ить тех богов, которым нынче велит поклоняться  барбадиорам  их
заморский император. Возблагодарит и принесет жертвы, так как  может  быть
уверен, что наследники-кастраты  герцога  быстро  забудут  о  свободе,  за
которую боролся Сандре в еще не кастрированном Астибаре.
   В конце своей речи он перестал улыбаться  и  в  упор  посмотрел  своими
широко расставленными серыми глазами на Адриано.
   И вот  это  были  первые  по-настоящему  опасные  слова,  произнесенные
вполголоса,  но  их  слышали  все,  и  внезапно  их  угол   в   "Паэлионе"
неестественно притих посреди беспорядочного шума  остальных  частей  зала.
Насмешливый куплет Адриано, так быстро сочиненный,  теперь  показался  ему
самому  тривиальным  и  неуместным.  Он  ничего  не  ответил,  сердце  его
почему-то учащенно забилось. Он  с  некоторым  усилием  заставил  себя  не
опускать глаз под взглядом музыканта, который прибавил  с  прежней  кривой
усмешкой:
   - Так как, по рукам, друг?
   Стараясь потянуть время и быстро  прикидывая,  сколько  астинов  сможет
добыть у друзей, Адриано ответил:
   - Не соблаговолите ли объяснить нам, почему крестьянин из дистрады  так
свободно  распоряжается  еще  не  выигранными  деньгами  и  так   свободно
высказывает свое мнение по подобным вопросам?
   Музыкант улыбнулся еще шире, открывая ровные белые зубы.
   - Я не крестьянин, - добродушно возразил он, - и не из вашей  дистрады.
Я - пастух с гор Южной Тригии, и я вам кое-что скажу.  -  Его  насмешливые
глаза обежали всех сидящих за столом. - Стадо овец может поведать о  людях
больше, чем некоторым из нас хотелось бы думать, а  козы  сделают  из  вас
философа быстрее, чем жрецы Мориан, особенно если гоняться за ними, я имею
в виду, конечно, коз, ночью в горах под дождем и раскатами грома.
   За столом раздался искренний смех, напряжение спало. Адриано безуспешно
попытался сохранить суровое выражение лица.
   - Так как - по рукам? - снова повторил пастух, дружелюбно и спокойно.
   Адриано спасло от необходимости отвечать, а нескольких его друзей -  от
разочарования  и  потери  денег  появление  художника  Нероне,  еще  более
поспешное, чем появление вестника с пером на шляпе.
   - Альберико дал разрешение!  -  провозгласил  он,  перекрывая  гомон  в
"Паэлионе". - Он только что издал указ, что ссылка  Сандре  закончилась  с
его смертью. Тело герцога будет выставлено для торжественного  прощания  в
старом дворце Сандрени, а потом его похоронят со всеми почестями, со всеми
девятью обрядами! Если, - тут он сделал драматическую паузу, - если жрецам
Триады разрешат участвовать в церемонии.
   Адриано с трудом мог ухватить скрытый смысл сказанного  -  с  молодыми,
чересчур импульсивными поэтами это  случается  сплошь  и  рядом.  Но  ведь
происходят великие события! Его взгляд почему-то снова вернулся к пастуху.
Выражение лица тригийца  было  добрым  и  заинтересованным,  но  вовсе  не
торжествующим.
   - А, ладно, - произнес пастух, печально качая головой, - наверное,  моя
правота служит мне компенсацией за бедность  -  боюсь,  это  история  моей
жизни.
   Адриано рассмеялся. Он похлопал толстого, задыхающегося Нероне по спине
и подвинулся, освобождая место для художника.
   - Да благословит нас обоих Эанна, - сказал он  ему.  -  Ты  только  что
сэкономил себе больше астинов, чем у тебя есть. Я собирался занять у тебя,
чтобы побиться об заклад, и проиграл бы после твоего известия.
   Вместо ответа Нероне взял почти пустую кружку Адриано  и  залпом  допил
кав. Потом с надеждой оглянулся вокруг,  но  другие  собеседники  охраняли
свои кружки, хорошо зная привычки художника. Темноволосый пастух из Тригии
со  смехом  пододвинул  ему  свою  кружку.  Приучивший  себя  никогда   не
подвергать сомнению щедрость, Нероне проглотил напиток. Но когда  кав  был
выпит, он все же пробормотал слова благодарности.
   Адриано отметил этот эпизод, но его мысли текли по непривычному руслу и
привели к неожиданному выводу.
   - Ты так же только что подтвердил, - внезапно проговорил он,  обращаясь
к Нероне, но адресуя свои слова ко всем сидящим  за  столом,  -  насколько
хитер чародей из Барбадиора, который нами правит. Теперь Альберико удалось
одним  указом  упрочить  свои  отношения  со  священнослужителями  Триады.
Выполняя  последнюю  волю  герцога,   он   поставил   идеальное   условие.
Наследникам Сандре придется согласиться - хотя они и так всегда и  на  все
соглашались, - и могу лишь догадываться, сколько астинов им  будет  стоить
смягчить жрецов и жриц и заставить их прийти  во  дворец  Сандрени  завтра
утром. Теперь Альберико прославится тем,  что  вернул  отступника  герцога
Астибарского обратно в лоно Триады хотя бы после его смерти.
   Он оглядел сидящих за столом, взволнованный собственными словами.
   - Клянусь кровью Адаона, это напоминает мне об интригах  былых  времен,
когда все делалось так же тонко!
   - Возможно, - сказал тригиец с  серьезным  выражением  на  лице,  -  ты
высказал самое умное предположение за весь этот шумный день. Но  скажи,  -
продолжал он, обращаясь к вспыхнувшему от  удовольствия  Адриано,  -  если
поступок Альберико напомнил тебе - и другим, без сомнения, только  не  так
быстро - о прежних днях, до того, как он приплыл сюда покорять нас,  и  до
того, как Брандин  захватил  Кьяру  и  западные  провинции,  то  разве  не
существует вероятности, - его голос  среди  гомона  в  зале  звучал  тихо,
только для ушей Адриано, - что  его  все  же  обставили  в  этой  игре?  И
обставил покойник?
   Вокруг них люди шумно поднимались  и  расплачивались,  спеша  выйти  на
улицу, где разворачивались важные события. Все собрались идти к  восточным
воротам, смотреть, как потомки Сандре через восемнадцать лет  привезут  их
мертвого правителя домой. Пятнадцатью минутами раньше Адриано был  бы  уже
на ногах вместе с остальными, кутался бы в  свой  тройной  плащ  и  бежал,
чтобы успеть у ворот занять место, откуда все хорошо видно. Но теперь  его
мысли устремились по новому  пути,  следуя  за  голосом  тригийца,  и  его
озарило понимание, словно луч света в темноте.
   - Ты понимаешь, не правда ли? - напрямик спросил  его  новый  знакомый.
Они остались за столом  одни.  Нероне  задержался,  чтобы  допить  кав  из
оставленных в спешке кружек, потом вслед за остальными  выбежал  навстречу
осеннему солнцу и ветру.
   - Кажется, да, - ответил Адриано. - Сандре выигрывает, проигрывая.
   - Проигрывая битву, которая его никогда по-настоящему не  интересовала,
- поправил тригиец, остро блеснув серыми глазами. - Сомневаюсь, что  жрецы
что-либо для  него  значили.  Они  не  были  его  врагами.  Как  ни  хитер
Альберико, правда в том, что  он  завоевал  эту  провинцию,  и  Тригию,  и
Феррат, и Чертандо благодаря своей армии и чарам, и только  с  их  помощью
удерживает Восточную  Ладонь.  Сандре  д'Астибар  правил  этим  городом  и
провинцией двадцать пять лет, пережил полдюжины мятежей и покушений, как я
слышал. И делал это всего лишь с помощью  горстки  не  всегда  верных  ему
войск, своей семьи и уже тогда легендарной хитрости.  Что  ты  скажешь  на
предположение, что он отказался впустить к себе  перед  смертью  жрецов  и
жриц вчера ночью  только  для  того,  чтобы  заставить  Альберико  сегодня
ухватиться за это условие, которое позволит ему сохранить лицо?
   Адриано не знал, что  ответить.  Знал  только,  что  чувствует  подъем,
возбуждение, и не уверен, хочется ли ему Сейчас взять в руки меч или  перо
и чернила, чтобы записать те слова, которые начинали рождаться внутри.
   - Что случится, как  ты  считаешь?  -  спросил  он  с  почтительностью,
которая поразила бы его друзей.
   - Не знаю, - откровенно ответил его собеседник. -  Но  у  меня  крепнет
подозрение, что в этом году на Празднике Виноградной Лозы  может  начаться
нечто такое, чего никто из нас не ожидает.
   На, мгновение показалось, будто  он  хотел  прибавить  что-то  еще,  но
промолчал.
   Вместо этого он встал и со звоном  бросил  на  столик  горсть  монет  в
уплату за кав.
   - Мне надо идти.  Время  репетировать:  я  выступаю  с  музыкантами,  с
которыми никогда прежде не играл. Прошлогодняя  чума  выкосила  многих  из
странствующих музыкантов, а я на время избавился от коз.
   Он ухмыльнулся, затем бросил взгляд на доску для записей пари на стене.
   - Скажи своим друзьям, что я через  три  дня  вернусь  сюда  до  захода
солнца, чтобы решить дело с поэтическими соболезнованиями  Кьяры.  А  пока
прощай.
   - Прощай, - задумчиво ответил Адриано,  провожая  взглядом  покидающего
опустевший зал музыканта.
   Хозяин и его жена собирали кружки и стаканы, вытирали столы и скамейки.
Адриано знаком попросил последнюю кружку. Через минуту, потягивая кав - на
этот раз без спиртного, чтобы прояснилось в голове,  -  он  вспомнил,  что
забыл спросить имя музыканта.



2

   В тот день Дэвину не везло.
   В свои девятнадцать лет он почти совсем смирился с маленьким  ростом  и
мальчишеским бледным лицом, которыми словно в насмешку  одарили  его  боги
Триады. Уже столько лет прошло, как он бросил привычку висеть вниз головой
на ветвях деревьев в лесу возле их фермы в  Азоли,  пытаясь  хоть  немного
прибавить себе рост.
   Прекрасная память всегда  была  предметом  его  гордости  и  источником
радости, но многие из воспоминаний не приносили ни того, ни другого. Он бы
с удовольствием забыл тот день, когда близнецы, возвращавшиеся с охоты  со
связкой дичи, застали его висящим на дереве вниз головой. Даже  шесть  лет
спустя его мучило то, что его обычно туповатые братья сразу же догадались,
чего он пытается добиться.
   - Мы тебе поможем, малыш! - весело воскликнул Повар.
   Нико ухватил его за руки, а Повар за ноги, и  крепкие  близнецы  вдвоем
начали растягивать его, добродушно хохоча. И помимо прочего, им доставляло
громадное наслаждение слушать не по годам изощренную ругань Дэвина.
   Да, то была его последняя попытка прибавить себе рост. Той же ночью  он
пробрался в спальню храпящих близнецов и аккуратно  вылил  на  каждого  по
ведру с помоями для свиней. И умчался, подобно Адаону, успев пересечь двор
и выскочить за ворота фермы прежде, чем раздался их рев.
   Дэвин провел в лесу две ночи, потом вернулся и был  выпорот  отцом.  Он
ожидал, что его заставят  стирать  простыни,  но  Повар  сам  это  сделал.
Близнецы, как всегда добродушные, уже позабыли об этом инциденте.
   А Дэвин, будучи проклят или благословен памятью, подобно Эанне,  богине
Имен, не смог ничего забыть. Пускай на близнецов трудно было таить  обиду,
собственно говоря, почти  невозможно,  но  от  этого  его  одиночество  не
уменьшалось. Вскоре  после  того  случая  Дэвин  ушел  из  дома,  поступив
учеником певца к  Менико  ди  Феррату,  чья  труппа  раз  в  два-три  года
совершала весной турне по северу Азоли.
   С тех пор Дэвин ни разу не возвращался домой. Он брал недельный  отпуск
во время поездок труппы на север три года назад и еще раз этой весной.  Не
то чтобы с ним плохо обращались дома, но просто  он  не  вписывался  в  ту
жизнь, и  они  все  четверо  это  знали.  Крестьянствовать  в  Азоли  было
серьезным, иногда суровым трудом, непрерывной битвой за сохранение земли и
рассудка, постоянным сражением с наступающим  морем  и  жаркой,  туманной,
серой монотонностью дней.
   Если бы была жива его мать, все  могло  быть  по-другому.  Но  ферма  в
Азоли, куда Гэрин из  Нижнего  Корте  привез  своих  троих  сыновей,  была
безрадостным местом и подходила разве что для близнецов,  которым  хватало
общества друг друга, и для такого человека, каким  постепенно  стал  Гэрин
среди почти безжизненных равнин. Она не могла  стать  источником  духовной
пищи или  светлых  воспоминаний  для  сообразительного,  одаренного  живым
воображением младшего ребенка, способности которого, как бы они  потом  ни
проявились, не имели ничего общего с возделыванием земли.
   Узнав от Менико ди Феррата, что голос Дэвина способен на  большее,  чем
пение  деревенских  баллад,  они  все  испытали  некоторое  облегчение   и
распрощались с ним  ранним  весенним  утром,  стоя  под  неизбежным  серым
дождем. Его отец и Нико  едва  успели  сказать  слова  прощания,  как  уже
двинулись к реке проверить ее уровень.  Но  Повар  задержался  и  неуклюже
ткнул своего странного младшего брата кулаком в плечо.
   - Если с тобой будут  плохо  обращаться,  -  сказал  он,  -  ты  можешь
вернуться домой, Дэв. Места хватит.
   Дэвин запомнил и то, и другое: мягкий толчок в плечо, который с  годами
приобрел большее значение, чем пристало такому жесту, и сопровождавшие его
слова,  быстро  произнесенные  грубым  голосом.  По  правде   говоря,   он
действительно помнил почти все, кроме матери и жизни в  Нижнем  Корте.  Но
ему было меньше двух лет от роду, когда она погибла во время боев, а всего
через месяц Гэрин увез своих троих сыновей на север.
   С тех пор он помнил почти все.
   Если бы Дэвин любил биться об заклад,  -  а  он  не  любил,  этот  след
оставила в его душе осторожная Азоли, - то  мог  бы  поставить  кьяро  или
астин на то, что уже много лет не испытывал такого отчаяния. С  той  поры,
если говорить правду,  когда  ему  казалось,  что  он  вообще  никогда  не
подрастет.
   Что нужно сделать, мрачно спрашивал себя Дэвин, чтобы получить  выпивку
в Астибаре? Да еще накануне праздника!
   Проблема была бы почти смешной, если бы не вызывала такую  ярость.  Это
было делом рук тощезадых губителей радости - жрецов Эанны, как  он  быстро
выяснил в первом же кабачке, где ему отказались продать  бутылку  зеленого
вина из Сенцио. Эта богиня, с жаром подумал Дэвин, достойна лучших слуг.
   Дело в том, что год назад,  в  пылу  вечной  борьбы  за  первенство  со
служителями Мориан и жрицами Адаона,  жрецы  Эанны  убедили  марионеточный
совет тирана, что молодежь Астибара стала слишком распущенной, а  подобная
распущенность приводит к беспорядкам. А так как очевидно,  что  таверны  и
кавницы являются рассадником  распутства,  меньше  чем  через  две  недели
Альберико обнародовал и ввел в действие закон, по которому ни  один  юноша
Астибара до семнадцати лет не мог купить выпивку.
   Высохшие, как  пыль,  жрецы  Эанны  праздновали  -  своим  аскетическим
способом - этот мелкий триумф над жрецами  Мориан  и  элегантными  жрицами
Адаона: оба эти  божества  ассоциировались  с  темными  страстями  и,  что
неизбежно, с вином.
   Хозяева заведений молча негодовали (негодовать громко в  Астибаре  было
опасно), хотя не столько из-за убытков  в  торговле,  сколько  из-за  того
коварства, с которым этот закон был введен. Он просто возложил на  каждого
владельца кабака, таверны или кавницы трудную  задачу  определять  возраст
клиента.  В  то  же  время,  если  кто-либо  из  вездесущих  барбадиорских
наемников случайно зайдет в таверну и ему покажется, что  какой-то  клиент
слишком молодо выглядит, - вот вам еще одна закрытая на  месяц  таверна  и
еще один хозяин, посаженный в тюрьму на такой же срок.
   Всем шестнадцатилетним астибарцам здорово не повезло. А вместе с  ними,
как   постепенно   выяснилось   в   то   утро,   и   одному    малорослому
девятнадцатилетнему певцу из Азоли с мальчишеским лицом.
   После трех подряд неудачных попыток на западной стороне Храмовой улицы,
Дэвин испытал  мимолетное  искушение  перейти  дорогу  к  храму  Мориан  и
изобразить приступ экстаза в надежде на то, что ему поднесут  сенцианского
зеленого в  качестве  средства  от  чрезмерной  религиозности.  Еще  менее
рациональной была мысль о том, чтобы запустить  камень  в  окно  накрытого
куполом храма Эанны и проверить,  сможет  ли  его  догнать  один  из  этих
бесполых слабоумных жрецов.
   Однако он воздержался, как из подлинного уважения к Эанне, богине Имен,
так  и  из-за  огромного  количества  рослых  и   вооруженных   до   зубов
барбадиорских   наемников,   патрулирующих   улицы   Астибара.    Конечно,
барбадиоров  было  полно  повсюду  на  Восточной  Ладони,  но   нигде   их
присутствие  не  было  столь  тревожно  очевидным,  Как  в  Астибаре,  где
обосновался сам Альберико.
   В конце концов Дэвин  пожелал  себе  заполучить  серьезную  простуду  и
направился на запад, к гавани,  а  затем,  повинуясь  своему  неутоленному
желанию, к улице Кожевников.  Там,  чуть  не  задохнувшись  от  зловонного
запаха кож, заглушавшего соленый  запах  моря,  в  таверне  под  названием
"Птица" ему продал без всяких  расспросов  откупоренную  бутылку  зеленого
вина еле  волочащий  ноги  трактирщик.  Возможно,  его  подвело  зрение  в
полумраке лишенного окон заведения, состоящего из одной комнаты.
   Даже эта убогая, дурно пахнущая дыра ломилась от  посетителей.  Астибар
был  до  краев  переполнен  приезжими   накануне   завтрашнего   Праздника
Виноградной Лозы. Дэвин знал, что в  этом  году  урожай  выдался  отменным
повсюду, кроме Чертандо, и приехало много людей,  готовых  потратить  свои
астины и кьяро.
   В "Птице", разумеется, не нашлось свободных столиков. Дэвин втиснулся в
угол, туда, где темная, изрезанная  деревянная  стойка  бара  упиралась  в
заднюю стенку, сделал глоток вина на пробу -  разбавленное,  но  не  сверх
обычного, решил он - и сосредоточился на  размышлениях  и  переживаниях  о
женском вероломстве и непоследовательности.
   Конкретным воплощением которых в последние две недели  стала  для  него
Катриана д'Астибар.
   Он рассчитал, что у него достаточно времени  до  вечерней  репетиции  -
последней перед первым завтрашним выступлением  в  городском  доме  одного
мелкого   владельца   винодельческого   хозяйства,   -   чтобы   предаться
размышлениям за бутылкой и явиться на репетицию трезвым. Во всяком случае,
он-то  уже  опытный  член  труппы,  с  возмущением  подумал  Дэвин.  Он  -
компаньон. Знает процедуру обычных  выступлений  как  свои  пять  пальцев.
Дополнительные репетиции Менико устраивал для трех новичков труппы.
   В том числе и для невозможной Катрианы. Которая и стала причиной  того,
что он в ярости убежал с утренней репетиции, не успев узнать,  что  Менико
уже собирался ее закончить. Как, во имя Адаона, он должен был реагировать,
когда неопытная новенькая девушка, которая  воображает,  что  умеет  петь,
сказала то, что она сказала, в  присутствии  всех  остальных?  А  ведь  он
относился к ней с искренним дружелюбием с тех  пор,  как  она  две  недели
назад присоединилась к ним.
   Благодаря  своей  проклятой  памяти  Дэвин  снова  представил  их  всех
девятерых на репетиции в арендованной ими задней комнате на  первом  этаже
гостиницы. Четыре музыканта, две танцовщицы, Менико, Катриана  и  он  сам,
поющий в первом ряду.  Они  репетировали  "Песнь  любви"  Раудера,  песню,
заказанную, как и можно было предвидеть, женой виноторговца, вещь, которую
Дэвин исполнял уже почти шесть лет, песню, которую он мог бы спеть даже  в
ступоре, в коме, во сне.
   И возможно, поэтому, да,  он  был  слегка  рассеян,  ему  было  немного
скучно, он немного больше, чем диктовала необходимость,  наклонялся  к  их
новой рыжеволосой певице, возможно, в его голосе  и  выражении  лица  была
тень намека, но даже в этом случае...
   - Дэвин, во имя Триады, - резко произнесла  Катриана  д'Астибар  и  тем
самым положила конец репетиции, - ты что - не  в  состоянии  отвлечься  от
своих похотливых мыслей хотя бы на время песни, чтобы прилично  справиться
с гармонией? Это совсем несложная песня!
   Бледная кожа лица Дэвина мгновенно стала пунцовой.  Менико,  видел  он,
Менико, которому  следовало  резко  отчитать  девицу  за  самонадеянность,
смеялся, покраснев еще сильнее, чем Дэвин. И остальные тоже смеялись.
   Дэвин не смог придумать остроумный ответ  и  не  хотел  терять  остатки
собственного достоинства, поддавшись первому  порыву  дать  наглой  девице
подзатыльник. Он просто резко повернулся и ушел.
   Выходя, он бросил один-единственный укоризненный  взгляд  на  Менико  и
совсем расстроился: толстый живот хозяина труппы колыхался  от  смеха,  он