элена знала, что за всеми этими дверьми и окнами жители южных предгорий
ждут наступления темноты и молятся.
   Молятся о дожде и солнце, о том, чтобы земля была плодородной весной  и
летом, чтобы  осень  принесла  богатый  урожай.  Чтобы  ростки  пшеницы  и
кукурузы проклюнулись из влажной, черной, щедрой почвы,  пустили  корни  и
поднялись, пожелтели и  наполнились  обещанной  зрелостью.  Молятся,  хотя
ничего  не  знают  в  своих  закупоренных  темных  домах  о  том,  что   в
действительности должно произойти сегодня ночью,  чтобы  Ходоки  сохранили
поля, урожай, пришли на помощь в трудную минуту и спасли им всем жизнь.
   Элена инстинктивно подняла руку  и  потрогала  маленькое  украшение  из
кожи, висящее у нее на  шее.  Украшение,  в  котором  хранился  сморщенный
обрывок "сорочки", в которой она родилась, как  и  все  остальные  Ходоки,
появившиеся на свет в прозрачной оболочке, что,  как  утверждало  поверье,
означало жизнь, благословленную Триадой.
   Здесь, на далеких южных границах полуострова,  в  этих  диких  краях  у
подножия гор, существовали другие учения,  другое  знание.  Здесь  древние
обряды уходили глубже, дальше в прошлое, передавались из рук  в  руки,  из
уст в уста от своего  зарождения  много  веков  назад.  В  горах  Чертандо
ребенка, родившегося в "сорочке", не считали убереженным от гибели в  море
и не полагали наивно обреченным на богатство.
   Он был отмечен для участия в битве.
   В этой битве, которая  происходит  каждый  год  в  первую  ночь  Поста,
знаменующую начало весны и начало всего года. Она происходит в полях и  за
поля, за еще не взошедшие ростки,  которые  были  надеждой  и  жизнью,  за
обещание обновления земли. Они сражаются в этой битве за тех, кто живет  в
больших городах, отрезанные от правды земли, не ведающие о подобных вещах,
и за всех здешних обитателей Чертандо,  спрятавшихся  за  своими  стенами,
которые умеют лишь молиться и бояться ночных  звуков,  которые,  возможно,
издают воскресшие мертвецы.
   Кто-то тронул Элену за плечо. Она обернулась и встретила вопросительный
взгляд Маттио. Элена покачала головой и одной  рукой  отбросила  за  спину
волосы.
   - Пока ничего, - сказала она.
   Маттио молчал, но в бледном лунном свете его глаза  мрачно  горели  над
пышной черной бородой. Он сжал ее плечо, больше по привычке  подбадривать,
потом снова вернулся в дом.
   Элена смотрела, как он уходит тяжелой поступью, надежный, все  умеющий.
Через открытую дверь она увидела, как он снова сел за  длинный  деревянный
стол напротив Донара. Она несколько секунд смотрела на них обоих и  думала
о Верзаре, о любви и желании.
   Потом она снова отвернулась и стала смотреть в ночь, в сторону  мрачной
громады замка, в тени которого провела  всю  свою  жизнь.  Неожиданно  она
почувствовала себя старой, гораздо старше своих лет. У нее двое  маленьких
детей, которые сегодня ночевали у ее  матери  и  отца,  в  одном  из  этих
запертых домов, где не горит огонь. А муж ее спит на погребальном  поле  -
одна из  многих  жертв  ужасной  прошлогодней  битвы,  когда  число  Иных,
казалось, во  много  раз  возросло,  как  никогда  прежде,  и  они  злобно
торжествовали победу.
   Верзар умер через несколько дней после их поражения,  как  умирали  все
жертвы ночных боев.
   Те, которых в битвах ночи Поста коснулась смерть, не погибали на  поле.
Они чувствовали это холодное,  последнее  прикосновение  к  своей  душе  -
словно ледяной палец у сердца, как сказал ей Верзар,  -  приходили  домой,
спали, просыпались и ходили еще день,  или  неделю,  или  месяц,  а  потом
уступали той силе, которая забирала их к себе.
   На севере, в городах, верили в последние Врата Мориан, страстно  желали
добиться  ее  милости  и  оказаться  в  ее  темных  Чертогах.   Верили   в
заступничество жрецов, полученное с помощью свечей и слез.
   Рожденные в "сорочке" в южных горах, те, кто  сражался  в  битвах  дней
Поста и видел Иных, приходивших сражаться с ними, в это не верили.
   Конечно, они не были  настолько  глупы,  чтобы  отрицать  существование
Мориан, богини Врат, или Эанны, или Адаона. Только  они  знали,  что  есть
силы  более  древние  и  темные,  чем   Триада,   силы,   власть   которых
распространяется за пределы этого  полуострова,  даже  за  пределы  самого
этого мира, с его двумя лунами и солнцем, как однажды сказал ей Донар. Раз
в год Ночные Ходоки Чертандо имели возможность  -  вынуждены  были  -  под
чужим небом убедиться в истинности этого утверждения.
   Элена вздрогнула. Сегодня ночью многих отметит смерть, она  это  знала,
и, значит, меньше останется для битвы на следующий год, и  еще  меньше  на
следующий. А чем это закончится, она не ведала. Ей было двадцать два года,
она была вдовой с двумя детьми и  дочерью  колесного  мастера  из  горного
края. И еще она была ребенком, родившимся в "сорочке"  Ночных  Ходоков,  в
такое время, когда все битвы, год за годом, заканчивались поражением.
   Все знали, что она  лучше  всех  видит  в  темноте,  и  поэтому  Маттио
поставил ее здесь, у двери, следить за дорогой в ожидании того,  кто,  как
сказал Донар, возможно, придет.


   Сезон  выдался  сухим:  крепостной  ров,  как  он  и  ожидал,  обмелел.
Когда-то, давным-давно, лордам замка Борсо  нравилось  заселять  свои  рвы
созданиями, которые могли убить человека. Но Баэрд ничего такого не ожидал
встретить; те времена давно миновали.
   Он перешел ров вброд, погрузившись до бедер, под  высокими  звездами  и
при слабом свете Видомни. Было холодно, но его уже много лет не  волновала
погода. Как не беспокоило его и то, что он бродит в ночь Поста. За  долгие
годы это уже стало его собственным ритуалом: он знал, что по  всей  Ладони
соблюдаются священные дни и люди ждут в тишине и темноте за стенами  своих
домов, и это давало  ему  то  глубокое  ощущение  одиночества,  в  котором
нуждалась его душа. Его  неодолимо  влекло  к  этому  ощущению,  когда  он
двигался по затаившему дыхание миру, который словно лежал, скорчившись,  в
первобытной тишине под звездами, и ни один огонек, созданный смертным,  не
бросал отблеск на небо. Горели лишь те огни, которые боги Триады сотворили
сами с помощью небесной молнии.
   Если в ночи действительно бродили призраки  и  духи,  ему  хотелось  их
увидеть. Если мертвые из прошлого ходили по земле, ему хотелось  попросить
у них прощения.
   Его собственная боль  была  вызвана  картинками  прошлого,  которые  не
отпускали  его.  Исчезнувшая  безмятежность,  светлый  мрамор  под  лунным
светом, таким, как этот; изящные портики, построенные с  такой  гармонией,
что можно  потратить  целую  жизнь  на  ее  изучение  и  понимание;  тихие
разговоры, услышанные и почти что понятые засыпающим  в  соседней  комнате
ребенком; уверенный смех, затем свет утреннего солнца в знакомом дворике и
твердая, сильная рука скульптора на его плече. Рука отца.
   Потом огонь, кровь и пепел на ветру, покрасневшее полуденное солнце.
   Дым и смерть, разбитый на  осколки  мрамор,  голова  бога,  летящая  по
воздуху,  потом  падающая  на  опаленную  землю,  словно  булыжник,  потом
безжалостно растертая в пыль, в тонкий песок. Как  песок  тех  пляжей,  по
которым он позже в тот год бродил в темноте, бесконечных и  бессмысленных,
тянущихся вдоль холодного, равнодушного моря.
   Такими были мрачные видения, спутники его  ночей,  эти  и  другие,  без
конца, на протяжении почти девятнадцати лет. Он нес на себе, словно  тащил
телегу вместо лошади,  словно  круглый  камень  в  сердце,  образы  своего
народа,  его  разрушенного  мира,  его   уничтоженного   имени.   Поистине
уничтоженного: звук его уплывал с годами все дальше от мира людей, подобно
отливной волне, убегающей прочь от берега в серые часы  зимнего  рассвета.
Очень похоже на отлив, но все же не отлив,  потому  что  отливы  сменяются
приливами.
   Он научился жить с этими картинками, ибо у него не было  выбора,  разве
только сдаться. Умереть. Или уйти в безумие, как его мать. Он  мерил  себя
своими горестями; знал их так же хорошо, как другие люди знают форму своих
ладоней.
   Но одно воспоминание, которое могло заставить его  бодрствовать,  могло
полностью изгнать из покоев сна и лишить отдыха, могло прогнать его из-под
крыши, как тогда, в  разрушенном  городе,  не  имело  отношения  ко  всему
остальному. Это не было ни воспоминание о погибшем великолепии, ни картины
смерти и потери, а воспоминание о любви среди того пепла и руин.
   При воспоминании о весне и лете вместе с Дианорой, с его  сестрой,  его
крепостные стены рушились в темноте.
   И тогда Баэрд уходил в ночь, бродил по Ладони  под  двумя  лунами,  под
одной луной, или под  одними  звездами.  Среди  поросших  вереском  холмов
Феррата, или спелых виноградных лоз осеннего Астибара  или  Сенцио,  вдоль
укутанных снегом склонов Тригии, или здесь, в ночь Поста, в начале весны в
горах.
   Он уходил и  бродил  в  окутавшей  его  темноте,  вдыхал  запах  земли,
чувствовал почву под ногами,  слушал  голос  зимнего  ветра,  ощущал  вкус
винограда или освещенной луной воды, лежал без движения в  ветвях  лесного
дерева и наблюдал за охотой ночных  хищников.  И  очень  редко,  если  его
подкарауливал разбойник или наемник, Баэрд убивал. Он становился еще одним
воплощением ночного хищника, осторожного и быстро исчезающего.  Еще  одной
разновидностью призрака, так как часть его умерла  вместе  с  погибшими  у
реки Дейзы.
   В любом уголке Ладони, кроме собственной провинции, которая исчезла, он
поступал так год за годом, познавая значение ночи в этом  лесу  и  на  том
поле, возле этой темной реки или на том горном хребте, все время  стремясь
найти освобождение в прошлом или внутри себя, в котором ему снова и  снова
отказывали.
   Он бывал здесь, в горах, много  раз  в  такие  же  ночи  Поста.  Они  с
Алессаном давно уже были вместе, и многое связывало их с Альенор из  замка
Борсо, и была еще другая, более важная причина, почему  они  приезжали  на
юг, к горам, в начале каждого второго  года.  Он  вспомнил  о  новостях  с
запада. Вспомнил выражение лица Алессана, читающего  письмо  Данолеона,  и
сердце его почуяло беду. Но это дело завтрашнего дня, и это  бремя  больше
Алессана, чем его, как бы ему ни хотелось - а ему всегда этого хотелось  -
облегчить для него или разделить с ним этот груз.
   Эта ночь принадлежала ему, и она звала его. Один в темноте, но рука  об
руку с мечтой о Дианоре, он зашагал прочь от замка. Раньше он всегда ходил
на запад от Борсо, а потом сворачивал на юг, по дуге поднимаясь в  гору  у
перевала Брачио. Но в эту ночь, по неизвестной ему причине,  ноги  понесли
его в другую сторону, на юго-восток. Они понесли его вдоль дороги  к  краю
деревни, которая лежала под стенами замка, и там, когда он  проходил  мимо
дома,  дверь  которого  неожиданно  оказалась   открытой,   Баэрд   увидел
светловолосую женщину, стоящую в лунном свете, словно  она  ждала  его,  и
остановился.


   Маттио сидел у стола и  сопротивлялся  искушению  еще  раз  пересчитать
людей, пытался сделать вид, что все  настолько  нормально,  насколько  это
возможно в ночь перед сражением. Он  услышал,  как  Элена  позвала  его  и
Донара. Голос ее звучал мягко, как всегда, но он уже много лет  обостренно
чувствовал все оттенки ее настроения. Еще когда был жив бедный Верзар.
   Он взглянул через стол на Донара, но старик уже  взял  свои  костыли  и
заковылял на одной ноге к  двери.  Маттио  последовал  за  ним.  Остальные
смотрели на них с тревогой  и  страхом.  Маттио  заставил  себя  ободряюще
улыбнуться. Каренна поймала его взгляд и заговорила успокаивающим  голосом
с несколькими наиболее встревоженными людьми.
   Маттио сам вовсе не был спокоен, когда вышел из дома вслед за Донаром и
увидел, что пришел какой-то человек. Темноволосый, с аккуратной  бородкой,
среднего роста мужчина неподвижно стоял рядом с Эленой, переводил взгляд с
нее на них двоих и молчал. У него за спиной, на  тригийский  манер,  висел
меч в ножнах.
   Маттио посмотрел на  Донара,  лицо  которого  оставалось  бесстрастным.
Несмотря на весь свой опыт сражений в ночь Поста и на дар  Донара,  он  не
смог побороть дрожь.
   - Кто-нибудь может прийти, - сказал вчера их одноногий вожак.
   И вот кто-то действительно стоит здесь,  в  лунном  свете,  за  час  до
начала битвы. Маттио взглянул на Элену: она не сводила глаз с  незнакомца.
Элена стояла очень прямо, неподвижно, обхватив руками себя за  локти,  изо
всех сил пытаясь скрыть свой страх и  изумление.  Но  Маттио  долгие  годы
наблюдал за ней и видел, что дышит она неглубоко и часто. Он любил  ее  за
эту неподвижность и за желание скрыть страх.
   Он снова взглянул на Донара, потом шагнул вперед, протягивая незнакомцу
открытые ладони обеих рук. И спокойно произнес:
   - Добро пожаловать, хотя в эту ночь нельзя выходить из дома.
   Человек кивнул. Он широко расставил ноги и крепко упирался ими в землю.
Похоже, он умел пользоваться своим мечом.
   - Насколько я разбираюсь в обычаях гор, в эту ночь также нельзя держать
открытыми двери и окна, - ответил он.
   - С чего это ты решил,  что  разбираешься  в  обычаях  гор?  -  спросил
Маттио. Слишком поспешно.
   Элена все смотрела на этого  человека.  На  ее  лице  застыло  странное
выражение.
   Подойдя поближе к  ней,  Маттио  понял,  что  уже  видел  раньше  этого
мужчину. Он был одним из тех, кто несколько раз  приезжал  в  замок  леди.
Музыкант, насколько он  помнил,  или  купец.  Один  из  тех  безземельных,
которые без конца ездили по дорогам Ладони. Его радость, вспыхнувшая  было
при виде меча, несколько угасла.
   Незнакомец не ответил на резкое замечание.  Казалось,  насколько  можно
было судить при лунном свете, он обдумывает эти слова. Затем, к  удивлению
Маттио, сказал:
   - Прошу  прощения.  Если  я  нарушил  по  невежеству  какой-то  обычай,
простите меня. У меня есть свои причины бродить сегодня. Сейчас я  уйду  и
оставлю вас в покое.
   И действительно повернулся, явно намереваясь уйти.
   - Нет! - страстно воскликнула Элена.
   И в тот же момент впервые заговорил Донар.
   - Сегодня ночью покоя не будет, - произнес он низким голосом,  которому
они все так  доверяли.  -  И  ты  ничего  не  нарушил.  Я  предвидел,  что
кто-нибудь придет сегодня по этой дороге. Элена тебя высматривала.
   Незнакомец снова обернулся. Его глаза раскрылись шире в  темноте,  и  в
них появилось новое, более холодное, более оценивающее выражение.
   - Придет для чего? - спросил он.
   Воцарилось молчание. Донар передвинул костыли и качнулся вперед.  Элена
отодвинулась в сторону, и  он  встал  прямо  напротив  незнакомца.  Маттио
взглянул на нее; ее волосы падали  на  одно  плечо,  в  лунном  свете  они
напоминали белое  золото.  Она  все  не  отводила  глаз  от  темноволосого
человека.
   А тот в упор смотрел на Донара.
   - Придет для чего? - повторил он довольно мягко.
   Донар все  еще  колебался,  и  в  этот  момент  Маттио  понял,  испытав
потрясение, что  мельник,  их  старейшина,  боится.  Маттио  затошнило  от
страха, потому что он понял, что сейчас сделает Донар.