которая
действительно была его домом.
   В том, что чувствовал или вспоминал  сейчас  Алессан,  не  было  ничего
нереального.  Эти  чувства  и  воспоминания   были   болезненной,   грубой
реальностью,  смятой  тканью  его  собственной   жизни.   Дэвин   старался
представить себе под веселые песни птиц великолепного весеннего утра,  как
чувствует себя принц. Ему казалось, что он смог, но только отчасти. Скорее
догадался, чем представил. Помимо  прочего,  и,  возможно,  прежде  всего,
Алессан ехал туда, где умирала его мать. Неудивительно,  что  он  подгонял
своего коня; неудивительно, что он молчал.
   Он имеет право, думал Дэвин, глядя, как скачет принц, прямой  и  полный
самообладания, впереди них. Он  имеет  право  на  то  одиночество,  на  то
облегчение  страданий,  которое  ему  необходимо.  Ибо  он   несет   людям
осуществление мечты, а большинство из них даже не знает об этом.
   И эти мысли вывели  его  из  состояния  растерянности,  прекратили  его
попытки осознать, где они  находятся.  Сосредоточившись  на  Алессане,  он
снова обрел способность ощущать страсть, жгучую внутреннюю реакцию на  то,
что здесь произошло и продолжает происходить. Каждый  час  каждого  дня  в
опустошенной, сломленной провинции под названием Нижний Корте.
   Где-то в глубине ума и души Дэвина созрели плоды долгих зимних раздумий
и молчаливого присутствия при разговорах старших и более мудрых людей.  Он
понял,  что  он  не  первый  и  не  последний  из   тех,   кто   обрел   в
одном-единственном человеке  воплощение  гораздо  более  трудной  любви  к
абстракции или к мечте.
   Именно тогда, оглядывая расстилающиеся  перед  ним  земли  под  широкой
аркой высокого голубого неба, Дэвин ощутил, как задрожали струны его души,
будто она была арфой. Будто он сам был арфой. Он скакал галопом  вслед  за
принцем, чувствовал удары конских копыт о твердую землю, и  ему  казалось,
что это барабанная дробь аккомпанирует струнам арфы.
   Судьба ждала их, яркая в его воображении, как разноцветные павильоны на
равнине во время Игр Триады, которые проводились каждые три года. То,  что
они сейчас делали, было важным, могло все изменить. Дэвин чувствовал,  как
что-то уносит его вперед, поднимает и увлекает за собой в приливные волны,
в водоворот будущего. В ту жизнь, какой она станет, когда все закончится.
   Он увидел, что Эрлейн снова оглянулся, и на этот  раз  Дэвин  улыбнулся
ему в ответ. Мрачной, яростной улыбкой.  Он  увидел,  как  с  худого  лица
чародея  исчезло  привычное  выражение  иронии  и  на  секунду   сменилось
неуверенностью. Дэвин чуть было опять не пожалел его.
   Повинуясь порыву, он подскакал поближе к Эрлейну.
   - У нас все получится! - крикнул он оживленно, почти весело.
   Лицо Эрлейна, казалось, съежилось.
   - Ты глупец, - резко ответил он. - Молодой, невежественный глупец. - Но
сказано это было без убеждения, инстинктивная реакция.
   Дэвин громко рассмеялся.
   Позднее он вспомнит и это мгновение. Свои слова,  слова  Эрлейна,  свой
смех под сияющим, голубым, безоблачным небом. Леса и горы слева и просторы
впереди, первый проблеск Спериона, сверкающей лентой стремительно бегущего
на север перед тем, как повернуть на запад, в поисках моря.


   Святилище Эанны лежало в высокогорной долине, отгороженное и защищенное
кольцом гор, возвышающихся к югу и к западу от реки Сперион и  от  бывшего
Авалле. Неподалеку проходила дорога, по которой  некогда  один  за  другим
двигались торговые караваны из Тригии и Квилеи  и  обратно  через  высокую
седловину перевала Сфарони.
   Во всех девяти провинциях у жрецов Эанны и Мориан, как и у жриц Адаона,
имелись подобные святилища. Основанные в  укромных  частях  полуострова  -
иногда очень укромных, - они служили центрами образования и  обучения  для
только что посвященных священнослужителей, хранилищами мудрости и  канонов
Триады и местами отшельничества, куда жрецы и  жрицы  могли  удалиться  от
тягот и бремени внешнего мира на время или навсегда.
   И не только священнослужители. Некоторые миряне  иногда  делали  то  же
самое, если могли позволить себе внести  "пожертвование",  назначенное  за
привилегию получить укрытие на несколько дней  или  лет  в  пределах  этих
убежищ.
   Многие причины приводили людей в эти святилища. Давно ходила шутка, что
жрицы Адаона - лучшие акушерки Ладони, так много  дочерей  знаменитых  или
просто богатых семей предпочитали провести в святилище  богов  тот  период
времени, который поставил бы в неловкое положение их семьи. И, разумеется,
все знали о том, что неопределенно большой процент  духовенства  вырос  из
живых пожертвований, которые эти дочери оставляли в святилище, возвращаясь
домой. Девочки  оставались  у  Адаона,  мальчики  отправлялись  к  Мориан.
Носящие белые одежды жрецы Эанны всегда  заявляли,  что  не  желают  иметь
ничего общего с подобной практикой, но ходили слухи, опровергавшие  и  эти
заявления.
   После прихода тиранов  почти  ничего  не  изменилось.  Ни  Брандин,  ни
Альберико не были настолько безрассудными,  чтобы  восстанавливать  против
своей власти жрецов Триады. Жрецам и жрицам позволили поступать  так,  как
они поступали всегда. Народу Ладони гарантировали свободу веры,  какой  бы
странной и примитивной она ни казалась новым правителям из-за моря.
   Но чем занялись оба тирана, с большим  или  меньшим  успехом,  так  это
игрой на противоречиях между соперничающими храмами, так как видели -  ибо
не заметить этого было невозможно - то напряжение и вражду, которая  тлела
и вспыхивала между орденами Триады. В этом не было ничего  нового:  каждый
герцог, Великий герцог или  принц  на  полуострове,  в  каждом  поколении,
стремился  обратить  эти  трехсторонние  трения  себе  на  пользу.  Многие
стереотипы могли  измениться  в  круговороте  лет,  некоторые  вещи  могли
измениться до полной неузнаваемости, а некоторые могли затеряться и совсем
забыться,  но  только  не  это.  Не  этот  хитрый  танец   государства   и
духовенства.
   И поэтому храмы продолжали стоять, а наиболее значительные процветали и
могли похвастать золотом и дорогим  деревом,  статуями  и  золотым  шитьем
одеяний для богослужений. За исключением  одного  места:  в  Нижнем  Корте
статуи и золото исчезли, а библиотеки были разграблены и сожжены.  Но  это
было уже совсем другое, и немногие решались это обсуждать  в  первые  годы
правления  тиранов.  Даже  в  этой  окутанной   тьмой   провинции   жрецам
разрешалось  во  всем  остальном  продолжать  придерживаться  размеренного
течения своих дней в городах и деревнях, а также в святилищах.
   И время от времени в эти убежища приходили самые разные люди. Не только
неудачно  забеременевшие  находили  причину  уехать  или  быть  увезенными
подальше от превратностей жизни. В трудный час для души человека  или  для
всего мира обитатели Ладони всегда знали, что святилища стоят на месте, на
краю заснеженных пропастей в горах или в глубине туманных долин.
   И еще люди знали, что - за определенную цену - для них возможен уход  в
размеренную, тщательно продуманную  жизнь  этих  убежищ,  таких,  как  это
Святилище Эанны в долине. На время. На всю жизнь. Кем бы  они  ни  были  в
городах за горами.
   Кем бы они когда-то ни были.
   "На время, на всю жизнь", - думала старая женщина, глядя из окна  своей
комнаты на долину, залитую солнцем вернувшейся весны. Она никогда не умела
удержать свои мысли от возвращения  в  прошлое.  Так  много  ждала  она  в
прошлом и так мало сейчас,  здесь,  когда  жизнь  ее  мучительно  медленно
катилась к завершению. Год за годом  падали  на  землю,  словно  птицы  со
стрелами в груди, отсчитывая ее собственную жизнь, ее единственную жизнь.
   Целая жизнь из  одних  воспоминаний,  навеянных  криком  кроншнепа  или
призывом к молитве на рассвете, пламенем свечи в сумерках, темным  столбом
дыма из трубы, поднимающимся в серое зимнее небо, упорным стуком дождя  по
крыше и оконному стеклу в  конце  зимы,  скрипом  собственной  кровати  по
ночам, новым  призывом  к  молитве,  монотонным  пением  жрецов,  падающей
звездой на западном небосклоне  летом,  суровой,  холодной  темнотой  дней
Поста. Воспоминания таились в каждом движении  ее  самой  или  окружающего
мира, в каждом звуке, в каждом оттенке цвета, в каждом запахе, принесенном
ветром из долины. Воспоминания о том, что было потеряно, что привело ее  в
это место, к  жрецам  в  белых  одеждах,  с  их  бесконечными  обрядами  и
бесконечной мелочностью, с их примиренностью  с  тем,  что  с  ними  всеми
случилось.
   Это последнее едва не убило ее в первые годы. И это убивало ее  сейчас,
как она сказала на прошлой неделе  Данолеону,  что  бы  там  ни  утверждал
жрец-лекарь насчет опухоли в груди.
   Осенью они нашли Целителя. Он явился - встревоженный, трепещущий, тощий
и неряшливый человек с нервными движениями и покрасневшим лбом. Но он  сел
рядом с ее постелью и посмотрел на нее, и она поняла, что он действительно
владеет даром, ибо его возбуждение прошло и лоб стал  белым.  А  когда  он
прикоснулся к ней - здесь и здесь,  -  его  рука  не  дрожала,  а  она  не
чувствовала боли, только почти приятную усталость.
   Однако в конце он покачал головой,  и  она  неожиданно  увидела  в  его
светлых глазах печаль, хотя он не мог знать,  кто  она  такая.  Он  просто
горевал о потере, о поражении,  не  заботясь  о  том,  кто  эта  умирающая
женщина.
   - Это меня убило бы, - тихо произнес он. - Все зашло слишком далеко.  Я
могу умереть, а вас не спасу. Я ничего не могу сделать.
   - Как долго? - Это были ее единственные слова.
   Он ответил: полгода, возможно, меньше, в зависимости от того, сколько у
нее сил.
   Сколько  сил?  Она  была  очень  сильной.  Более   сильной,   чем   мог
предположить любой из них, кроме, разве что  Данолеона,  который  знал  ее
дольше всех. Она отослала Целителя и попросила выйти Данолеона, а потом  и
единственную медлительную служанку,  ее  жрецы  разрешили  иметь  женщине,
которую знали лишь как вдову из поместья  на  севере  от  Стиванбурга.  По
случайному совпадению она действительно знала женщину, под именем  которой
скрывалась: она некоторое время  была  одной  из  фрейлин  при  ее  дворе.
Светловолосая девушка с зелеными  глазами  и  приятными  манерами,  всегда
готовая посмеяться. Мелина брен Тонаро. Она пробыла  вдовой  неделю,  даже
меньше. А потом покончила с собой во Дворце у Моря, когда пришли  вести  о
второй битве при Дейзе.
   Этот обман  был  необходим,  чтобы  скрыть  ее  настоящее  имя,  -  так
предложил Данолеон. Почти девятнадцать лет  назад.  Ее  и  мальчика  будут
искать, сказал  тогда  Верховный  жрец.  Мальчика  он  увезет,  скоро  тот
окажется в безопасности. На него все их надежды и эти надежды будут  жить,
пока жив он. Она  сама  тоже  была  светловолосой  в  то  время.  Все  это
случилось так давно. Она превратилась в Мелину брен Тонаро  и  приехала  в
святилище  Эанны,  расположенное  в  долине  среди  гор  над  Авалле.  Над
Стиванбургом.
   Приехала  и  стала  ждать.  На  протяжении  меняющихся  времен  года  и
неизменных лет. Ждала, когда  тот  мальчик  вырастет  и  станет  мужчиной,
таким, каким был его отец или  его  братья,  и  совершит  то,  что  обязан
сделать прямой потомок Микаэлы и бога.
   Она ждала. Времена года  сменяли  друг  друга,  подстреленными  птицами
падали с неба.
   До прошлой осени, когда Целитель  сказал  ей  о  том  холодном,  важном
событии, о котором она уже догадалась. Полгода,  сказал  он.  Если  у  нее
хватит сил.
   Она отослала их из комнаты и лежала на железной кровати, глядя  в  окно
на деревья долины. Они меняли цвет. Когда-то она любила  это  время  года,
это было ее  любимое  время  для  прогулок  верхом.  Когда  она  была  еще
девушкой, когда стала женщиной. Ей пришло  в  голову,  что  это  последние
осенние листья, которые ей дано увидеть.
   Она отодвинула прочь подобные мысли и  стала  считать.  Дни  и  месяцы,
нумерацию лет. Проделала эти подсчеты дважды  и  еще  в  третий  раз,  для
полной уверенности. Она ничего не сказала Данолеону, тогда не сказала. Еще
было рано.
   Только в конце зимы, когда все листья облетели, а  лед  только  начинал
таять на скатах крыш, она позвала Верховного жреца и приказала ему послать
письмо в то место, где, как ей было известно - и ему  тоже,  единственному
из всех жрецов, - ее сын будет находиться в дни Поста,  начинающие  весну.
Она все просчитала. Много раз.
   И еще она хорошо рассчитала время,  и  не  случайно.  Она  видела,  что
Данолеону хочется возражать,  отговаривать  ее,  убеждать  в  опасности  и
призывать к осторожности. Но видела, что  почва  выбита  из-под  его  ног,
видела это по тому, как беспокойно задвигались его крупные руки, а голубые
глаза забегали по комнате, словно искали аргументы на  голых  стенах.  Она
терпеливо ждала, когда он в конце концов посмотрит ей  в  глаза,  а  потом
увидела, как он медленно склонил голову в знак согласия.
   Как отказать умирающей матери в просьбе послать весть ее  единственному
оставшемуся  в  живых  ребенку?  Мольбу,  чтобы   этот   ребенок   приехал
попрощаться с ней перед тем, как она  переступит  порог  Мориан.  Особенно
если этот ребенок, мальчик, которого она сама отправила на юг  через  горы
столько лет назад, был последним, что связывало ее с  тем,  чем  она  была
когда-то, с ее разбитыми мечтами и погубленными мечтами ее народа?
   Данолеон пообещал написать это письмо и отослать его. Она поблагодарила
его и снова легла на кровать после того, как он  ушел.  Она  по-настоящему
устала, ей было по-настоящему больно. Она  держалась.  Полгода  исполнится
как раз после весенних дней Поста. Она  все  подсчитала.  Она  доживет  до
встречи с ним, если он приедет. А он приедет; она  знала,  что  он  к  ней
приедет.
   Окно было слегка приоткрыто, хотя в тот день было еще холодно.  Снег  в
долине и на склонах холмов лежал мягкими, сыпучими складками. Она смотрела
на него, но ее мысли неожиданно вернулись к морю. С сухими глазами, потому
что она ни разу не заплакала с тех пор, как все рухнуло, ни единого  раза,
она бродила по дворцам-воспоминаниям прежних времен и видела, как набегают
волны и разбиваются о белый  песок  побережья,  оставляя  за  собой  живые
ракушки, жемчужины и другие дары на дуге пляжа.
   Так ждала в тот год Паситея ди Тигана брен  Серази,  бывшая  принцесса,
жившая во дворце у моря, мать двух погибших сыновей и одного  еще  живого,
когда зима у гор сменялась весной.


   - Два предупреждения. Во-первых, мы  музыканты,  -  сказал  Алессан.  -
Только что объединившиеся в труппу. Во-вторых: не называть меня по  имени.
Здесь нельзя. - Его голос приобрел те рубленые, жесткие интонации, которые
Дэвин помнил по той первой ночи в охотничьем домике  Сандрени,  когда  все
это для него началось.
   Они смотрели вниз, на долину, уходящую на запад в ясном свете  позднего
дня. За ними текла Сперион. Неровная, узкая дорога долгие часы  извивалась
по склонам гор до этой наивысшей точки. А теперь перед  ними  развернулась
долина, деревья и трава в ней были уже тронуты золотистой  зеленью  весны.
Приток реки, питаемый тающим снегом, стремительно уносился на северо-запад
от подножий гор, блестя на солнце. Купол храма в центре святилища  сверкал
серебром.
   - А как  тебя  тогда  называть?  -  тихо  спросил  Эрлейн.  Он  казался
подавленным то ли из-за тона Алессана, то  ли  из-за  ощущения  опасности,
Дэвин не знал.
   - Адриано, - после секундной паузы ответил принц. - Сегодня  я  Адриано
д'Астибар. На время этого воссоединения я стану  поэтом.  На  время  этого
триумфального, радостного возвращения домой.
   Дэвин  помнил  это  имя:  так  звали  молодого  поэта,  прошлой   зимой
казненного на колесе смерти Альберико из-за скандальных "Элегий Сандрени".
Он несколько секунд пристально смотрел  на  принца,  затем  отвел  взгляд:
сегодняшний день не годился для вопросов. Если его пребывание здесь  имело
какой-то смысл, то состоял он в том, чтобы как-нибудь  облегчить  Алессану
его положение. Только он не знал, как это  сделать.  Он  снова  чувствовал
себя совершенно не на своем месте, недавний прилив  возбуждения  угас  при
виде мрачного лица Алессана.
   К югу от них над долиной возвышались пики гор Сфарони,  более  высокие,
чем даже горы над замком Борсо. На вершинах лежал снег, и даже на середине
склонов - зима не так быстро отступала на этой высоте и так далеко к  югу.
Однако внизу, к северу от подножий гор, в защищенной, тянущейся с  востока
на запад долине, Дэвин видел набухшие на деревьях почки. Серый  ястреб  на
мгновение почти неподвижно повис в восходящем потоке, потом круто повернул
на юг и вниз и исчез за горами. Внизу, на дне долины, огороженное  стенами
святилище казалось обещанием мира и покоя, защищенным от зла всего мира.
   Но Дэвин знал, что это не так.
   Они двинулись вниз, теперь уже не спеша, так как это было бы  необычным
для трех музыкантов, приехавших сюда среди  дня.  Дэвин  остро  чувствовал
опасность. Человек, позади которого он  ехал,  был  последним  наследником
Тиганы. Он спрашивал себя, что сделал бы Брандин  Игратский  с  Алессаном,
если бы принца предали и захватили после стольких лет. Он  вспомнил  слова
Мариуса из Квилеи на горном перевале: "Ты доверяешь этому посланию?"
   Дэвин никогда не доверял жрецам Эанны. Они были слишком хитрыми, самыми
хитроумными из всех священнослужителей, слишком  хорошо  умели  направлять
события в собственных целях, которые могли быть скрыты в далеком  будущем.
Служители богини, полагал он, могли счесть более легким выходом встать  на
точку зрения далекого будущего. Но всем  известно,  что  у  жрецов  Триады
установилось  тройное  взаимопонимание  с  пришлыми  тиранами.  Их   общее
молчание, их молчаливое пособничество было получено в обмен на  разрешение
отправлять свои обряды,  которые  значили  для  них  больше,  чем  свобода
Ладони.
   Еще до встречи с Алессаном у  Дэвина  было  на  этот  счет  собственное
мнение. Его отец никогда не стеснялся  откровенно  высказываться  в  адрес
жрецов. И теперь Дэвин снова вспомнил ту единственную свечу, которую Гэрин
зажигал в знак протеста дважды в год в ночь Поста в  пору  его  детства  в
Азоли. Теперь, когда он  стал  думать  об  этом,  он  обнаружил  множество
нюансов в мигающих огоньках этих свечей среди темноты. И они сказали ему о
его флегматичном отце много такого, о чем он раньше не догадывался.  Дэвин
покачал головой: сейчас не время бродить по дорогам прошлого.
   Когда извилистая горная  тропа  наконец-то  спустилась  в  долину,  она
перешла в более широкую и ровную дорогу, идущую  наискось  к  святилищу  в
центре долины. Примерно в полумиле от внешних каменных стен по обе стороны
от дороги начались двойные ряды деревьев. Вязов, с начавшими  распускаться
листьями. За ними по обе стороны Дэвин увидел  работающих  в  поле  людей,
некоторые из них были наемными мирянами, некоторые жрецами, одетыми  не  в
церемониальный  белый  цвет,  а  в  поношенные  светло-коричневые  одежды.
Начались работы, которых требует земля после окончания зимы. Один  из  них
пел приятным, чистым тенором.
   Восточные ворота святилища были открыты,  простые,  без  украшений,  не
считая звездного символа Эанны. Но высокие,  заметил  Дэвин,  из  тяжелого
кованого железа. Стены,  окружающие  святилище,  тоже  были  высокими,  из
толстого камня. Они соединяли башни - всего восемь, -  выступающие  вперед
через определенные промежутки из широкого кольца стен. Это место,  сколько
бы сотен лет назад  его  ни  построили,  предназначалось  для  обороны  от
врагов. Внутри комплекса безмятежно  возвышался  над  остальными  зданиями
купол храма Эанны и сверкал на солнце, когда они подъехали  к  распахнутым
воротам и въехали внутрь.
   Оказавшись за стенами, Алессан остановил коня.  Впереди,  невдалеке  от
них,  слева,  раздался  неожиданный  взрыв  детского  смеха.  На  открытом
травяном поле, устроенном за к