тому она могла видеть. Брандин
бросил кольцо осторожно, но он понимал, что не может  просто  уронить  его
рядом с молом - слишком много людей наблюдало за ним. Несколькими сильными
гребками она устремилась вниз,  глаза  ее  напряженно  смотрели  вперед  в
просачивающемся сверху сине-зеленом свете.
   Она ведь может с тем же успехом достать его. Может  с  тем  же  успехом
попробовать найти кольцо перед тем, как умрет. Может принести  его  в  дар
Мориан.
   Поразительно, но страх ее совершенно исчез. А возможно, это не так уж и
удивительно. Чем была  ризелка,  что  обещало  ее  видение,  если  не  эту
уверенность, что она проведет ее мимо старого ужаса перед темной  водой  к
последним вратам Мориан? Теперь настал конец. Он должен  был  настать  еще
очень давно.
   Дианора ничего не увидела, еще раз оттолкнулась ногами, погружаясь  все
глубже, все дальше, туда, где упало кольцо.
   В ней действительно жила  уверенность,  сверкающая  ясность,  понимание
того, как события привели к этому моменту.  К  моменту,  когда,  благодаря
самому факту ее  смерти,  Тигана  может  наконец  возродиться.  Она  знала
историю Онестры и Казала; все люди в гавани ее знали. Они все знали, какая
катастрофа разразилась после смерти Онестры.
   Брандин поставил на эту единственную церемонию  все.  У  него  не  было
другого выхода перед лицом битвы, которую ему навязали  слишком  рано.  Но
Альберико теперь его победит; другого результата быть не может. Она  точно
знала, что последует за ее смертью. Хаос и резкое осуждение,  истолкование
приговора Триады  над  этим  самоуверенным,  самозваным  королем  Западной
Ладони. На западе не будет армии, чтобы дать отпор барбадиорам. Полуостров
Ладони будет принадлежать Альберико, и он соберет с  него  урожай,  как  с
виноградника, или смелет  его  в  муку,  словно  зерно,  жерновами  своего
честолюбия.
   Как жаль, подумала она, но  отомстить  за  это  горе  придется  кому-то
другому. Это будет подвигом души другого поколения. Ее собственная  мечта,
задача, которую она себе поставила с юношеской гордостью, сидя у  мертвого
очага в доме своего отца много лет назад, заключалась в том, чтобы вернуть
миру имя Тиганы.
   Ее единственным желанием, если ей позволено желать перед тем, как  тьма
сомкнется над ней и станет всем, было желание, чтобы Брандин уехал,  нашел
место вдали от полуострова перед тем, как настанет конец. И чтобы  он  мог
каким-то образом узнать,  что  его  жизнь,  куда  бы  он  ни  уехал,  была
последним даром ее любви.
   Ее собственная смерть  не  имела  значения.  Женщин,  которые  спали  с
завоевателями, убивали.  Называли  их  предательницами  и  убивали  самыми
разными способами. Смерть в воде сойдет.
   Интересно, подумала Дианора, увидит ли она здесь ризелку, зеленое,  как
море, создание, посланницу судьбы, охраняющую пороги. Интересно, будет  ли
ей послано последнее видение перед концом. Придет ли за ней Адаон, суровый
и блистательный бог, явится ли так, как явился Микаэле на берегу в  давние
времена. Но  ведь  она  не  Микаэла,  не  прекрасная,  сверкающая  богиня,
невинная в своей юности. Она не верила, что увидит бога.
   Вместо него она увидела кольцо.
   Оно медленно  опускалось  вниз  прямо  над  ней,  чуть  правее,  словно
обещание или услышанная молитва, сквозь холодные, медленные воды вдали  от
солнечного света. Дианора протянула руку таким же медленным движением, как
все сонные движения в море, и взяла его, и надела  на  свой  палец,  чтобы
умереть морской невестой с золотым кольцом моря на руке.
   Она уже опустилась очень глубоко. Так далеко вниз уже почти не проникал
свет. Она знала, что последний запас  воздуха  скоро  тоже  закончится,  и
рефлекторное стремление к поверхности  становилось  все  настойчивее.  Она
взглянула  на  кольцо.  Кольцо  Брандина,  его  последняя  и  единственная
надежда. Дианора поднесла его к губам и поцеловала, потом  отвела  взгляд,
завершая свою жизнь, свой долгий путь к подвигу, прочь от поверхности,  от
солнечного света, от любви.
   Она все погружалась, заставляя себя нырнуть  так  глубоко,  как  только
могла. И именно в этот момент к ней явились видения.
   Дианора ясно увидела мысленным взором отца, держащего в руках  резец  и
молоток, его плечи и грудь были усыпаны мелкой  мраморной  пылью.  Он  шел
вместе с принцем по их двору, и Валентин по-приятельски обнимал его  рукой
за плечи, а потом она увидела его таким, каким он был  перед  отъездом  на
войну, неловким и мрачным. Потом в ее воображении возник Баэрд:  маленький
мальчик с милым характером, казалось, он всегда смеялся. Потом она увидела
его плачущим у ее двери в  ту  ночь,  когда  ушел  Наддо,  потом  в  своих
объятиях в рухнувшем, залитом лунным светом мире, и последнее -  в  дверях
дома в ту  ночь,  когда  он  ушел.  Следующей  была  ее  мать,  и  Дианора
почувствовала, словно она каким-то образом плывет назад,  сквозь  все  эти
годы, к своим родным. Потому что эти воспоминания о матери были из времени
до падения, до прихода безумия, из времени,  когда  голос  матери  казался
способным смягчить  вечерний  воздух,  а  ее  прикосновение  лечило  любую
лихорадку, любой страх темноты.
   Сейчас в море было темно и очень холодно. Она  ощутила  первый  всплеск
того, что вскоре должно превратиться в отчаянную жажду воздуха. Тут  перед
ее мысленным взором, словно разворачивающийся свиток, прошла вся ее  жизнь
после того, как она покинула дом. Деревня  в  Чертандо.  Дым  над  Авалле,
который было видно с высоких и дальних полей. Мужчина - она даже не  могла
вспомнить его имя, - который хотел на ней жениться. Другие, которые  спали
с ней в той маленькой комнатке наверху. "Королева" в Стиванбурге. Ардуини.
Раманус на речном судне, увозящий ее прочь. Открытое море перед  кораблем.
Кьяра. Шелто.
   Брандин.
   Вот так в самом конце ее мысли все же были заняты им. И перекрывая  все
быстро мелькающие картинки более чем двенадцати лет жизни, в ушах  Дианоры
вдруг снова прозвучали его последние  слова,  сказанные  на  молу.  Слова,
которые она изо всех сил старалась не допустить в свое сознание,  пыталась
даже не слышать и не понимать их, боясь, что они уничтожат  ее  решимость.
Он уничтожит ее решимость.
   "Любовь моя, - прошептал он, - вернись ко мне. Стивана нет. Я  не  могу
потерять вас обоих, иначе я умру".
   Она не хотела этого слышать, ничего похожего на это. Слова были  силой,
слова пытались изменить ее, построить мосты из томления, по которым  никто
не мог перейти на другую сторону.
   "Иначе я умру", сказал он.
   И она знала и даже не пыталась отрицать это перед самой собой, что  это
правда.  Что  он  действительно  умрет.  Что  ее  фальшивое,  утешительное
предположение,  будто  Брандин  будет  где-нибудь  жить,  вспоминая  ее  с
нежностью, было просто еще одной ложью. Он не сделает этого. "Любовь моя",
назвал он ее. Она знала, о боги, и она, и ее  страна  знали,  что  значила
любовь для этого человека. Как глубоко она пускает корни в его душе.
   Как глубоко. Теперь в ее ушах стоял рев из-за давления  воды  на  такой
глубине под поверхностью моря. Казалось, ее легкие сейчас разорвутся.  Она
с трудом повернула голову в сторону.
   Кажется, что-то виднелось там, рядом с ней, в темноте. Быстро  плывущая
в глубине моря фигура. Проблеск, мелькнувшие очертания человека или  бога,
она не могла  разобрать.  Но  здесь,  внизу,  не  мог  оказаться  человек.
Настолько далеко от света и от волн, и потом его фигура светилась!
   Еще одно видение, сказала она себе. Значит,  это  последнее.  Казалось,
эта фигура медленно плывет прочь от нее, и свет окружает ее ореолом. У нее
уже почти кончились силы. Ее  охватила  боль,  тоска,  желание  покоя.  Ей
хотелось последовать за этим добрым, невероятным светом. Она  была  готова
отдохнуть, обрести цельность и избавиться от мучений, от страстей.
   А потом она поняла, или ей  так  показалось.  Эта  фигура  должна  быть
Адаоном. За ней должен был явиться  бог.  Но  он  отвернулся  от  нее.  Он
двигался прочь, и спокойное сияние удалялось в темноту морских глубин.
   Она не принадлежала ему. Пока не принадлежала.
   Дианора взглянула на свою руку. Кольца почти не было  видно,  настолько
слабым стал свет. Но она чувствовала его на руке, и знала, чье это кольцо.
Она знала.
   Глубоко внизу, во тьме моря, страшно далеко от мира, где живут и  дышат
воздухом смертные, Дианора повернула обратно. Подняла  над  головой  руки,
сложив их ладонями вместе, потом толчком развела в стороны, разрезая  воду
над собой, устремляя свое тело, словно копье, вверх, сквозь все слои моря,
темно-зеленой смерти, снова к жизни и ко всем пропастям без мостов в  мире
воздуха, света и любви.


   Когда Дэвин увидел ее на поверхности моря, он заплакал. Даже  до  того,
как заметил золотую искру на руке, которую она устало подняла вверх, чтобы
все могли увидеть кольцо.
   Вытирая залитые слезами глаза, он  кричал  охрипшим  голосом  вместе  с
другими людьми на корабле, на всех кораблях, по всей гавани  Кьяры,  когда
увидел кое-что еще.
   Брандин Игратский, который назвался Брандином ди Кьярой, упал на колени
на конце мола и закрыл лицо руками. Плечи его беспомощно дрожали. И  тогда
Дэвин понял, как он ошибся: все же это не был человек, который  доволен  и
счастлив лишь тем, что его план сработал.
   Мучительно медленно женщина плыла к молу. Бросившиеся навстречу жрецы и
жрицы помогли ей выбраться из моря, поддерживая ее, и закутали ее дрожащее
тело в бело-золотые одежды. Она едва держалась на ногах, но высоко подняла
голову, повернулась к Брандину и дрожащей рукой протянула  ему  кольцо  из
моря.
   И тут Дэвин увидел, как король, тиран, чародей,  который  уничтожил  их
своей жестокой, разрушительной силой, заключил  в  свои  объятия  женщину,
мягко, с нежностью, но и  с  откровенной  жаждой  мужчины,  слишком  долго
страдавшего от неутоленной страсти.


   Алессан поднял руки, снял с плеч ребенка и осторожно  поставил  его  на
землю рядом с матерью. Она  улыбнулась  ему.  Ее  волосы  были  такими  же
желтыми, как и платье. Он машинально  улыбнулся  в  ответ,  но  уже  начал
поворачиваться в другую сторону. От нее, от мужчины и женщины, лихорадочно
обнимавшихся рядом с ними. Он чувствовал физическое недомогание.  Во  всей
гавани царил радостный хаос. У него начались спазмы в желудке.  Он  закрыл
глаза, борясь с тошнотой и головокружением, внезапно захлестнувшими его.
   Когда Алессан открыл глаза, то посмотрел на шута - Руна, такое имя  ему
назвали. Было очень неприятно видеть, как шут, суррогат короля, вдруг стал
казаться пустой оболочкой, когда король выпустил  на  свободу  собственные
чувства и сжал в объятиях эту женщину с недвусмысленной  страстью.  В  нем
чувствовалась откровенная, взвешенная печаль, бросающаяся  в  глаза  своей
неуместностью  среди  всеобщего  ликования.   Рун   казался   неподвижной,
молчаливой точкой бесчувствия среди возбуждения, слез и криков толпы.
   Алессан  смотрел  на   согнутого,   лысеющего   человека   со   странно
деформированным лицом и ощущал смутное, непонятное родство с  ним.  Словно
между ними существовала некая связь, пусть только заключающаяся в их общей
неспособности понять, как на все это реагировать.
   "Он должен был себя защитить, - повторил про себя Алессан в десятый,  в
двадцатый раз. - Должен был". Он еще раз взглянул на Брандина, потом снова
отвел глаза, страдая от горестной растерянности.
   Сколько лет в Квилее они с Баэрдом строили юношеские  планы,  как  сюда
пробраться? Подойти к тирану и убить его, а потом выкрикнуть  имя  Тиганы,
чтобы оно зазвенело в воздухе и вернулось в этот мир.
   А в это утро, сейчас, он стоял всего в пятнадцати  футах,  неизвестный,
не вызывающий подозрений, с кинжалом у  пояса,  и  всего  один  ряд  людей
отделял его от человека, который замучил его отца.
   "Он должен был защитить себя от кинжала".
   Но дело было в том, просто в  том,  что  Алессан  не  мог  знать  этого
наверняка. Он  не  проверил;  не  сделал  попытку.  Он  стоял  и  смотрел.
Наблюдал. Играл со своим спокойным планом, стремясь  управлять  событиями,
направлять их к некой более крупной абстракции.
   У него болели глаза; за ними пульсировала боль, словно  солнце  светило
слишком ярко. Женщина в желтом не отошла; она продолжала смотреть на  него
искоса, взглядом, который трудно было не понять.  Он  не  знал,  где  отец
ребенка, но было ясно, что женщину сейчас это не очень-то волнует. Было бы
интересно увидеть, подумал он со свойственным  ему  извращенным  поворотом
мыслей, сколько детей родится в Кьяре через девять месяцев.
   Он снова улыбнулся ей  бессмысленной  улыбкой  и  пробормотал  какие-то
слова извинения. Затем пошел в одиночестве  сквозь  праздничную,  бурлящую
толпу к гостинице, где в последние три  дня  все  трое  расплачивались  за
комнаты своей игрой. Сейчас музыка могла  бы  помочь,  подумал  он.  Очень
часто лишь музыка ему помогала. Его  сердце  все  еще  странно  билось,  и
начало биться так в тот момент, когда эта женщина вынырнула на поверхность
с кольцом на руке после столь долгого отсутствия.
   Ее не было так долго,  что  он  начал  прикидывать,  нельзя  ли  как-то
воспользоваться потрясением и страхом, которые воцарятся после ее гибели.
   А потом она вынырнула, появилась прямо перед ними из воды, и за секунду
до того, как толпа взорвалась криками, Брандин  Игратский,  который  стоял
совершенно неподвижно с того мгновения, как она нырнула, рухнул на колени,
словно ему нанесли сзади удар, лишивший его сил.
   И Алессан почувствовал себя совершенно больным и  безнадежно  сбитым  с
толку, а над гаванью и кораблями неслись вопли триумфа и экстаза.
   Это чудесно, говорил он  себе  сейчас,  прокладывая  путь  сквозь  круг
танцующих людей. Это впишется в их планы, это можно  в  них  вписать.  Все
сходится. Как я и планировал. Будет война. Они столкнутся лицом к лицу.  В
Сенцио. Как я и планировал.
   Его мать умерла. Он стоял в пятнадцати футах от Брандина  Игратского  с
кинжалом за поясом.
   На площади было слишком светло и чересчур шумно. Кто-то схватил его  за
руку, когда он проходил мимо, и попытался  втащить  в  пляшущий  круг.  Он
вырвался. Какая-то женщина влетела в его  объятия  и  поцеловала  прямо  в
губы. Он ее не знал. Он никого здесь не знал. Он, спотыкаясь, брел  сквозь
толпу, расталкивал ее и протискивался  то  туда,  то  сюда,  его  вертело,
словно пробку в потоке, но он упорно держал направление на  "Триаду",  где
ждала его комната, выпивка и музыка.
   Дэвин уже сидел в переполненном баре, когда Алессан  наконец  вернулся.
Эрлейна пока не было видно. Возможно, он все  еще  находился  на  корабле,
оставался на воде как можно дальше от Брандина. Словно  чародей  в  данный
момент мог проявить хоть крупицу интереса к охоте на других чародеев.
   Дэвин, к счастью, ничего не сказал. Только  подтолкнул  к  нему  полный
стакан и бутылку вина. Алессан очень быстро опустошил  стакан,  а  за  ним
второй. Он  уже  налил  и  пригубил  было  третий,  но  тут  Дэвин  быстро
дотронулся до его руки, и он понял, испытав почти  физическое  потрясение,
что забыл о своей клятве. Голубое вино. Третий стакан.
   Он оттолкнул от себя бутылку и опустил голову на руки.
   Кто-то рядом с ними разговаривал. Двое спорили.
   - Ты действительно собираешься это сделать? Ты, глупец,  сын  козла!  -
рявкнул первый.
   - Я запишусь в солдаты, - ответил второй, говорящий с  акцентом  жителя
Азоли. - После того, что эта женщина  для  него  сделала,  я  считаю,  что
Брандина ждет удача, он получил благословение. И тот,  кто  называет  себя
Брандином ди Кьярой, гораздо лучше, чем этот мясник из Барбадиора. Ты что,
друг, боишься сражаться?
   Второй разразился хриплым, лающим смехом.
   - Ты - тупой простак, - сказал он. И произнес, имитируя акцент  первого
спорщика: - "После того, что эта женщина для него сделала". Мы все  знаем,
что она для него делала каждую ночь. Эта женщина - потаскуха  тирана.  Она
провела двенадцать лет в постели с человеком, который нас  всех  завоевал.
Раздвигала для него ноги ради собственной выгоды.  И  теперь  ты,  все  вы
делаете шлюху вашей королевой.
   Алессан поднял голову. Уперся ногами, чтобы обрести  опору.  Затем,  не
говоря ни слова, изо всех сил врезал кулаком по лицу говорившего, вложив в
удар все силы своего тела и  всю  мучительную  растерянность  своей  души.
Почувствовал, как под его ударом треснули кости; человек отлетел  назад  к
стойке бара и чуть не перелетел через  нее,  со  звоном  рассыпая  осколки
стаканов и бутылок.
   Алессан опустил взгляд на свой кулак. Косточки пальцев были в  крови  и
уже начинали распухать. Он подумал, не сломал ли себе руку. И еще подумал,
вышвырнут ли его из бара  или  все  закончится  веселой  болтовней  о  его
глупости.
   Но ничего этого не случилось. Тот житель Азоли, который заявил о  своей
готовности идти на войну, радостно  и  сильно  хлопнул  его  по  спине,  а
владелец  "Триалы"  -  фактически  их  наниматель  -   широко   улыбнулся,
совершенно не обращая внимания на осколки разбитого стекла на стойке бара.
   - Я  надеялся,  что  кто-нибудь  заткнет  ему  глотку!  -  рявкнул  он,
перекрывая бурное веселье в зале. Кто-то подошел и  пожал  Алессану  руку,
которая на удивление сильно болела. Три человека настойчиво и  громогласно
сражались  за  право  поставить   ему   выпивку.   Еще   четверо   подняли
бесчувственного человека и бесцеремонно поволокли  прочь,  искать  лекаря.
Кто-то плюнул в его разбитое лицо, когда его несли мимо.
   Алессан снова повернулся к  бару.  Перед  ним  стоял  один-единственный
стакан астибарского голубого вина. Он быстро взглянул на  Дэвина,  но  тот
ничего не сказал.
   - Тигана, - пробормотал он тихо, пока моряк из Корте громко хвалил  его
и ерошил волосы, а кто-то еще протиснулся к нему сзади и хлопнул по спине.
- О Тигана, пусть память о тебе будет клинком в моем сердце.
   Он опустошил стакан. Кто-то - но не Дэвин - немедленно  протянул  руку,
схватил его и разбил об  пол.  Что  вполне  предсказуемо  побудило  других
сделать то же самое со своими стаканами. Как только позволили приличия, он
ушел из зала и поднялся наверх. Перед уходом он не  забыл  прикоснуться  к
руке Дэвина в знак благодарности. В комнате он обнаружил Эрлейна,  который
лежал на  кровати,  заложив  руки  за  голову  и  уставившись  неподвижным
взглядом в потолок. Чародей сперва мельком посмотрел  на  Алессана,  когда
тот вошел, и тут же прищурился и с любопытством уставился на него.
   Алессан ничего не сказал. Он упал  на  свою  постель  и  закрыл  глаза,
которые продолжали болеть.  Вино,  естественно,  не  помогло.  Он  не  мог
перестать думать о  женщине,  о  том,  что  она  сделала,  как  выглядела,
поднимаясь из моря, словно некое сверхъестественное существо.  Он  не  мог
отделаться от образа Брандина, падающего на  колени  и  закрывающего  лицо
руками.
   Он прятал глаза, но Алессан, стоявший  всего  в  пятнадцати  футах,  не
дальше, успел увидеть сокрушительное облегчение и пламя любви, сверкнувшее
в его глазах, подобно белому огню падающей звезды.
   Его рука ужасно болела, но он  осторожно  несколько  раз  согнул  ее  и
убедился, что ничего не сломал. Если говорить честно, он не  знал  толком,
почему ударил того человека. Все, что он говорил о  женщине  из  Чертандо,
было правдой. Все было правдой, и все же ничто не было настоящей  правдой.
Все, что сегодня произошло, совершенно сбивало с толку.
   Эрлейн, неожиданно проявляя такт,  прочистил  горло,  словно  собирался
задать вопрос.
   - Да? - устало сказал Алессан, не открывая глаз.
   - Вы хотели, чтобы все так и произошло? -  спросил  чародей  непривычно
неуверенным тоном.
   Алессан с трудом открыл глаза и взглянул на него. Эрлейн приподнялся на
локте и смотрел на него задумчиво и подавленно.
   - Да, - ответил, наконец, Алессан. - Я этого хотел.
   Эрлейн медленно кивнул головой.