ронет, ведь они гости в доме твоего  отца.
Даже если она  проберется  в  их  комнату,  одетая  лишь  в  одну  красную
перчатку.
   Алаис во  второй  раз  испытала  шок,  но  это  ощущение  ей  почему-то
понравилось. Она хихикнула и села на свою  кровать,  болтая  ногами.  Ноги
Катрианы, с грустью заметила Алаис, легко доставали до ковра.
   - Она действительно может это сделать, - прошептала она и  усмехнулась,
представив себе эту картину. - Мне кажется, у нее даже  где-то  припрятана
красная перчатка!
   Катриана покачала головой.
   - Тогда остается связать ее, как телку, или  довериться  мужчинам.  Но,
как я уже сказала, они ничего не сделают.
   - Вы их очень хорошо знаете, я полагаю, - наугад  спросила  Алаис.  Она
все еще не была уверена, что вызовет ее следующее замечание - отповедь или
улыбку. С этой женщиной нелегко иметь дело, как она постепенно убеждалась.
   - Алессана я знаю лучше, - ответила  Катриана.  -  А  Дэвин  уже  давно
бродит по дорогам, и не сомневаюсь, что он знает  правила.  -  Она  быстро
отвела глаза, произнося последние слова. Щеки ее слегка покраснели.
   Все еще опасаясь получить отпор, Алаис осторожно спросила:
   -  Собственно  говоря,  я  не  имею  об  этом  никакого  представления.
Существуют правила? А у вас бывают проблемы в дороге?
   Катриана пожала плечами.
   - Те  проблемы,  которые  жаждет  найти  твоя  сестра?  Не  со  стороны
музыкантов. Существует неписаный  кодекс,  иначе  в  труппах  остались  бы
только женщины определенного типа, а это повредило бы качеству  музыки.  А
музыка действительно много значит для большинства музыкантов в труппах. Во
всяком случае,  в  тех,  что  существуют  долго.  Мужчины  могут  серьезно
пострадать, если слишком пристают к девушке. И разумеется, они никогда  не
найдут работу, если это случается слишком часто.
   - Понимаю, - сказала Алаис, стараясь вообразить себе все это.
   - Тем не менее от тебя действительно ждут, что ты заведешь себе пару, -
прибавила Катриана, - как будто это самое меньшее, что ты можешь  сделать.
Перестать  быть  соблазном.  Поэтому  находишь  человека,   который   тебе
нравится, или некоторые девушки находят женщину. Довольно многие, кстати.
   - О! - Алаис сжала руки на коленях.
   Чересчур догадливая Катриана бросила на  нее  насмешливо-издевательский
взгляд.
   - Не волнуйся, - ласково сказала  она,  упорно  глядя  на  руки  Алаис,
лежащие барьером на коленях. - Эта перчатка мне не по руке.
   Алаис резко разняла руки и сильно покраснела.
   - Я и не  волновалась  особенно,  -  ответила  она,  стараясь  говорить
небрежно. Потом, подстрекаемая насмешливым выражением  на  лице  Катрианы,
выпалила: - А какая перчатка вам по руке?
   Насмешливое  выражение  быстро  исчезло  с  лица  гостьи.   Последовало
короткое молчание.
   - В тебе  все  же  есть  некоторое  мужество,  -  тоном  судьи  сказала
Катриана. - Я не была в этом уверена.
   - А это уже высокомерие, - ответила разгневанная Алаис, что редко с ней
случалось. - Как вы можете быть уверены  в  чем-то  относительно  меня?  И
почему я должна позволить вам это увидеть?
   Снова воцарилось молчание, и снова Катриана ее удивила.
   - Мне очень жаль, - сказала она. - Правда. Мне  это  плохо  удается.  Я
тебя предупреждала. - Она отвела глаза. - Просто ты задела больное  место,
а я в таких случаях лягаюсь.
   Гнев Алаис, который гас столь же  быстро,  сколь  медленно  разгорался,
исчез раньше, чем Катриана успела договорить.
   Однако  ей  не  удалось  ответить  сразу  же  или  попытаться  сгладить
размолвку, потому что в этот момент в комнату торжественно ввалилась Менка
с тазом воды, подогретым на кухне. За ней шел самый  младший  из  учеников
Ровиго со вторым  ведром  и  полотенцами,  наброшенными  на  плечи.  Глаза
отчаянно смущенного мальчика были опущены, пока он  осторожно  нес  таз  и
полотенца к стоящему у  окна  столу  через  комнату,  где  находились  две
женщины. Бурная суета, которая неизменно сопровождала Менку, куда бы та ни
шла, совершенно изменила настроение - и плохое, и  хорошее,  как  подумала
Алаис. После ухода слуг женщины молча помылись. Украдкой бросив взгляд  на
длинноногую фигурку своей гостьи,  Алаис  еще  острее  почувствовала  свою
неполноценность из-за того, что была маленькой, мягкой  и  белокожей.  Она
забралась в постель, ей очень хотелось начать их разговор заново.
   - Спокойной ночи, - сказала она.
   - Спокойной ночи, - ответила Катриана через секунду.
   Алаис старалась прочесть в ее тоне приглашение к дальнейшей беседе,  но
не была в этом уверена. Если Катриана захочет поговорить, решила  она,  ей
стоит только сказать что-нибудь.
   Они задули свечи на своих столиках и молча  лежали  в  полутьме.  Алаис
смотрела на догорающий  в  очаге  красный  огонь,  обхватив  пальцами  ног
горячий кирпич, который Менка положила в ногах ее  кровати,  и  с  грустью
думала о том, что расстояние до кровати Селвены еще никогда не казалось ей
таким большим.
   Некоторое  время  спустя,  все  еще  лежа  без  сна,   хотя   огонь   в
очаге-рассыпался на мелкие угольки, она услышала снизу взрыв  смеха  троих
мужчин. Теплый, раскатистый смех отца каким-то образом  проник  в  душу  и
смягчил огорчение. Он дома. Она чувствовала  себя  в  безопасности.  Алаис
улыбнулась сама себе в темноте.  Вскоре  после  этого  она  услыхала,  как
мужчины поднялись наверх и разошлись по отдельным комнатам.
   Еще некоторое время Алаис не спала, насторожив уши, чтобы не пропустить
звук шагов сестры в коридоре, - хотя и  не  верила  всерьез,  что  Селвена
способна на такое. Она ничего не услышала и в конце концов уснула.
   Ей снилось, что она лежит на вершине холма в странном месте. С ней  был
мужчина. Он опустился  на  нее  сверху.  Тихая,  безлунная  ночь  блистала
звездами. Она лежала  с  ним  на  этой  обдуваемой  ветром  вершине  среди
рассыпанных вокруг, покрытых росой летних цветов, и  душу  ее  переполняли
сложные желания, о которых она никогда не говорила вслух.


   В подземелье, куда они его,  в  конце  концов,  бросили,  стоял  жгучий
холод. Камни, мокрые и ледяные, пахли мочой и испражнениями. Ему разрешили
надеть снова только льняное нижнее  белье  и  камзол.  В  камере  водились
крысы. Он не видел их в темноте, но слышал с самого начала, и его уже  два
раза укусили, когда он задремал.
   До этого он был обнаженным. Новый начальник стражи, назначенный  вместо
того, который покончил с собой, позволил своим людям поиграть с  пленником
перед тем, как запереть его на ночь. Все они знали о репутации Томассо.  О
ней все знали. Он хорошо постарался для этого; это входило в план.
   Поэтому гвардейцы раздели его в ярко освещенной караулке и стали  грубо
развлекаться,  тыкали  в  него  своими  мечами  или  раскаленной  в  очаге
кочергой. Водили ими вокруг его обмякшего члена,  тыкали  в  ягодицы  и  в
живот. Связанному и беспомощному Томассо  хотелось  лишь  одного:  закрыть
глаза и провалиться в небытие.
   По какой-то причине ему не позволяло сделать это воспоминание о  Таэри.
Он все еще не мог поверить, что его младший брат мертв. Или  что  Таэри  в
конце проявил такую храбрость и решительность.  Ему  хотелось  плакать  от
этих мыслей, но он не собирался позволить барбадиорам видеть  свои  слезы.
Он был Сандрени. Что значило теперь для него, нагого и  стоящего  на  краю
смерти, больше, чем когда-либо прежде.
   Поэтому он не закрыл глаза, а тупо уставился на  нового  капитана.  Он,
как мог, старался не обращать внимания на то, что с ним делали, на шуточки
и грубые рассуждения о том, что с ним произойдет завтра.  У  них  было  не
очень богатое воображение. Он  знал,  что  утром  реальность  будет  хуже.
Невыносимо хуже.
   Они причинили ему боль своими мечами, и несколько раз пустили кровь, но
ничего особенного: Томассо знал, что у них  есть  приказ  беречь  его  для
профессионалов. Утром Альберико будет тоже присутствовать.
   Это была только игра.
   В конце концов капитан устал от неподвижного взгляда Томассо или решил,
что по ногам пленника течет достаточно крови, образуя на полу  лужицы.  Он
приказал солдатам прекратить. Веревки перерезали, ему отдали нижнее  белье
и дали грязный, кишащий паразитами обрывок одеяла, потом  повели  вниз  по
лестнице в казематы Астибара и бросили в темноту одной из камер.
   Вход был таким низким, что, даже встав на колени, он оцарапал голову  о
камни, когда его вталкивали внутрь. Еще кровь,  подумал  он,  почувствовал
под рукой липкую жидкость. Но это не имело большого значения.
   Вот только крыс он ненавидел. Он всегда  боялся  крыс.  Томассо  скатал
бесполезное одеяло как можно  туже  и  попытался  воспользоваться  им  как
дубинкой. Но в темноте это было трудно.
   Томассо жалел, что ему не хватает стойкости.  Он  знал,  что  предстоит
утром, и мысль об этом теперь,  когда  он  остался  один,  превращала  его
внутренности в желе.
   Он услышал какой-то звук и  через  мгновение  понял,  что  всхлипывает.
Попытался взять себя в руки. Но он был  один,  в  ледяной  тьме,  в  руках
врагов, и вокруг бегали крысы. Ему не удалось  сдержаться.  Он  чувствовал
себя так, словно сердце у него разбито, словно  оно  лежит  в  его  груди,
рассыпавшись на острые, зазубренные осколки. Из этих осколков он попытался
собрать проклятие для Херадо и его предательства.
   Он услышал еще одну крысу и вслепую ударил свернутым из одеяла оружием.
Попал и услышал писк. Снова и снова  молотил  он  по  тому  месту,  откуда
раздался звук. Он подумал, что убил ее. Одну из них. Он  весь  дрожал,  но
бурная деятельность, казалось, помогла ему побороть слабость. Он больше не
плакал. Прислонился спиной к влажной слизи каменной стены, морщась от боли
в открытых ранах. Закрыл глаза и стал думать о солнечном свете.
   Наверное, в этот момент Томассо задремал, потому что внезапно проснулся
с криком боли: одна из крыс яростно укусила его в бедро. Несколько  секунд
он размахивал своим одеялом, но теперь его начало трясти, он  почувствовал
себя больным. Его рот распух от  удара  Альберико.  Глотать  было  больно.
Томассо пощупал лоб и решил, что у него жар.
   Вот почему, когда он увидел слабый огонек свечи, то был уверен,  что  у
него начались галлюцинации. Однако при  этом  свете  он  смог  оглядеться.
Камера была крохотной. У его правой ноги валялась дохлая крыса, и еще было
две живые - крупные, как кошки, - у двери.  На  стене  рядом  с  собой  он
увидел нацарапанное изображение солнца, его ободок был испещрен зарубками,
отмечающими дни. У солнца было самое печальное  лицо,  которое  доводилось
видеть Томассо. Он долго смотрел на него. Потом взглянул на огонек  и  тут
окончательно понял, что это действительно галлюцинация или сон.
   Свечу держал его отец, одетый в серебристо-голубые погребальные одежды,
и смотрел на него сверху с таким выражением, которого Томассо  никогда  не
видел на его лице.
   Наверное, жар у него сильный, решил он, раз его  мозг  создает  в  этой
пучине тот образ, к которому так отчаянно стремилось его разбитое  сердце.
То выражение доброты и даже, если захотеть произнести это слово,  любви  в
глазах человека, который в детстве выпорол его кнутом, а затем списал, как
бесполезное существо на два десятилетия, в течение  которых  он  составлял
заговор против тирана.
   Заговор, который закончился сегодня  ночью.  Который  по-настоящему,  и
самым  ужасным  образом,  закончится  для  Томассо  утром,   среди   боли,
представить которую у него  не  хватало  воображения.  Тем  не  менее  ему
понравился этот сон, эта навеянная горячкой фантазия. В ней был  свет.  Он
прогнал крыс. Казалось, он даже  смягчил  пронизывающий  до  костей  холод
мокрых камней под ним и за его спиной.
   Он поднял к огоньку дрожащую руку. И каркнул  что-то  своим  пересохшим
горлом и разбитыми, распухшими губами. Он хотел сказать "Мне  очень  жаль"
этому приснившемуся отцу, но не получалось.
   Но это же был сон, его сон, и призрачный Сандре, казалось, понял.
   - Тебе не о чем жалеть, - услышал Томассо ответ отца.  Он  говорил  так
мягко. - Это была моя ошибка, и только моя. Все эти  годы  и  до  конца  я
ошибался. Я с самого начала знал недостатки Джиано.  Я  возлагал  на  тебя
слишком большие надежды, когда ты был ребенком. Это  слишком  повлияло  на
меня. Потом...
   Огонек свечи слегка  дрогнул.  В  дальнем  уголке  души  Томассо  начал
восстанавливать часть разбитого сердца, хотя это был всего лишь сон, всего
лишь его собственные мечты. Последняя слабая фантазия о том, что он любим,
пока его еще не убили.
   - Ты позволишь мне сказать тебе, как я сожалею о том  безумии,  которое
обрекло тебя на это? Услышишь ли меня, если я скажу,  что  гордился  тобой
по-своему?
   Томассо позволил себе разрыдаться. От слез свет расплывался  и  слабел,
поэтому он поднял дрожащие руки  и  попытался  вытереть  слезы.  Он  хотел
заговорить, но его разбитые губы не смогли выговорить ни слова. Он  только
кивал снова и снова. Потом ему в голову пришла мысль, и  он  поднял  левую
руку - ближайшую к сердцу, руку клятв и верности - к  этому  приснившемуся
ему призраку покойного отца.
   Рука Сандре медленно опустилась, словно была очень,  очень  далеко,  на
расстоянии многих лет от него, потерянных и забытых в круговороте  времени
и гордости, и отец с сыном соприкоснулись кончиками пальцев.
   Соприкосновение  было  более  ощутимым,  чем  Томассо  ожидал.  Он   на
мгновение закрыл глаза, отдавшись силе своих чувств. Когда он  их  открыл,
воображаемый отец протягивал ему что-то. Бутылочку с  какой-то  жидкостью.
Томассо не понял.
   - Это последнее,  что  я  могу  для  тебя  сделать,  -  сказал  призрак
странным, неожиданно печальным голосом. - Если бы я был сильнее, я мог  бы
сделать больше, но, по крайней мере, теперь  они  не  причинят  тебе  боли
утром. Они больше не причинят тебе боли,  сын  мой.  Выпей  это,  Томассо,
выпей, и все исчезнет.  Все  пройдет,  я  тебе  обещаю.  Потом  жди  меня,
Томассо, жди, если сможешь, в Чертогах Мориан. Мне бы хотелось побродить с
тобой там.
   Томассо все еще не  понимал,  но  голос  отца  звучал  так  мягко,  так
ободряюще. Он взял приснившуюся бутылочку. И  снова  она  оказалась  более
осязаемой, чем он ожидал.
   Его отец ободряюще кивнул. Дрожащими руками  Томассо  на  ощупь  открыл
пробку. Потом сделал последний жест -  последнюю  насмешливую  пародию  на
самого себя, -  поднял  ее  широким,  размашистым,  изысканным  движением,
салютуя собственной фантазии, и выпил все  до  последних  капель,  которые
оказались горькими.
   Улыбка отца была такой печальной. Улыбки  не  должны  быть  печальными,
хотел сказать Томассо. Когда-то он сказал это одному  мальчику,  ночью.  В
храме Мориан, в комнате, где не должен был находиться.  Голова  его  стала
тяжелой. Ему казалось, что он сейчас уснет, хотя он ведь и так уже спал  и
видел сон, навеянный лихорадкой. Он  действительно  не  понимал.  Особенно
непонятно было, почему отец, который умер, просит подождать его в Чертогах
Мориан.
   Он снова поднял взгляд, хотел спросить об этом.  Но  зрение  отказалось
ему служить. Он знал, что это так, потому что образ отца, глядящий на него
сверху, плакал. В глазах отца были слезы.
   Это невозможно. Даже во сне.
   - Прощай, - услышал он.
   - Прощай, - попытался произнести он в ответ.
   Он не был уверен, действительно ли ему удалось выговорить это слово или
он только подумал об этом, но в тот момент тьма, более всеобъемлющая,  чем
он когда-либо видел, опустилась на  него,  подобно  одеялу  или  плащу,  и
разница между произнесенным и непроизнесенным потеряла всякое значение.




ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ДИАНОРА


7

   Дианора помнила тот день, когда ее привезли на остров.
   Воздух осеннего утра был почти таким же, как сегодня, в  начале  весны.
Белые облака скользили по высокому синему небу, когда ветер  гнал  Корабль
дани по белым гребням волн в гавань Кьяры. За гаванью над  городом  склоны
вздымающихся гор пылали буйными осенними  красками.  Листья  меняли  цвет:
красные,  золотые,  а  некоторые  еще  оставались  зелеными,  как  помнила
Дианора.
   Паруса  того  давнего  Корабля  дани  тоже   были   красно-золотыми   -
праздничные цвета Играта. Теперь она это знает,  а  тогда  не  знала.  Она
стояла на носовой палубе корабля и впервые смотрела на великолепие  гавани
Кьяры, на длинный мол, где некогда стояли Великие герцоги и бросали в море
кольцо, и откуда Летиция совершила первый Прыжок за Кольцом, чтобы  отнять
его у моря и выйти замуж за своего герцога. С тех  пор  эти  прыжки  стали
символом удачи и гордости Кьяры, пока прекрасная Онестра не изменила конец
истории сотни лет назад и Прыжки за Кольцом не  прекратились.  Все  равно,
каждый ребенок Ладони знал эту легенду  острова.  Юные  девушки  в  каждой
провинции играли, ныряя в воду за кольцом и с триумфом появляясь из  воды,
сияя мокрыми волосами, чтобы выйти замуж за  герцога  в  блеске  власти  и
славы.
   Стоя на носу Корабля дани, Дианора смотрела вверх,  где  за  гаванью  и
дворцом  поднималась  величественная   заснеженная   вершина   Сангариоса.
Игратянские матросы не нарушали ее молчаливого одиночества. Они  позволили
ей пройти вперед и наблюдать за приближением острова. После того  как  она
благополучно оказалась на корабле и корабль вышел  в  открытое  море,  они
были к  ней  добры.  При  дворе  Брандина  капитан  мог  заработать  целое
состояние, если привозил пленницу, которая становилась фавориткой тирана.


   Сидя на южном балконе в том крыле  дворца,  где  размещался  сейшан,  и
глядя за затейливой решеткой, которая скрывала женщин  от  глаз  зевак  на
площади внизу, Дианора смотрела на  развевающиеся  на  крепнущем  весеннем
ветру знамена Кьяры и Играта и вспоминала, как ветер  развевал  ее  волосы
более двенадцати лет назад. Вспоминала,  как  переводила  взгляд  с  ярких
парусов  на  поросшие  деревьями  склоны  холмов,   убегающих   ввысь,   к
Сангариосу, с сине-белого моря к облакам в голубом небе. С толчеи и  хаоса
в гавани к спокойному величию дворца  над  ней.  Кружились  птицы,  громко
кричали  над  тремя  высокими  мачтами  Корабля  дани.  Восходящее  солнце
ослепительным светом заливало море с востока. Так много жизни в этом мире,
такое богатое, прекрасное, сияющее утро, чтобы жить.
   Двенадцать лет назад, даже  больше.  Ей  был  двадцать  один  год.  Она
лелеяла свою ненависть и свою тайну, подобно двум  из  трех  змей  Мориан,
обвившихся вокруг ее сердца.
   Ее выбрали для сейшана.
   Обстоятельства ее захвата делали это  весьма  вероятным,  и  знаменитые
серые глаза Брандина широко раскрылись, оценивая, когда ее привели к  нему
два дня спустя. На нее надели шелковистое светлое платье, вспоминала  она,
выбранное так, чтобы оттенить ее черные волосы и темно-карие глаза.
   Она была уверена, что ее выберут. И не ощущала ни триумфа,  ни  страха,
несмотря на то, что целых пять лет добивалась наступления этого момента, и
на то, что в момент выбора Брандина стены,  ширмы  и  коридоры  сомкнулись
вокруг нее до конца ее дней. У нее была ненависть и тайна, и больше ни для
чего не оставалось места.
   Так она думала в двадцать один год.
   Несмотря на то что она видела и пережила к  этому  моменту,  размышляла
Дианора двенадцать лет спустя на своем балконе, она очень  мало  -  опасно
мало - знала о многих очень важных вещах.
   Даже на защищенном от  ветра  балконе  было  прохладно.  Наступали  дни
Поста, но цветы еще только начинали расцветать в долинах внутренних земель
и на склонах холмов. Так далеко на севере настоящая  весна  наступит  лишь
некоторое время спустя. Дома все было иначе, вспоминала Дианора; иногда  в
южных горах еще лежал снег, а весенние дни Поста уже успели прийти и уйти.
   Не оглядываясь, Дианора подняла руку. Через мгновение евнух  принес  ей
дымящуюся кружку тригийского кава. К  торговым  ограничениям  и  пошлинам,
любил повторять Брандин наедине с ней, следует отно