ло;  но
вскоре кинул его и в Петербурге  стал  заниматься  ведением  разных  частных
гражданских исков. Андроников всегда высоко ставил  его  способности,  очень
уважал его и говорил лишь, что не понимает его характера. Потом  Версилов  и
это бросил и опять уехал за границу, и уже на долгий срок, на несколько лет.
Затем начались особенно близкие связи с стариком князем Сокольским.  Во  все
это время денежные средства  его  изменялись  раза  два-три  радикально:  то
совсем впадал в нищету, то опять вдруг богател и подымался.
     А впрочем, теперь, доведя мои записки именно до этого пункта, я решаюсь
рассказать и "мою идею". Опишу ее в словах, в первый раз с ее зарождения.  Я
решаюсь, так сказать, открыть ее читателю, и тоже  для  ясности  дальнейшего
изложения. Да и не только читатель, а и сам я, сочинитель, начинаю  путаться
в трудности объяснять шаги мои, не объяснив, что вело и наталкивало меня  на
них. Этою "фигурою  умолчания"  я,  от  неуменья  моего,  впал  опять  в  те
"красоты"  романистов,  которые  сам  осмеял  выше.  Входя  в  дверь   моего
петербургского романа со всеми позорными моими в нем приключениями, я нахожу
это предисловие необходимым. Но не "красоты" соблазнили меня умолчать до сих
пор, а и сущность дела, то есть  трудность  дела;  даже  теперь,  когда  уже
прошло все  прошедшее,  я  ощущаю  непреодолимую  трудность  рассказать  эту
"мысль". Кроме того, я, без сомнения, должен  изложить  ее  в  ее  тогдашней
форме, то есть как она сложилась и мыслилась у меня тогда, а  не  теперь,  а
это уже новая трудность. Рассказывать иные вещи почти невозможно. Именно  те
идеи, которые всех проще, всех яснее, - именно те-то и трудно понять. Если б
Колумб перед  открытием  Америки  стал  рассказывать  свою  идею  другим,  я
убежден, что его бы ужасно долго не поняли. Да и не понимали же. Говоря это,
я вовсе не думаю равнять себя с Колумбом, и если кто выведет это, тому будет
стыдно и больше ничего.




Глава пятая

I.
     Моя идея - это стать Ротшильдом. Я приглашаю читателя к спокойствию и к
серьезности.
     Я повторяю: моя идея - это стать Ротшильдом, стать так же богатым,  как
Ротшильд; не просто богатым, а именно как Ротшильд. Для чего, зачем, какие я
именно преследую цели -  об  этом  будет  после.  Сперва  лишь  докажу,  что
достижение моей цели обеспечено математически.
     Дело очень простое, вся тайна в двух словах: упорство и непрерывность.
     - Слышали, -  скажут  мне,  -  не  новость.  Всякий  фатер  в  Германии
повторяет это своим детям, а между тем ваш Ротшильд (то есть покойный  Джемс
Ротшильд, парижский, я о нем  говорю)  был  всего  только  один,  а  фатеров
мильоны.
     Я ответил бы:
     - Вы уверяете, что слышали, а между тем вы ничего не слышали. Правда, в
одном и вы справедливы: если я сказал, что  это  дело  "очень  простое",  то
забыл прибавить, что и самое трудное.
     Все религии и все нравственности в мире сводятся на одно: "Надо  любить
добродетель и убегать пороков". Чего бы, кажется, проще? Ну-тка, сделайте-ка
что-нибудь  добродетельное  и  убегите  хоть  одного   из   ваших   пороков,
попробуйте-ка, - а?
     Так и тут.
     Вот почему бесчисленные ваши фатеры в течение бесчисленных веков  могут
повторять эти удивительные два слова, составляющие весь секрет, а между  тем
Ротшильд остается один. Значит: то, да не то, и фатеры совсем  не  ту  мысль
повторяют.
     Про упорство и непрерывность, без  сомнения,  слышали  и  они;  но  для
достижения  моей  цели  нужны  не  фатерское   упорство   и   не   фатерская
непрерывность.
     Уж одно слово, что он фатер, - я не об немцах одних  говорю,  -  что  у
него семейство, он живет как и все, расходы как и у всех, обязанности как  и
у  всех,  -  тут  Ротшильдом  не  сделаешься,  а  станешь  только  умеренным
человеком. Я же слишком ясно понимаю, что, став Ротшильдом или  даже  только
пожелав им стать, но не по-фатерски, а серьезно, - я  уже  тем  самым  разом
выхожу из общества.
     Несколько лет назад я прочел в газетах,  что  на  Волге,  на  одном  из
пароходов, умер один нищий, ходивший в отрепье, просивший о милостыню,  всем
там известный. У него, по смерти его, нашли зашитыми в его  рубище  до  трех
тысяч кредитными билетами. На днях я  опять  читал  про  одного  нищего,  из
благородных,  ходившего  по  трактирам  и  протягивавшего  там   руку.   Его
арестовали и нашли при нем до пяти тысяч рублей. Отсюда  прямо  два  вывода:
первый - упорство в накоплении, даже копеечными суммами,  впоследствии  дает
громадные результаты (время тут ничего не значит),  и  второй  -  что  самая
нехитрая  форма  наживания,  но  лишь  непрерывная,  обеспечена   в   успехе
математически.
     Между тем есть, может быть, и очень довольно людей почтенных,  умных  и
воздержных, но у которых (как ни бьются они) нет ни трех, ни  пяти  тысяч  и
которым, однако, ужасно бы хотелось иметь их. Почему это так?  Ответ  ясный:
потому что ни один из них, несмотря на все их хотенье, все-таки не до  такой
степени хочет, чтобы, например, если уж никак нельзя иначе нажить, то  стать
даже и нищим; и не до такой степени упорен, чтобы, даже  и  став  нищим,  не
растратить первых же полученных копеек  на  лишний  кусок  себе  или  своему
семейству. Между тем при этом способе накопления,  то  есть  при  нищенстве,
нужно питаться, чтобы скопить такие деньги, хлебом с солью и более ничем; по
крайней мере я так понимаю.  Так,  наверно,  делали  и  вышеозначенные  двое
нищих, то есть ели один хлеб, а жили чуть не под  открытым  небом.  Сомнения
нет, что намерения стать Ротшильдом у них не было: это были  лишь  Гарпагоны
или Плюшкины в чистейшем их виде, не более; но и при сознательном  наживании
уже в совершенно другой форме, но с целью стать Ротшильдом, - потребуется не
меньше хотения и силы воли, чем у этих  двух  нищих.  Фатер  такой  силы  не
окажет. На свете силы многоразличны, силы  воли  и  хотения  особенно.  Есть
температура кипения воды и есть температура красного каления железа.
     Тут тот же монастырь, те же подвиги схимничества.  Тут  чувство,  а  не
идея. Для чего? Зачем? Нравственно ли это и не уродливо ли ходить в дерюге и
есть черный хлеб всю жизнь, таская  на  себе  такие  деньжища?  Эти  вопросы
потом, а теперь только о возможности достижения цели.
     Когда я выдумал "мою идею" (а в красном-то каленье она  и  состоит),  я
стал себя пробовать: способен ли я на монастырь и на  схимничество?  С  этою
целью я целый первый месяц ел  только  один  хлеб  с  водой.  Черного  хлеба
выходило не более двух с половиною фунтов ежедневно. Чтобы исполнить это,  я
должен был обманывать умного Николая Семеновича и желавшую мне  добра  Марью
Ивановну. Я настоял на  том,  к  ее  огорчению  и  к  некоторому  недоумению
деликатнейшего Николая Семеновича, чтобы обед приносили в мою комнату. Там я
просто истреблял его: суп выливал в окно в крапиву или в одно другое  место,
говядину - или кидал в окно собаке, или, завернув в бумагу, клал в карман  и
выносил потом вон, ну и все прочее. Так как хлеба к обеду  подавали  гораздо
менее двух с половиной фунтов, то потихоньку хлеб прикупал от себя.  Я  этот
месяц  выдержал,  может  быть  только  несколько  расстроил  желудок;  но  с
следующего месяца я прибавил к хлебу суп, а утром и вечером по стакану чаю -
и, уверяю вас, так  провел  год  в  совершенном  здоровье  и  довольстве,  а
нравственно - в упоении и в непрерывном тайном восхищении. Я  не  только  не
жалел о кушаньях, но был в восторге. По окончании года, убедившись, что я  в
состоянии выдержать какой угодно пост, я стал есть, как  и  они,  и  перешел
обедать с ними вместе. Не удовлетворившись этой пробой, я сделал  и  вторую:
на  карманные  расходы  мои,   кроме   содержания,   уплачиваемого   Николаю
Семеновичу, мне полагалось ежемесячно по  пяти  рублей.  Я  положил  из  них
тратить лишь половину. Это было очень трудное  испытание,  но  через  два  с
лишком года, при приезде в Петербург, у меня в кармане, кроме других  денег,
было  семьдесят  рублей,  накопленных  единственно  из   этого   сбережения.
Результат двух этих опытов был для меня громадный: я узнал положительно, что
могу настолько хотеть, что достигну моей цели, а в этом, повторяю, вся  "моя
идея"; дальнейшее - все пустяки.

II.
     Однако рассмотрим и пустяки.
     Я описал мои два опыта; в Петербурге, как известно уже, я сделал третий
- сходил на аукцион и, за один удар, взял семь рублей девяносто пять  копеек
барыша. Конечно, это был не настоящий  опыт,  а  так  лишь  -  игра,  утеха:
захотелось выкрасть минутку из будущего и попытать, как это я буду ходить  и
действовать. Вообще же настоящий приступ к делу у меня был  отложен,  еще  с
самого начала, в Москве, до тех пор  пока  я  буду  совершенно  свободен;  я
слишком понимал, что мне надо было  хотя  бы,  например,  сперва  кончить  с
гимназией. (Университетом, как уже известно, я  пожертвовал.)  Бесспорно,  я
ехал в Петербург с затаенным гневом: только что я сдал  гимназию  и  стал  в
первый раз свободным, я вдруг увидел, что дела Версилова вновь отвлекут меня
от начала дела на неизвестный срок! Но хоть и с гневом, а  я  все-таки  ехал
совершенно спокойный за цель мою.
     Правда, я не знал практики; но я три года сряду  обдумывал  и  сомнений
иметь не мог. Я воображал тысячу раз, как я приступлю: я  вдруг  очутываюсь,
как с неба спущенный, в одной из двух столиц наших (я выбрал для начала наши
столицы,  и  именно  Петербург,  которому,  по  некоторому  расчету,   отдал
преимущество); итак, я спущен с неба, но совершенно свободный, ни от кого не
завишу, здоров и имею затаенных в кармане  сто  рублей  для  первоначального
оборотного капитала. Без ста рублей начинать невозможно, так как на  слишком
уже долгий срок отдалился бы даже самый  первый  период  успеха.  Кроме  ста
рублей  у  меня,  как  уже  известно,  мужество,  упорство,   непрерывность,
полнейшее уединение и тайна. Уединение - главное: я ужасно не любил до самой
последней минуты никаких сношений и  ассоциаций  с  людьми;  говоря  вообще,
начать "идею" я непременно положил один, это sine qua. Люди мне тяжелы, и  я
был бы неспокоен духом, а беспокойство вредило бы цели. Да и вообще  до  сих
пор, во всю жизнь, во всех мечтах моих  о  том,  как  я  буду  обращаться  с
людьми, - у меня всегда выходило очень умно; чуть же на деле - всегда  очень
глупо. И признаюсь в этом с негодованием и искренно, я всегда  выдавал  себя
сам словами и торопился, а потому и решился сократить людей.  В  выигрыше  -
независимость, спокойствие духа, ясность цели.
     Несмотря на ужасные петербургские цены, я определил раз  навсегда,  что
более пятнадцати копеек на еду не истрачу, и знал, что  слово  сдержу.  Этот
вопрос об еде я обдумывал долго и обстоятельно; я положил, например,  иногда
по два дня сряду есть один хлеб с солью, но  с  тем  чтобы  на  третий  день
истратить сбережения, сделанные в два  дня;  мне  казалось,  что  это  будет
выгоднее для здоровья, чем вечный  ровный  пост  на  минимуме  в  пятнадцать
копеек.  Затем,  для  житья  моего  мне  нужен  был  угол,  угол  буквально,
единственно чтобы выспаться ночью или укрыться уже в слишком ненастный день.
Жить я положил на улице, и  за  нужду  я  готов  был  ночевать  в  ночлежных
приютах, где, сверх ночлега, дают кусок хлеба и стакан  чаю.  О,  я  слишком
сумел бы спрятать мои деньги, чтобы их у меня в угле или в приюте не украли;
и не подглядели бы даже, ручаюсь! "У меня-то украдут? Да я сам боюсь, у кого
б не украсть", -  слышал  я  раз  это  веселое  слово  на  улице  от  одного
проходимца. Конечно, я к себе из него  применяю  лишь  одну  осторожность  и
хитрость, а воровать не намерен. Мало того,  еще  в  Москве,  может  быть  с
самого первого дня "идеи", порешил, что ни закладчиком, ни процентщиком тоже
не буду: на это есть жиды да те из русских, у кого  ни  ума,  ни  характера.
Заклад и процент - дело ординарности.
     Что касается до одежи, то я  положил  иметь  два  костюма:  расхожий  и
порядочный. Раз заведя, я был уверен, что проношу долго; я два  с  половиной
года нарочно учился носить платье и открыл даже секрет:  чтобы  платье  было
всегда ново и не изнашивалось, надо чистить его щеткой сколь возможно  чаще,
раз по пяти и шести в день. Щетки сукно  не  боится,  говорю  достоверно,  а
боится пыли и сору. Пыль - это те же камни, если  смотреть  в  микроскоп,  а
щетка, как ни тверда, все та же почти шерсть. Равномерно выучился я и сапоги
носить: тайна в том, что надо с оглядкой ставить ногу всей  подошвой  разом,
как можно реже сбиваясь набок. Выучиться этому можно в две недели, далее уже
пойдет бессознательно. Этим способом сапоги носятся, в  среднем  выводе,  на
треть времени дольше. Опыт двух лет.
     Затем начиналась уже самая деятельность.
     Я шел из такого соображения: у меня сто рублей. В Петербурге же столько
аукционов, распродаж, мелких лавочек на Толкучем и  нуждающихся  людей,  что
невозможно, купив вещь за столько-то, не продать  ее  несколько  дороже.  За
альбом я взял семь рублей девяносто пять копеек барыша  на  два  рубля  пять
копеек затраченного капитала. Этот огромный барыш взят был без риску:  я  по
глазам видел, что покупщик не отступится. Разумеется, я слишком понимаю, что
это только случай; но ведь таких-то случаев я и ищу, для того-то  и  порешил
жить на улице. Ну пусть эти случаи даже слишком редки;  все  равно,  главным
правилом будет у меня - не рисковать ничем, и второе  -  непременно  в  день
хоть сколько-нибудь нажить сверх минимума, истраченного на  мое  содержание,
для того чтобы ни единого дня не прерывалось накопление.
     Мне скажут: все это мечты, вы не знаете улицы, и  вас  с  первого  шага
надуют. Но я имею волю и характер, а уличная наука есть наука, как и всякая,
она дается упорству, вниманию и способностям.
     В гимназии я до самого седьмого класса был из первых, я был очень хорош
в математике. Ну можно ли до такой  кумирной  степени  превозносить  опыт  и
уличную науку, чтобы непременно предсказывать неудачу! Это всегда только  те
говорят, которые никогда никакого опыта ни в чем не делали, никакой жизни не
начинали и прозябали на готовом. "Один расшиб нос, так непременно  и  другой
расшибет его". Нет, не расшибу. У меня характер,  и  при  внимании  я  всему
выучусь. Ну есть ли  возможность  представить  себе,  что  при  беспрерывном
упорстве, при беспрерывной зоркости взгляда  и  беспрерывном  обдумывании  и
расчете, при беспредельной деятельности и беготне, вы не дойдете наконец  до
знания, как ежедневно нажить лишний двугривенный? Главное, я порешил никогда
не бить на максимум барыша, а всегда быть спокойным. Там, дальше, уже  нажив
тысячу и другую, я бы, конечно, и невольно вышел из  факторства  и  уличного
перекупства.  Мне,  конечно,  слишком  мало  еще  известны   биржа,   акции,
банкирское дело и все прочее. Но, взамен того, мне известно  как  пять  моих
пальцев, что все эти биржи и банкирства я узнаю и изучу в  свое  время,  как
никто другой, и что наука эта явится совершенно просто, потому  только,  что
до этого дойдет дело. Ума, что ли, тут так много  надо?  Что  за  Соломонова
такая премудрость! Был бы только характер; уменье, ловкость,  знание  придут
сами собою. Только бы не переставалось "хотеть".
     Главное, не рисковать, а это именно возможно только лишь при характере.
Еще недавно была, при мне уже, в Петербурге одна подписка на железнодорожные
акции; те, которым удалось подписаться, нажили много. Некоторое время  акции
шли в гору. И вот вдруг не успевший подписаться или  жадный,  видя  акции  у
меня в руках, предложил бы их продать ему, за столько-то  процентов  премии.
Что ж, я непременно бы и тотчас же продал.  Надо  мной  бы,  конечно,  стали
смеяться: дескать, подождали бы, в десять бы раз больше взяли. Так-с, но моя
премия вернее уже тем, что в кармане, а ваша-то еще летает. Скажут, что этак
много не наживешь; извините, тут-то и ваша ошибка, ошибка  всех  этих  наших
Кокоревых, Поляковых, Губониных. Узнайте истину: непрерывность и упорство  в
наживании и, главное, в накоплении сильнее моментальных выгод даже хотя бы и
в сто на сто процентов!
     Незадолго до французской революции явился в Париже некто Лоу  и  затеял
один, в принципе гениальный, проект (который потом на деле  ужасно  лопнул).
Весь Париж взволновался; акции Лоу покупались нарасхват, до давки. В дом,  в
котором была открыта подписка, сыпались деньги со всего Парижа как из мошка;
но и дома наконец недостало: публика  толпилась  на  улице  -  всех  званий,
состояний, возрастов; буржуа, дворяне, дети их, графини, маркизы,  публичные
женщины - все сбилось  в  одну  яростную,  полусумасшедшую  массу  укушенных
бешеной собакой; чины, предрассудки породы и гордости, даже честь  и  доброе
имя - все стопталось в одной грязи; всем жертвовали  (даже  женщины),  чтобы
добыть несколько акций. Подписка перешла наконец на  улицу,  но  негде  было
писать. Тут одному горбуну предложили уступить на время свой  горб,  в  виде
стола для подписки на нем акций. Горбун согласился - можно  представить,  за
какую цену! Некоторое время спустя  (очень  малое)  все  обанкрутилось,  все
лопнуло, вся идея полетела к черту, и акции  потеряли  всякую  цену.  Кто  ж
выиграл? Один горбун, именно потому, что брал не акции, а наличные  луидоры.
Ну-с, я вот и есть тот самый горбун! У меня достало же силы  не  есть  и  из
копеек скопить семьдесят два рубля; достанет и настолько, чтобы  и  в  самом
вихре горячки, всех  охватившей,  удержаться  и  предпочесть  верные  деньги
большим. Я мелочен лишь в мелочах, но в великом - нет. На малое  терпение  у
меня часто недоставало характера, даже  и  после  зарождения  "идеи",  а  на
большое - всегда достанет. Когда мне мать подавала утром, перед тем как  мне
идти на службу, простылый кофей, я сердился и грубил ей, а между тем  я  был
тот самый человек, который прожил весь месяц только на хлебе и на воде.
     Одним  словом,  не  нажить,  не  выучиться,  как  нажить,  -  было   бы
неестественно. Неестественно тоже при беспрерывном и ровном накоплении,  при
беспрерывной  приглядке  и  трезвости  мысли,  воздержности,  экономии,  при
энергии,  все  возрастающей,  неестественно,  повторяю   я,   не   стать   и
миллионщиком. Чем нажил нищий свои деньги, как  не  фанатизмом  характера  и
упорством? Неужели я хуже нищего? "А наконец, пусть я  не  достигну  ничего,
пусть расчет неверен, пусть лопну и  провалюсь,  все  равно  -  я  иду.  Иду
потому, что так хочу". Вот что я говорил еще в Москве.
     Мне скажут, что тут нет никакой "идеи" и ровнешенько ничего нового. А я
скажу, и уже в последний раз, что тут бесчисленно много  идеи  и  бесконечно
много нового.
     О, я ведь предчувствовал, как тривиальны будут  все  возражения  и  как
тривиален буду я сам, излагая "идею": ну  что  я  высказал?  Сотой  доли  не
высказал; я чувствую, что вышло мелочно, грубо, поверхностно и  даже  как-то
моложе моих лет.

III.
     Остаются ответы на "зачем" и "почему", "нравственно или нет" и  пр.,  и
пр., на это я обещал ответить.
     Мне грустно, что разочарую читателя сразу, грустно, да и весело.  Пусть
знают, что ровно никакого-таки чувства "мести"  нет  в  целях  моей  "идеи",
ничего  байроновского  -  ни  проклятия,  ни  жалоб   сиротства,   ни   слез
незаконнорожденности, ничего, ничего. Одним словом, романтическая дама, если
бы ей попались мои записки, тотчас повесила бы нос. Вся цель моей  "идеи"  -
уединение.
     - Но уединения можно достигнуть вовсе не топорщась стать Ротшильдом.  К
чему тут Ротшильд?
     - А к тому, что кроме уединения мне нужно и могущество.
     Сделаю предисловие: читатель, может быть, ужаснется откровенности  моей
исповеди и простодушно спросит себя: как это не краснел сочинитель?  Отвечу,
я пишу не для издания; читателя же, вероятно, буду иметь разве через  десять
лет, когда все уже до такой степени обозн