лась изо всех
сил накормить их пятерых. Но с выражением его глаз  она  ничего  не  могла
поделать. В тот год такой взгляд был у всех. Она его видела в зеркале.
   Следующей весной игратяне открыли для себя новый вид спорта.  Возможно,
это было неизбежно, как одна  из  злокачественных  опухолей,  выросших  из
глубоко посеянных семян мести Брандина.
   Дианора помнила, что стояла у  окна  наверху  в  тот  день,  когда  это
началось. Она смотрела, как брат и ученик  -  который  уже  перестал  быть
учеником, разумеется, -  шагают  через  залитую  ранним  утренним  солнцем
площадь, направляясь к месту  работы.  Над  головой  плыли  белые  облака,
подгоняемые ветром. Небольшая компания солдат появилась с  противоположной
стороны и окружила мальчиков.  Ее  окно  было  открыто,  чтобы  проветрить
комнату и впустить свежий бриз, и она все слышала.
   - Помогите нам! - проблеял один из солдат с  кривой  усмешкой,  которую
она могла разглядеть  из  окна.  -  Мы  заблудились,  -  простонал  он,  а
остальные  быстро  окружили  мальчиков.  Товарищи  встретили   его   слова
насмешливым хохотом. Один из них толкнул другого локтем.
   - Где мы находимся? - умоляющим тоном спросил солдат.
   Осторожно опустив глаза, ее брат назвал площадь и ведущие от нее улицы.
   - Что толку! - пожаловался солдат. - На что мне названия улиц?  Я  даже
не знаю, как называется этот проклятый городишко, в  который  я  попал!  -
раздался смех, и Дианора вздрогнула, услышав его.
   - Нижний Корте, - быстро пробормотал ученик, так как  брат  молчал.  Но
они заметили это молчание.
   - Какой город? Ты мне скажи, - более резко произнес  солдат  и  толкнул
брата в плечо.
   - Я вам только что сказал, Нижний Корте, - громко вмешался ученик. Один
из солдат ударил его в висок. Мальчик пошатнулся и чуть  не  упал,  но  не
поднял руку к голове.
   Сердце Дианоры громко стучало от страха, она увидела, как  брат  поднял
глаза. Его темные волосы блестели в лучах утреннего солнца. Она  подумала,
что он собирается ударить солдата, который нанес этот удар. Подумала,  что
он сейчас погибнет. Дианора стояла у окна, вцепившись руками в подоконник.
На площади внизу воцарилось страшное молчание. Солнце светило очень ярко.
   - Нижний Корте, - произнес ее брат, словно давясь словами.
   С хриплым хохотом солдаты их отпустили.
   В то утро отпустили.
   Двое мальчишек  стали  излюбленными  жертвами  этой  компании,  которая
патрулировала район между Дворцом у Моря и центром города, где стояло  три
храма. Ни один из храмов Триады не был разрушен,  только  статуи,  стоящие
внутри и снаружи. Две из  них  изваял  ее  отец.  Молодая,  соблазнительно
грациозная Мориан и огромная, первобытная фигура Эанны, протянувшей вперед
руки, чтобы сотворить звезды.
   Мальчики начали выходить из дома все раньше, ходили  окольными  путями,
пытаясь избежать встречи с солдатами. Но чаще всего солдаты их находили. К
тому времени игратянам стало скучно, и сами попытки мальчиков  ускользнуть
от них уже служили развлечением.
   Дианора обычно становилась  у  того  самого  окна  наверху,  когда  они
уходили через площадь, словно, наблюдая за происходящим, она участвовала в
нем и могла разделить их боль  на  троих  и  таким  образом  облегчить  их
участь. Солдаты почти всегда настигали их, когда они подходили к  площади.
Она наблюдала и в тот день, когда их игра приняла скверный оборот.
   На этот раз была середина дня. Всего  полдня  работы,  из-за  праздника
Триады, который завершал весенние дни Поста. Игратяне, как и барбадиоры на
востоке, тщательно избегали вмешиваться в дела Триады и ее  жрецов.  После
обеда мальчики вышли из дома на работу.
   Солдаты окружили их  на  середине  площади.  Казалось,  им  никогда  не
надоедало это развлечение. Но в тот  день,  едва  их  лидер  успел  начать
знакомые причитания насчет того, что он заблудился, на  площади  появилась
компания из четырех купцов, поднявшихся в гору  из  гавани,  и  одного  из
солдат посетило вдохновение, рожденное чистой злобой.
   - Стой! - хрипло рявкнул он. Купцы резко остановились. В  Нижнем  Корте
подчинялись приказам игратян, в какой бы форме они ни отдавались.
   - Подойдите сюда, - прибавил  солдат.  Его  товарищи  посторонились,  и
купцы оказались напротив мальчиков. Дианору охватило в тот  момент  дурное
предчувствие, словно холодный палец прошелся по спине.
   Четверо торговцев доложили, что они из Азоли.  Это  было  видно  по  их
одежде.
   - Хорошо, - сказал солдат. - Я знаю, какие вы там  все  жадные.  Теперь
слушайте меня. Эти отродья сейчас назовут вам свой город и свою провинцию.
Если вы сможете повторить мне то, что они  скажут,  даю  слово  и  клянусь
именем Брандина, короля Играта, я дам первому же, кто сумеет это  сделать,
двадцать золотых игратов.
   Это было целое состояние. Даже со своего места, высоко над  площадью  и
спрятавшись за окном, Дианора видела реакцию торговцев из Азоли. Это  было
до того, как она закрыла глаза. Она знала, что сейчас произойдет и как это
будет больно. Ей так сильно захотелось, чтобы ее отец сейчас оказался жив,
что она чуть не заплакала. Но там  внизу  стоял  ее  брат,  среди  солдат,
которые их ненавидели. Она  заставила  себя  проглотить  слезы  и  открыть
глаза. И стала смотреть.
   - Ты, - обратился солдат к ученику - они всегда начинали с него, - твоя
провинция когда-то называлась иначе. Скажи им, как.
   Она увидела, как мальчик - его звали Наддо - побледнел от  страха,  или
гнева,  или  от  того  и  другого.  Четверо  купцов,  не  замечая   этого,
наклонились вперед, выжидательно глядя на него. Дианора увидела, как Наддо
бросил на ее брата взгляд, словно искал совета или просил прощения.
   Солдат перехватил этот взгляд.
   - Прекрати! - рявкнул он. Потом вытащил меч. - Если хочешь жить, назови
имя.
   Наддо очень ясно произнес:
   - Тигана.
   И, разумеется, никто из купцов  не  мог  повторить  это  слово.  Ни  за
двадцать золотых игратов, ни за сумму, в  двадцать  раз  большую.  Дианора
различала в их глазах разочарование, обманутую жадность и  страх,  который
всегда возникал, при столкновении с магией.
   Солдаты смеялись и подталкивали  друг  друга.  Смех  у  одного  из  них
напоминал пронзительный клекот, как у петуха. Они повернулись к ее брату.
   - Нет, - решительно сказал он раньше, чем они успели заговорить.  -  Вы
уже повеселились. Они не могут услышать это имя. Мы все это  знаем  -  что
вам еще надо доказывать?
   Ему было пятнадцать лет, он был слишком худым, а  его  темно-каштановые
волосы слишком длинными, они падали  на  глаза.  Она  стригла  его  больше
месяца назад и всю  неделю  собиралась  снова  это  сделать.  Одной  рукой
Дианора так сильно вцепилась в подоконник, что вся кровь ушла из  пальцев,
и они стали белыми как лед. Она готова была дать отрезать себе руку,  если
бы это могло изменить происходящее. Дианора заметила другие лица в  других
окнах по улице и на противоположной стороне  площади.  Некоторые  прохожие
остановились при виде большой группы людей, почувствовав внезапно растущее
напряжение.
   Это было плохо,  потому  что  в  присутствии  зрителей  солдаты  теперь
вынуждены были недвусмысленно  утвердить  свой  авторитет.  То,  что  было
игрой, когда совершалось  без  свидетелей,  теперь  превратилось  в  нечто
другое. Дианоре хотелось, чтобы отец вернулся от  Дейзы,  хотелось,  чтобы
принц Валентин вернулся живой, чтобы мать вернулась из тех краев, где  она
сейчас странствовала.
   Она смотрела. Чтобы разделить это. Чтобы стать свидетелем и  запомнить,
уже тогда зная, что такие вещи будут иметь значение,  если  вообще  что-то
будет иметь значение в последующие дни и годы.
   Солдат с обнаженным мечом очень осторожно уперся его кончиком  в  грудь
брата. Лезвие  отражало  солнечный  свет.  Это  был  рабочий  клинок,  меч
солдата. Люди, собравшиеся вокруг, слегка зашумели.
   Брат произнес, почти с отчаянием:
   - Они не могут запомнить это имя. Вы  знаете,  что  не  могут.  Вы  нас
уничтожили.  Разве  необходимо  продолжать  причинять  боль?   Разве   это
необходимо?
   "Ему ведь всего пятнадцать лет, - молилась про  себя  Дианора,  мертвой
хваткой вцепившись в подоконник оцепеневшими пальцами. -  Он  был  слишком
молод, чтобы сражаться. Ему не позволили. Простите ему это. Пожалуйста".
   Четверо торговцев из Азоли, как один, быстро отступили в сторону.  Один
из солдат - тот, кто смеялся, как петух, - смущенно переступил с  ноги  на
ногу, словно сожалея, что дело зашло так далеко. Но вокруг  уже  собралась
толпа. Мальчишке дали шанс. Теперь же выбора не оставалось.
   Меч осторожно двинулся вперед, потом назад. Сквозь  прорванную  голубую
тунику показалась струйка крови, ярко  блеснувшая  под  весенним  солнцем,
словно потянулась за острием меча,  потом  потекла  вниз,  пачкая  голубой
цвет.
   - Имя, - тихо повторил солдат. Теперь в его тоне не  было  легкомыслия.
Он был профессионалом и готовился убить, поняла Дианора.
   Она была свидетельницей, памятью. Она  увидела,  как  ее  младший  брат
расставил ноги, словно хотел утвердиться  на  почве  площади.  Кулаки  его
опущенных рук сжались. Голова запрокинулась, лицо поднялось к небу.
   А потом она услышала его крик.
   Он сделал то, что от него требовали, подчинился приказу, но не  мрачно,
или почтительно, или со стыдом. Упираясь  ступнями  в  землю  отцов,  стоя
перед домом своей семьи, он посмотрел на солнце, и из  самой  глубины  его
души вырвалось имя.
   - Тигана! - закричал он, чтобы  все  слышали.  Все,  кто  находился  на
площади. И еще раз, еще громче: - Тигана! - А потом  в  третий,  последний
раз, на самой верхней ноте голоса,  с  гордостью,  с  любовью,  с  вечным,
неугасимым вызовом в сердце. - ТИГАНА!
   Этот крик прозвенел над площадью,  вдоль  улиц,  донесся  до  окон,  из
которых смотрели люди, пролетел над крышами домов, уходящими на  запад,  к
морю, или на восток, к храмам, и  намного  дальше  -  звук,  имя,  скорбь,
брошенные в ясность весеннего дня. И хотя четверо купцов не могли удержать
в памяти это имя, хотя солдаты не могли его запомнить, но женщины у  окон,
и стоящие рядом дети, и мужчины, застывшие на улице и на площади, ясно его
расслышали, и впустили в  себя,  и  они-то  смогли  услышать  и  запомнить
гордость, звучавшую в этом уносящемся крике.
   И, оглянувшись вокруг, солдаты ясно это  увидели  и  поняли.  Это  было
написано на лицах стоящих вокруг них людей. Он сделал только то,  что  они
сами ему приказали, но игра вывернулась наизнанку, она пошла не туда, куда
надо, что они смутно поняли.
   Конечно, они их избили.
   Кулаками, ногами, повернутыми  плашмя  клинками  мечей,  чтобы  уберечь
лезвие. Наддо тоже - за то, что он присутствовал  и,  таким  образом,  был
участником. Но толпа не рассеялась, что обычно происходило, когда  кого-то
избивали. Они смотрели в молчании, неестественном  для  такого  количества
людей. Единственным звуком были удары, так как ни  один  из  мальчиков  не
закричал, а солдаты молчали.
   Когда все было кончено, они разогнали толпу, с угрозами и  проклятиями.
Собираться в толпу было незаконно, пусть даже они сами ее  собрали.  Через
несколько секунд  никого  не  осталось.  Только  лица  за  полузадернутыми
шторами в окнах верхних  этажей  смотрели  на  площадь,  пустую,  если  не
считать двух мальчиков, лежащих  в  оседающей  пыли.  На  их  одежде  ярко
выделялись пятна крови. Вокруг пели птицы, они не замолкали на  протяжении
всей сцены. Дианора это запомнила.
   Она заставила себя остаться на месте. Не бежать к ним  вниз.  Позволить
им справиться самим, это было их право. И в конце концов она увидела,  как
ее брат поднялся, медленно, рассчитывая движения, словно глубокий  старик.
Увидела, как он заговорил с Наддо, а потом осторожно помог ему  встать.  А
затем, как она и  предвидела,  брат,  испачканный,  окровавленный,  сильно
хромая, повел Наддо на восток, не оглядываясь, к тому месту, где их  ждала
сегодня работа.
   Дианора смотрела им вслед. Глаза ее оставались сухими. Только когда они
повернули за угол в дальнем конце площади и пропали из виду, она отошла от
окна. Только тогда разжала побелевшие пальцы. И  только  тогда,  вдали  от
всех взоров за опущенными шторами, она позволила прорваться слезам: слезам
любви, жалости к его ранам и огромной гордости.


   Когда мальчики в ту ночь вернулись домой, они со служанкой нагрели воды
и приготовили им  ванну,  а  потом  как  умели  стали  лечить  их  раны  и
черно-багровые синяки.
   Позже, за ужином, Наддо сказал, что уходит. Сегодня  же  ночью,  сказал
он. Это уже слишком, сказал он, неловко  ерзая  на  стуле  и  обращаясь  к
Дианоре, так как ее брат отвернулся после первых слов Наддо.
   Здесь нельзя жить, говорил Наддо с настойчивой страстностью, еле шевеля
разбитыми и распухшими губами. При таких жестоких  солдатах  и  еще  более
жестоких налогах. Если молодой человек, такой, как он сам, надеется что-то
успеть в жизни, сказал Наддо, ему следует убираться отсюда. Он  говорил  с
отчаянием, его глаза умоляли о понимании.  Он  все  время  бросал  нервные
взгляды на ее брата, который теперь совсем повернулся к ним спиной.
   - Куда ты пойдешь? - спросила его Дианора.
   - В Азоли, - ответил он. Это суровый, дождливый край, невыносимо жаркий
и влажный летом, это всем известно. Но там есть место  для  свежей  крови.
Жители  Азоли  приветливо  встречают  приезжих,  как  он   слышал,   более
приветливо, чем на барбадиорских землях на востоке. Он бы никогда не пошел
в Корте или Кьяру. Люди из Тиганы туда не переселяются, сказал он. Ее брат
на это что-то буркнул, но не обернулся; Наддо снова  взглянул  на  него  и
глотнул, адамово яблоко подпрыгнуло в его горле.
   Еще три молодых человека  планируют  уйти,  сказал  он  Дианоре.  Хотят
выскользнуть из города сегодня ночью и пробираться на север. Он  и  раньше
знал об этом, сказал он. Но не мог решиться.  То,  что  случилось  сегодня
утром, решило за него.
   - Да освещает Эанна твой путь, - ответила Дианора, совершенно искренне.
Он был хорошим учеником, а потом отважным и  преданным  другом.  Люди  все
время уезжали. Провинция Нижний Корте стала плохим местом в плохое  время.
Левый глаз Наддо полностью закрыла опухоль. Его вполне могли убить сегодня
днем.
   Позднее, когда он упаковал свои скудные пожитки и был готов  уйти,  она
дала ему немного серебра из тайника отца. Поцеловала на прощание.  Тут  он
расплакался. Передал привет ее матери и открыл парадную дверь.  На  пороге
снова обернулся, все еще плача.
   - До свидания, - произнес  он  с  отчаянием,  обращаясь  к  неподвижной
фигуре, упорно глядящей в огонь камина в  гостиной.  Видя  выражение  лица
Наддо, Дианора молча приказала брату обернуться. Но он  не  обернулся.  Он
нарочито медленно опустился на колени и подбросил в огонь полено.
   Наддо еще мгновение смотрел на него, потом повернулся  и  посмотрел  на
Дианору, попытался улыбнуться дрожащей, полной слез улыбкой и  выскользнул
в темноту.
   Много позже, когда погас огонь, брат тоже ушел из дома. Дианора  сидела
и смотрела, как медленно гаснут угольки, потом заглянула к матери и  пошла
спать. Когда она легла, ей показалось, что ее придавила какая-то  тяжесть,
гораздо более весомая, чем клетчатый плед.
   Она проснулась, когда брат  вернулся.  Как  всегда.  Услышала,  как  он
громко топнул на площадке лестницы, как обычно  поступал,  чтобы  дать  ей
знать о своем благополучном возвращении, но  она  не  услышала  следующего
звука - звука открывающейся и закрывающейся двери его спальни.
   Было очень поздно. Дианора еще мгновение лежала неподвижно,  окруженная
и подавленная всеми скорбями этого дня. Потом, двигаясь тяжело, словно под
действием наркотика или во сне наяву, встала и  зажгла  свечу.  Подошла  к
своей двери и открыла ее.
   Он стоял в коридоре за дверью. И в мигающем свете  она  увидела  потоки
слез, непрерывно струящихся по его  искаженному,  разбитому  лицу.  У  нее
затряслись руки. Она не могла говорить.
   - Почему я не сказал ему "до свидания"? - услышала она  его  сдавленный
голос. - Почему ты не заставила меня сказать  ему  "до  свидания"?  -  Она
никогда еще не слышала в его голосе столько боли. Даже тогда, когда пришло
известие о гибели их отца в битве у реки.
   С болью в сердце Дианора поставила свечу на полку, где  когда-то  стоял
бюст ее матери работы отца. Шагнула вперед и обняла брата, принимая в себя
рыдания, сотрясающие его тело.  Он  никогда  раньше  не  плакал.  Или  она
никогда этого не видела. Она повела  его  в  свою  комнату  и  уложила  на
кровать, крепко обнимая. Они плакали вместе очень долго.  Дианора  понятия
не имела, как долго.
   Ее окно было  открыто.  Она  слышала,  как  вздыхает  ветер  в  молодых
листьях. Пела птица, другая отвечала ей с противоположной  стороны  аллеи.
Мир был полон сновидений или горестей, чего-то одного, или того и  другого
вместе. Под покровом ночи она медленно стянула через  голову  его  тунику,
стараясь не задеть раны, потом сняла с себя рубашку.  Сердце  ее  стучало,
словно у пойманного лесного зверька. Она ощутила стремительное биение  его
пульса, когда прикоснулась пальцами к его горлу. Обе луны закатились.  Все
листья шелестели от ветра.
   И вот, в этой тьме, вокруг них, над ними, обнимающей их, в полной  тьме
безлунной ночи и во тьме их жизни, они стали искать друг в  друге  жалкое,
преступное убежище среди гибели их мира.
   - Что мы делаем? - один раз прошептал ее брат.
   И потом,  некоторое  время  спустя,  когда  их  сердца  снова  забились
медленнее и они  лежали,  прильнув  друг  к  другу,  после  удовлетворения
безрассудного, пугающего желания, он сказал,  мягко  положив  руку  на  ее
волосы:
   - Что мы сделали?
   И спустя все эти годы, одна в сейшане на острове, когда к ней вернулись
эти самые потаенные воспоминания, Дианора вспомнила свой ответ.
   - Ох, Баэрд, - сказала она. - А что сделали с нами?


   После той первой ночи это продолжалось всю весну  и  часть  лета.  Грех
богов - так называлось  то,  что  они  делали.  Ибо  Адаон  и  Эанна,  как
известно, в начале  времен  были  братом  и  сестрой,  а  Мориан  была  их
ребенком.
   Дианора не ощущала себя богиней, и зеркало  не  оставляло  ей  иллюзий:
всего лишь худое лицо с огромными, внимательными глазами. Она лишь  знала,
что ее счастье пугает, наполняет чувством вины и что любовь к Баэрду стала
частью ее мира. И не меньше пугала та же глубина любви, та же ошеломляющая
страсть в Баэрде. Сердце ее постоянно  предчувствовало  беду,  даже  в  те
минуты, когда они  предавались  своей  мимолетной  радости:  слишком  ярко
горело это запретное пламя на земле, где любая яркость была  потеряна  или
запрещена.
   Он приходил к ней каждую ночь. Старуха спала внизу;  их  мать  спала  и
просыпалась в своем собственном мире. В темноте спальни Дианоры они искали
спасения друг в друге, тянулись через утраты и понимание  своего  греха  в
поисках невиновности.
   Его все еще иногда тянуло из дома по ночам, и он  бродил  по  пустынным
улицам. Не так часто, как прежде, за что она была благодарна и находила  в
этом для себя некоторое оправдание. Многие  молодые  люди  попались  после
наступления комендантского часа и погибли на колесах  смерти  той  весной.
Если то, что она делает, спасет ему  жизнь,  она  готова  предстать  перед
любым судом, ожидающим ее в Чертогах Мориан.
   Однако не каждую ночь она могла его  удержать.  Иногда  нужда,  которой
Дианора не могла разделить или по-настоящему понять, гнала его из дома. Он
пытался объяснить, что город выглядит совсем иначе при свете двух лун, или
одной из них, или при свете звезд. Как более мягкий свет и тени  позволяют
ему увидеть снова прежнюю Тигану. Как он молча спускается вниз, к морю,  и
подходит к темному дворцу, и  как  развалины  и  мусор  благодаря  темноте
превращаются в его воображении опять в то, чем они были раньше.
   Ему это необходимо, говор