из которой они только что удрали, можно  было
различить три голоса. Один из них, как ни странно, он почти узнал.
   - Я расставил слуг, охраняющих тело, на подходах - это даст нам  лишнюю
минуту, пока не подошли остальные.
   - Ты  заметил  монеты  на  его  веках?  -  спросил  более  юный  голос,
приближающийся к  внешней  стене,  где  стояли  накрытые  столы.  -  Очень
забавно.
   - Конечно, заметил, - ядовито ответил первый.  Где  Дэвин  слышал  этот
голос? И совсем недавно. - Как ты думаешь, кто  потратил  целый  вечер  на
поиски двух астинов двадцатилетней давности? И  кто,  по-твоему,  все  это
организовал?
   Послышался тихий смех третьего.
   - Прекрасно накрытый стол, - легкомысленно произнес он.
   - Я не это имел в виду!
   Смех.
   - Я знаю, но все равно, прекрасный стол.
   - Таэри, сейчас  не  время  для  шуток,  особенно  неудачных.  В  нашем
распоряжении всего несколько минут, пока не пришли остальные члены  семьи.
Слушайте меня внимательно. Только мы трое знаем, что происходит.
   - Значит, только мы? - переспросил юный голос. - Больше никто? Даже мой
отец?
   - Даже Джиано, и ты знаешь почему. Я  сказал  -  только  мы.  Перестань
задавать вопросы и слушай, щенок!
   В этот момент Дэвин д'Азоли почувствовал, как у него  быстрее  забилось
сердце. Отчасти из-за услышанного, но гораздо вероятнее  из-за  того,  что
Катриана тихонько вздохнула и снова переменила позу.  Дэвин  с  изумлением
почувствовал, что теперь ее тело плотно прижато к его телу и что  одна  из
ее длинных рук обвилась вокруг его шеи.
   - Знаешь, - шепнула она почти беззвучно, прижавшись губами к его уху, -
мне вдруг понравилась эта идея. Ты можешь вести себя очень тихо? -  Кончик
ее языка на одно мгновение коснулся мочки его уха.
   Во рту у Дэвина пересохло, а его мужской орган встал в полный рост  под
серебристо-голубыми лосинами. Снаружи тот голос, который он  почти  узнал,
начал быстро объяснять что-то насчет носильщиков и охотничьего домика,  но
и голос, и его объяснения внезапно потеряли для него всякое значение.
   А не потерял значения - напротив,  приобрел  огромную  важность  -  тот
неоспоримый факт, что губы Катрианы целовали его шею и  ухо.  И  пока  его
руки, по собственной воле, ощупывали ее щеки и  шею,  а  потом  спускались
вниз, к выпуклости груди, о которой он так долго  мечтал,  ее  собственные
пальцы проворно развязали завязки у его талии и выпустили его на свободу.
   - О Триада! - услышал он свой собственный  стон,  когда  ее  прохладные
пальцы начали гладить его. - Почему ты раньше не сказала мне,  что  любишь
заниматься этим в рискованных ситуациях? - Он резко повернул голову, и  их
губы слились в первом страстном поцелуе. Он начал поднимать вверх подол ее
платья, собирая его в складки выше бедер.
   Она откинулась назад, присела на полку у  стены  за  ее  спиной,  чтобы
облегчить ему задачу. Теперь и ее дыхание стало частым и поверхностным.
   - Нас будет шестеро, - донеслось до Дэвина из  соседней  комнаты.  -  Я
хочу, чтобы к восходу второй луны выбыли...
   Пальцы Катрианы внезапно вцепились в волосы Дэвина, причиняя боль, и  в
это мгновение ее бедра освободились от последних  складок  платья,  пальцы
Дэвина скользнули под нижнее  белье  и  нашли  врата,  к  которым  он  так
стремился.
   Она неожиданно  слабо  вскрикнула  и  на  секунду  окаменела,  а  потом
совершенно расслабилась в его объятиях. Его пальцы нежно гладили  глубокие
складки ее плоти. Она вздохнула, потом  снова  чуть-чуть  передвинулась  и
направила плоть Дэвина внутрь себя, ахнула, ее зубы сильно впились  в  его
плечо. На мгновение Дэвин замер, охваченный поразительным  наслаждением  и
острой болью, крепко прижимая ее к себе и почти беззвучно  шепча  какие-то
слова, которых сам не понимал.
   - Хватит! Другие уже здесь, - хрипло оборвал говоривших третий голос из
комнаты.
   - Все равно, - сказал первый. - Запомните, вы двое должны  приехать  из
города разными дорогами - не вместе! -  и  присоединиться  к  нам  сегодня
ночью. Во что бы то ни стало убедитесь, что за вами не  следят,  иначе  мы
все погибли.
   На короткое время воцарилось молчание.  Потом  дверь  в  дальнем  конце
комнаты открылась, и Дэвин, который начал медленно, молча двигаться внутри
Катрианы, узнал наконец этот голос.
   Потому что тот продолжал звучать, но теперь  в  нем  появились  мягкие,
памятные со вчерашнего дня интонации.
   - Наконец-то! - пропел Томассо д'Астибар. - Мы ужасно боялись,  что  вы
все заблудитесь в этих пыльных пространствах и вас никогда не найдут!
   - Не будет тебе такой удачи, брат, - ворчливо ответил чей-то  голос.  -
Хотя после восемнадцати лет отсутствия это было бы неудивительно. Я умираю
от желания выпить пару бокалов вина. Сидеть смирно под  такую  музыку  все
утро - эта работа вызывает ужасную жажду.
   В  чулане  Дэвин  и  Катриана  прильнули  друг  к  другу  и   беззвучно
рассмеялись. Потом Дэвина охватило страстное нетерпение,  ему  показалось,
что Катриану тоже. Внезапно на всем полуострове не осталось ничего  важнее
постепенно ускоряющегося ритма их общего движения. Дэвин почувствовал, как
ее ногти впились ему в спину. Ощущая приближение экстаза, он приподнял  ее
ладонями снизу;  она  подняла  ноги  и  обхватила  ими  его  талию.  Через
мгновение ее зубы во второй раз впились в его плечо, и в ту же секунду  он
сам в полном молчании взорвался внутри нее.
   На какое-то время они замерли, обессиленные, их одежда стала влажной  в
тех местах, где прилегала к коже. Дэвину  казалось,  что  голоса  из  двух
соседних комнат доносятся из бесконечно далекого пространства.  Совершенно
из другого мира. Ему совсем не хотелось двигаться.
   Тем не менее в конце концов Катриана осторожно опустила ноги на  пол  и
перенесла на них вес тела. В черной тьме Дэвин провел пальцем по ее щеке.
   За их спиной вельможи и купцы Астибара все еще шаркали ногами мимо тела
герцога, которого столь многие ненавидели и столь немногие  любили.  Слева
от Дэвина представители младшего поколения Сандрени ели и  пили,  поднимая
тосты за окончание ссылки. Дэвин, тесно прижавшийся к Катриане и  все  еще
погруженный в тепло ее тела,  не  мог  найти  слов,  чтобы  выразить  свои
чувства.
   Внезапно она схватила его за ласкающий ее палец и очень сильно укусила.
Он вздрогнул от боли. Однако она ничего не сказала.


   После  того  как  семейство  Сандрени  удалилось,   Катриана   нашарила
задвижку, и они выскользнули из чулана в комнату. Быстро поправили одежду.
Задержались лишь для того, чтобы ухватить по куриному  крылышку,  а  потом
поспешили  обратно  через  комнаты,  ведущие  к  лестнице.  По  дороге  им
встретились трое одетых в ливреи слуг, и Дэвин, с которого слетело  сонное
оцепенение, настороженный, схватил Катриану за руку  и  подмигнул  слугам,
проходя мимо.
   Через секунду она отняла руку.
   Он взглянул на нее.
   - Что случилось?
   Она пожала плечами.
   - Я бы предпочла, чтобы об этом не объявляли по всему дворцу Сандрени и
за его пределами, - пробормотала Катриана, глядя прямо перед собой.
   Дэвин удивленно поднял брови.
   - А что  бы  ты  предпочла,  чтобы  они  задумались  о  причине  нашего
пребывания на Втором этаже? Я  только  что  дал  им  очевидное  и  скучное
объяснение. Они даже не станут это обсуждать. Такие вещи случаются  сплошь
и рядом.
   - Не со мной, - тихо ответила Катриана.
   - Я не это имел  в  виду!  -  возмущенно  запротестовал  Дэвин.  Но,  к
сожалению, они уже спускались по лестнице, и он остановился у двери  в  их
комнату, пропуская ее вперед, удивленный неожиданно возникшим  между  ними
отчуждением.
   Совершенно сбитый с  толку,  Дэвин  занял  свое  место  позади  Менико,
готовясь снова выйти вместе со всеми во двор.
   В двух первых  гимнах  он  исполнял  небольшие  второстепенные  партии,
поэтому мысли его все время возвращались к сцене, только что разыгравшейся
наверху. Он снова и снова проигрывал отдельные эпизоды  с  помощью  данной
ему от рождения памяти, высвечивал будто солнечным лучом одну  подробность
за другой, выявляя то, что ускользнуло от него в первый раз.
   Поэтому к тому времени, когда настала его очередь завершить и  увенчать
обряд оплакивания, видя, что трое священнослужителей в  ожидании  подались
вперед, а Томассо принял позу восторженного внимания,  Дэвин  смог  отдать
"Плачу по Адаону" всю душу без остатка, так как  поборол  все  сомнения  и
твердо решил, что ему делать.
   Он  начал  мягко,  в  среднем  диапазоне,  вместе  с  двумя  сириньями,
выстраивать древнюю историю бога. Затем, когда вступила свирель  Алессана,
голос Дэвина взмыл вверх вместе с  ней,  будто  стремительно  вознесся  из
узкой горной долины на утес у края пропасти.
   Он пел о смерти бога чистым голосом, выплавленным в котле  собственного
сердца, и мелодия поднималась над дворцом и летела  дальше,  над  улицами,
площадями и высокими стенами Астибара.
   Над высокими стенами, которые он собирался сегодня ночью преодолеть,  а
потом найти тропинку и пойти по ней в  лес,  где  стоит  охотничий  домик.
Домик, куда отнесут тело герцога  и  где  соберутся  несколько  человек  -
шесть, напомнил ему ясный голос  памяти.  Катриана  д'Астибар  только  что
пошла на все, кроме убийства, чтобы он не узнал  об  этой  встрече.  Дэвин
старался превратить едкую горечь своего  понимания  в  печаль  по  Адаону,
наполнить этой болью "Плач".
   "Лучше для нас обоих", - вспомнил он ее слова и мысленно снова  услышал
в ее голосе  сожаление  и  неожиданную  мягкость.  Но  в  возрасте  Дэвина
определенный вид гордости, вероятно, сильнее, чем в любом другом  возрасте
смертного, и он уже решил, еще даже не начав петь, здесь, во дворе, полном
знатных людей Астибара, что он сам будет судить о том, что лучше.
   И Дэвин пел о растерзанном руками женщин боге. Ой вложил в  его  смерть
на горном склоне Тригии все, что должен был вложить, превратил свой  голос
в стрелу, пущенную ввысь, и попал в сердце каждого слушателя.
   Он дал Адаону упасть с высокого утеса, услышал, как смолкла свирель,  и
его тоскующий голос слетел по спирали вместе с умирающим богом в Касадель,
и песнопение подошло к концу.
   И подошла к концу в то утро часть жизни Дэвина. Потому что  все  знают:
если войдешь во Врата Мориан, назад дороги нет.



4

   Томассо бар  Сандре,  сопровождающий  гроб  с  телом  отца,  выехал  из
восточных ворот за час до рассвета, пустил коня неспешным шагом и позволил
себе отвлечься впервые за сорок восемь очень напряженных часов.
   Дорога была пустынной. Обычно в этот час она забита  людьми,  спешащими
вернуться  в  дистраду  до  начала  комендантского  часа,  когда  запирают
городские ворота. С закатом солнца улицы Астибара пустеют,  остаются  лишь
патрули  из  барбадиорских  наемников  и  отчаянные  одиночки,  достаточно
безрассудные, чтобы бросить вызов в поисках женщин, вина и  других  ночных
развлечений.
   Но сегодня день был необычный. Сегодня ночью и  две  следующие  ночи  в
Астибаре не будет комендантского часа. Виноград собран, урожай в  дистраде
роскошный, и все три ночи люди будут петь, танцевать и даже буйствовать на
Празднике  Виноградной  Лозы.  Эти  три  ночи  в  году   Астибар   пытался
притворяться чувственным,  романтичным,  как  Сенцио.  Ни  один  герцог  в
прежние времена и даже унылый  Альберико  теперь  не  пробовали  совершить
глупость и без особой необходимости вызвать недовольство,  перекрыв  людям
эту древнюю отдушину в размеренном течении года.
   Томассо оглянулся  на  город.  Красное  солнце  садилось  среди  редких
облаков  за  куполами  храмов  и  башнями,  окутывая  Астибар  призрачным,
прекрасным сиянием. Поднялся ветер, он был холодным. Томассо хотел  надеть
перчатки, потом передумал: ему пришлось бы снять некоторые из колец, а ему
очень  нравился  блеск  камней  в  этом  ускользающем,   неверном   свете.
Определенно наступала осень, и  дни  Поста  быстро  приближались.  Пройдет
совсем немного времени,  всего  несколько  дней,  и  первый  мороз  тронет
последние, драгоценные кисти винограда,  которые  оставили  на  специально
отобранных лозах, чтобы сделать из них, если все сложится удачно, ледяное,
прозрачное, голубое вино, гордость Астибара.
   Восемь слуг с бесстрастными лицами тяжело шагали позади него по дороге,
несли носилки с простым деревянным гробом отца  Томассо,  украшенным  лишь
герцогским гербом. По обеим сторонам от них в мрачном молчании  ехали  два
человека, приглашенные для всенощного бдения у гроба. Учитывая характер их
обязанностей и сложную, длящуюся много поколений вражду между этими  двумя
людьми, не стоило удивляться их молчанию.
   "Между этими тремя людьми", - поправил  себя  Томассо.  Их  трое,  если
считать  и  мертвого,  который  так  тщательно  все  это  спланировал,  до
мельчайших деталей, даже кто поедет по какую руку от носилок, кто впереди,
а кто позади. Не говоря уже о еще более удивительных деталях: каких именно
двух вельмож провинции  Астибар  следует  пригласить  сопровождать  его  в
охотничий  домик  для  всенощного  бдения,  а  оттуда,  на   рассвете,   в
усыпальницу Сандрени. Или, если быть совсем точным, каким  двум  вельможам
можно и нужно доверить то, что им предстоит узнать во время бдения в  лесу
этой ночью.
   При этой мысли Томассо почувствовал укол страха под ребрами. Он подавил
его, чему научился за  долгие  годы  -  даже  невозможно  поверить,  сколь
долгие, - обсуждения этих вопросов с отцом.
   А теперь Сандре мертв, и он действует в одиночку. И ночь,  которую  они
так долго готовили, почти опустилась на  них  вслед  за  меркнущим  светом
заката. Томассо, еще два года назад миновавший свой сороковой день именин,
знал, что если не будет осторожным,  то  легко  может  почувствовать  себя
снова ребенком.
   Он был двенадцатилетним мальчиком, когда  Сандре,  герцог  Астибарский,
обнаружил его голым в соломе на конюшне с шестнадцатилетним сыном главного
конюха.
   Его любовника, разумеется, казнили, тайком, чтобы замять дело.  Томассо
отец порол три дня подряд,  каждое  утро  кнут  педантично  снова  находил
заживающие раны. Матери было запрещено к нему заходить.
   Это была одна из немногих  ошибок  отца,  размышлял  Томассо,  мысленно
возвращаясь на тридцать лет назад из осенних сумерек.  Он  знал,  что  его
особое пристрастие к кнуту во время занятий любовью появилось именно в  те
три дня. Это был одна, как он любил выражаться, из его счастливых находок.
   Сандре больше никогда его так не наказывал.  И  никаким  другим  прямым
способом. Когда стало очевидно, что предпочтения Томассо, мягко выражаясь,
ни изменить, ни подавить не удастся и что нет  никакой  надежды  сохранить
тайну, герцог просто перестал замечать своего среднего сына.
   В течение более десяти лет таких  отношений  Сандре  терпеливо  пытался
подготовить Джиано в качестве своего преемника и почти столько же  времени
тратил на молодого Таэри, давая всем понять, что его младший сын  стоит  в
линии наследования сразу за старшим. Более десяти лет  Томассо  просто  не
существовало в стенах дворца Сандрени.
   Хотя он определенно существовал в  других  местах  Астибара  и  в  ряде
других провинций тоже. По причинам, которые только теперь стали  для  него
до боли очевидными, Томассо на протяжении всех этих  лет  пытался  затмить
своим беспутством всех вельмож Астибара, о которых до сих пор рассказывали
ужасные истории, хотя некоторые из них были покойниками уже лет четыреста.
   Он полагал, что ему это отчасти удалось.
   Несомненно, "набег" на храм Мориан в тот далекий  весенний  день  будут
еще долго помнить как крайнюю точку падения или как вершину  (все  зависит
от точки зрения, как он любил говорить потом) святотатственного разврата.
   Этот набег никак не сказался на его взаимоотношениях с отцом. Не на чем
было сказываться, не было никаких отношений с того самого утра  в  соломе,
когда Сандре по воле судьбы вернулся с верховой прогулки  на  час  раньше.
Они с отцом умудрялись не разговаривать и даже не замечать друг друга и во
время семейных обедов, и во время официальных  мероприятий.  Если  Томассо
становилось известно то, что, по его мнению, следовало знать  Сандре  -  а
это случалось довольно часто, принимая во внимание те круги, в которых  он
вращался, и их хронически опасное время, - он рассказывал  об  этом  своей
матери во время еженедельных совместных завтраков,  а  она  уже  принимала
меры, чтобы эти сведения дошли  до  отца.  Томассо  также  знал,  что  она
следила и за тем, чтобы Сандре узнал об источнике этих сведений. Но это не
имело значения.
   Она умерла,  выпив  отравленное  вино,  предназначенное  для  мужа,  до
последнего в своей жизни утра  стараясь  примирить  Сандре  с  их  средним
сыном.
   Если бы отец и сын были большими романтиками, они  могли  бы  подумать,
когда семья  Сандрени  крепко  сплотилась  в  кровавые  дни  возмездия  за
отравление, что мать своей смертью осуществила эту надежду.
   Оба они знали, что это не так.
   Фактически лишь  появление  Альберико  из  Барбадиорской  Империи,  его
подавляющие волю чары и жестокость поработителей-наемников привели Томассо
и Сандре к поздней ночной беседе на второй год ссылки  герцога.  Вторжение
Альберико  и  монументальная,  неисправимая,  непобедимая  тупость  Джиано
д'Астибар бар Сандре, номинального наследника  разрушенного  состояния  их
семьи.
   И к этим двум факторам постепенно прибавился третий,  горькое  открытие
правды  гордым  ссыльным  герцогом.  Постепенно  становилось   все   более
очевидным, и невозможно стало отрицать, что  его  собственные  характер  и
одаренность, тонкость и проницательность, способность скрывать свои  мысли
и читать в умах других людей - все, что он мог передать своим сыновьям,  -
в конце концов унаследовал только  средний  сын.  Томассо.  Который  любил
мальчиков и не мог оставить ни собственного наследника, ни имени,  которым
можно было бы гордиться ни в Астибаре, ни  в  одной  из  других  провинций
Ладони.
   В том глубоко скрытом уголке души, который Томассо выделил для сложного
процесса осмысления своих чувств к отцу, он всегда признавал - даже  в  те
времена, а тем более  во  время  этого  последнего  вечернего  путешествия
Сандре, - что истинным мерилом герцога  как  правителя  стала  та  далекая
зимняя  ночь.  В  ту  ночь  он  нарушил  десятилетнее  каменное  молчание,
поговорил со своим средним сыном и доверился ему.
   Он доверил ему свой план, с болезненной осторожностью вынашиваемый им в
течение восемнадцати лет, как изгнать  Альберико,  его  колдовство  и  его
наемников из Астибара и Восточной Ладони.  План,  ставший  для  них  обоих
навязчивой идеей, хотя поведение Томассо на публике становилось все  более
эксцентричным и развязным, его голос и походка превращались  в  пародию  -
пародию на самого себя, жеманного и шепелявого любителя мальчиков.
   Это все было частью плана, разработанного во время ночных бесед с отцом
в их поместье за городскими стенами.
   Одновременно Сандре играл свою роль: он у всех на  виду  превращался  в
бессильного, мрачного ссыльного, проклинающего Триаду, вечно  жалующегося,
устраивающего буйные охоты  и  слишком  увлекающегося  вином  собственного
производства.
   Томассо никогда не видел отца по-настоящему пьяным и никогда не говорил
тонким, как пение флейты, голосом во время их ночных бесед наедине.
   Восемь лет назад они попытались организовать  убийство.  В  деревенскую
таверну у  границы  провинции  Феррата  с  Астибаром  устроили  на  работу
шеф-повара,  связи  которого  нельзя  было  проследить  дальше   семейства
Канциано. Более полугода досужая молва Астибара воспевала эту таверну  как
место с очень приличной кухней. После никто  так  и  не  вспомнил,  откуда
пошли эти сведения:  Томассо  очень  хорошо  знал,  как  полезно  небрежно
распускать слухи такого  рода  среди  друзей  в  храмах.  Жрецы  Мориан  в
особенности славились своим аппетитом. Ап