то время, как я поступил, но, кажется, и всегда во всю дружбу. Впрочем,  они
уже давно не видались; бесчестный поступок, в  котором  обвиняли  Версилова,
касался именно семейства князя; но подвернулась  Татьяна  Павловна,  и  чрез
ее-то посредство  я  и  помещен  был  к  старику,  который  желал  "молодого
человека" к себе в кабинет. При этом оказалось, что ему ужасно желалось тоже
сделать угодное Версилову,  так  сказать  первый  шаг  к  нему,  а  Версилов
позволил.  Распорядился  же  старый  князь  в   отсутствие   своей   дочери,
вдовы-генеральши, которая наверно бы ему не позволила этого  шагу.  Об  этом
после, но замечу, что эта-то странность отношений  к  Версилову  и  поразила
меня в его пользу. Представлялось соображению, что если  глава  оскорбленной
семьи все еще продолжает питать уважение к Версилову, то, стало быть, нелепы
или по крайней мере двусмысленны и распущенные толки о  подлости  Версилова.
Отчасти  это-то  обстоятельство  и  заставило  меня  не   протестовать   при
поступлении: поступая, я именно надеялся все это проверить.
     Эта Татьяна Павловна играла странную роль в то время, как я застал ее в
Петербурге. Я почти забыл о ней вовсе и уж никак не ожидал, что она с  таким
значением. Она прежде встречалась мне  раза  три-четыре  в  моей  московской
жизни и являлась бог знает откуда, по чьему-то поручению, всякий  раз  когда
надо было меня где-нибудь устроивать, - при  поступлении  ли  в  пансионишко
Тушара или потом, через два с половиной года, при переводе меня в гимназию и
помещении  в  квартире  незабвенного  Николая  Семеновича.  Появившись,  она
проводила со мною весь тот день, ревизовала мое белье, платье, разъезжала со
мной на Кузнецкий и в город,  покупала  мне  необходимые  вещи,  устроивала,
одним словом, все мое приданое до последнего сундучка и перочинного  ножика;
при этом все время шипела на меня, бранила меня, корила  меня,  экзаменовала
меня, представляла мне в пример других фантастических каких-то мальчиков, ее
знакомых и родственников, которые будто бы все были лучше  меня,  и,  право,
даже щипала меня, а толкала положительно,  даже  несколько  раз,  и  больно.
Устроив меня и водворив на месте, она исчезала на несколько  лет  бесследно.
Вот она-то, тотчас по моем приезде, и появилась опять  водворять  меня.  Это
была сухенькая, маленькая фигурка, с птичьим востреньким носиком и  птичьими
вострыми глазками. Версилову она служила, как  раба,  и  преклонялась  перед
ним, как перед папой, но по убеждению. Но скоро я с удивлением заметил,  что
ее решительно все и везде уважали, и главное - решительно везде и все знали.
Старый князь Сокольский относился к ней с необыкновенным  почтением;  в  его
семействе тоже; эти гордые дети Версилова тоже; у  Фанариотовых  тоже,  -  а
между тем она жила шитьем, промыванием каких-то кружев,  брала  из  магазина
работу. Мы с нею с первого слова  поссорились,  потому  что  она  тотчас  же
вздумала, как прежде, шесть лет тому, шипеть на меня; с тех  пор  продолжали
ссориться каждый день;  но  это  не  мешало  нам  иногда  разговаривать,  и,
признаюсь,  к  концу  месяца  она  мне  начала  нравиться;   я   думаю,   за
независимость характера. Впрочем, я ее об этом не уведомлял.
     Я сейчас же понял, что  меня  определили  на  место  к  этому  больному
старику затем только, чтоб  его  "тешить",  и  что  в  этом  и  вся  служба.
Естественно, это меня унизило, и я тотчас же принял  было  меры;  но  вскоре
этот старый чудак произвел во мне какое-то  неожиданное  впечатление,  вроде
как бы жалости, и к концу месяца я как-то  странно  к  нему  привязался,  по
крайней  мере  оставил  намерение  грубить.  Ему,  впрочем,  было  не  более
шестидесяти. Тут вышла  целая  история.  Года  полтора  назад  с  ним  вдруг
случился припадок; он куда-то поехал и в дороге помешался, так что произошло
нечто вроде скандала, о котором в Петербурге поговорили. Как следует в таких
случаях, его мигом увезли за границу, но месяцев через пять он  вдруг  опять
появился, и совершенно здоровый, хотя и оставил службу.
     Версилов уверял серьезно (и заметно горячо), что помешательства  с  ним
вовсе не  было,  а  был  лишь  какой-то  нервный  припадок.  Эту  горячность
Версилова я немедленно отметил. Впрочем, замечу, что и сам я почти  разделял
его мнение. Старик казался только разве уж чересчур  иногда  легкомысленным,
как-то не по летам, чего прежде совсем,  говорят,  не  было.  Говорили,  что
прежде он давал какие-то где-то советы и однажды как-то слишком уж отличился
в одном возложенном на него поручении. Зная его целый месяц, я никак  бы  не
предположил его особенной силы быть советником. Замечали за ним (хоть я и не
заметил), что после припадка в нем развилась какая-то особенная  наклонность
поскорее жениться и что будто бы он уже не раз приступал к этой идее  в  эти
полтора  года.  Об  этом  будто  бы  знали  в   свете   и,   кому   следует,
интересовались. Но так как  это  поползновение  слишком  не  соответствовало
интересам некоторых лиц, окружавших князя,  то  старика  сторожили  со  всех
сторон. Свое семейство у него было малое; он был вдовцом уже двадцать лет  и
имел лишь единственную дочь, ту вдову-генеральшу, которую  теперь  ждали  из
Москвы ежедневно, молодую особу, характера которой он несомненно боялся.  Но
у него была  бездна  разных  отдаленных  родственников,  преимущественно  по
покойной его жене, которые все были чуть не  нищие;  кроме  того,  множество
разных его питомцев и им облагодетельствованных питомиц, которые все ожидали
частички в его завещании, а потому все и помогали генеральше  в  надзоре  за
стариком. У него была, сверх того, одна странность, с самого молоду, не знаю
только, смешная или нет: выдавать замуж бедных девиц. Он их выдавал уже  лет
двадцать пять сряду - или отдаленных родственниц, или падчериц  каких-нибудь
двоюродных братьев  своей  жены,  или  крестниц,  даже  выдал  дочку  своего
швейцара. Он сначала брал их к себе в дом еще маленькими  девочками,  растил
их с гувернантками и француженками, потом обучал в лучших учебных заведениях
и под конец выдавал с приданым. Все  это  около  него  теснилось  постоянно.
Питомицы, естественно, в замужестве народили еще девочек,  все  народившиеся
девочки тоже норовили в питомицы, везде он  должен  был  крестить,  все  это
являлось поздравлять с именинами, и все это ему было чрезвычайно приятно.
     Поступив к нему, я тотчас заметил, что в уме  старика  гнездилось  одно
тяжелое убеждение - и этого никак нельзя было  не  заметить,  -  что  все-де
как-то странно  стали  смотреть  на  него  в  свете,  что  все  будто  стали
относиться к нему не так,  как  прежде,  к  здоровому;  это  впечатление  не
покидало его даже в самых веселых светских собраниях. Старик стал  мнителен,
стал замечать что-то у всех по глазам. Мысль, что его  все  еще  подозревают
помешанным, видимо его  мучила;  даже  ко  мне  он  иногда  приглядывался  с
недоверчивостью. И если бы  он  узнал,  что  кто-нибудь  распространяет  или
утверждает о нем этот слух, то, кажется, этот незлобивейший человек стал  бы
ему вечным врагом. Вот это-то обстоятельство я и прошу  заметить.  Прибавлю,
что это и решило с первого дня, что я не грубил  ему;  даже  рад  был,  если
приводилось его иногда развеселить или развлечь; не  думаю,  чтоб  признание
это могло положить тень на мое достоинство.
     Большая часть его денег находилась в обороте. Он,  уже  после  болезни,
вошел  участником  в  одну  большую  акционерную  компанию,  впрочем   очень
солидную. И хоть дела вели другие, но он тоже очень  интересовался,  посещал
собрания акционеров, выбран  был  в  члены-учредители,  заседал  в  советах,
говорил длинные речи,  опровергал,  шумел,  и,  очевидно,  с  удовольствием.
Говорить речи ему очень понравилось: по крайней мере все  могли  видеть  его
ум. И вообще он ужасно как полюбил  даже  в  самой  интимной  частной  жизни
вставлять в свой разговор особенно глубокомысленные вещи или  бонмо;  я  это
слишком понимаю. В доме, внизу, было устроено вроде домашней конторы, и один
чиновник вел дела, счеты и книги, а вместе с тем  и  управлял  домом.  Этого
чиновника, служившего, кроме того, на  казенном  месте,  и  одного  было  бы
совершенно достаточно; но, по желанию самого князя, прибавили и меня,  будто
бы на помощь чиновнику; но я тотчас же был переведен в кабинет и часто, даже
для виду, не имел пред собою занятий, ни бумаг, ни книг.
     Я пишу теперь, как давно отрезвившийся человек и во  многом  уже  почти
как посторонний; но как изобразить мне тогдашнюю грусть  мою  (которую  живо
сейчас припомнил), засевшую в сердце, а главное -  мое  тогдашнее  волнение,
доходившее до такого смутного и горячего состояния, что я даже  не  спал  по
ночам - от нетерпения моего, от загадок, которые я сам себе наставил.

II.
     Спрашивать денег - прегадкая история, даже жалованье,  если  чувствуешь
где-то в складках совести, что их не совсем  заслужил.  Между  тем  накануне
мать, шепчась с сестрой, тихонько от Версилова ("чтобы  не  огорчить  Андрея
Петровича"), намеревалась снести в заклад из киота образ, почему-то  слишком
ей дорогой. Служил я на пятидесяти рублях в месяц, но совсем не знал, как  я
буду их получать; определяя меня сюда, мне ничего не сказали. Дня три назад,
встретившись внизу  с  чиновником,  я  осведомился  у  него:  у  кого  здесь
спрашивают жалованье? Тот посмотрел с улыбкой удивившегося человека (он меня
не любил):
     - А вы получаете жалованье?
     Я думал, что вслед за моим ответом он прибавит:
     - За что же это-с?
     Но он только сухо ответил, что "ничего не знает",  и  уткнулся  в  свою
разлинованную книгу, в которую с каких-то бумажек вставлял какие-то счеты.
     Ему, впрочем, небезызвестно было, что я кое-что  и  делал.  Две  недели
назад я ровно четыре дня просидел над работой, которую он же мне и  передал:
переписать с черновой, а вышло почти  пересочинить.  Это  была  целая  орава
"мыслей" князя, которые он готовился подать в комитет акционеров. Надо  было
все это скомпоновать в целое и подделать слог. Мы целый день потом просидели
над этой бумагой с князем, и он очень  горячо  со  мной  спорил,  однако  же
остался доволен; не знаю только,  подал  ли  бумагу  или  нет.  О  двух-трех
письмах, тоже деловых, которые я написал по его просьбе, я и не упоминаю.
     Просить жалованья  мне  и  потому  было  досадно,  что  я  уже  положил
отказаться от  должности,  предчувствуя,  что  принужден  буду  удалиться  и
отсюда, по неминуемым обстоятельствам. Проснувшись в то утро  и  одеваясь  у
себя наверху в каморке, я почувствовал, что у меня забилось сердце, и хоть я
плевался, но, входя в дом князя, я снова почувствовал то же волнение: в  это
утро должна была прибыть сюда та особа, женщина, от прибытия которой я  ждал
разъяснения  всего,  что  меня  мучило!  Это  именно  была  дочь  князя,  та
генеральша Ахмакова, молодая вдова, о которой я уже говорил и которая была в
жестокой вражде с Версиловым. Наконец я написал  это  имя!  Ее  я,  конечно,
никогда не видал, да и представить не мог, как буду с ней говорить,  и  буду
ли; но мне представлялось (может быть, и на достаточных основаниях),  что  с
ее приездом рассеется и мрак, окружавший в моих глазах Версилова. Твердым  я
оставаться не мог: было  ужасно  досадно,  что  с  первого  же  шагу  я  так
малодушен и неловок; было ужасно любопытно, а главное, противно, - целых три
впечатления. Я помню весь тот день наизусть!
     О вероятном прибытии дочери мой князь еще не знал ничего и  предполагал
ее возвращение из Москвы разве через неделю. Я же узнал накануне  совершенно
случайно: проговорилась при мне моей матери Татьяна Павловна, получившая  от
генеральши письмо. Они хоть и шептались и говорили отдаленными  выражениями,
но я догадался. Разумеется, не подслушивал: просто не мог не слушать,  когда
увидел, что вдруг, при известии о приезде этой  женщины,  так  взволновалась
мать. Версилова дома не было.
     Старику я не хотел передавать, потому что не мог не  заметить  во  весь
этот срок,  как  он  трусит  ее  приезда.  Он  даже,  дня  три  тому  назад,
проговорился, хотя робко и отдаленно, что боится с ее приездом за  меня,  то
есть что за меня ему  будет  таска.  Я,  однако,  должен  прибавить,  что  в
отношениях семейных он все-таки сохранял свою  независимость  и  главенство,
особенно в распоряжении деньгами. Я сперва заключил о нем, что он  -  совсем
баба; но потом должен был перезаключить в том смысле, что если  и  баба,  то
все-таки оставалось в нем  какое-то  иногда  упрямство,  если  не  настоящее
мужество. Находили  минуты,  в  которые  с  характером  его  -  по-видимому,
трусливым и поддающимся - почти ничего нельзя было сделать. Мне это Версилов
объяснил потом подробнее. Упоминаю теперь с любопытством, что мы с ним почти
никогда и не говорили о  генеральше,  то  есть  как  бы  избегали  говорить:
избегал особенно я, а он в свою очередь избегал говорить о  Версилове,  и  я
прямо догадался, что он не будет мне отвечать, если я  задам  который-нибудь
из щекотливых вопросов, меня так интересовавших.
     Если же захотят узнать, об чем мы весь этот месяц с ним проговорили, то
отвечу, что, в сущности, обо всем на  свете,  но  все  о  странных  каких-то
вещах. Мне очень нравилось чрезвычайное простодушие, с  которым  он  ко  мне
относился. Иногда я с чрезвычайным недоумением всматривался в этого человека
и задавал себе вопрос: "Где же это он прежде заседал? Да его как  раз  бы  в
нашу гимназию, да еще в четвертый класс, - и  премилый  вышел  бы  товарищ".
Удивлялся я тоже не раз и его лицу: оно было на вид чрезвычайно серьезное (и
почти красивое), сухое; густые седые вьющиеся волосы, открытые глаза;  да  и
весь он был сухощав, хорошего роста; но лицо его имело какое-то  неприятное,
почти неприличное свойство вдруг переменяться из необыкновенно серьезного на
слишком уж игривое, так что в первый раз видевший никак бы не ожидал  этого.
Я говорил об этом Версилову, который с любопытством меня выслушал;  кажется,
он не ожидал, что я в состоянии делать такие замечания, но заметил вскользь,
что это явилось у князя уже после болезни и разве в самое  только  последнее
время.
     Преимущественно мы говорили о двух отвлеченных предметах  -  о  боге  и
бытии его, то есть существует он или нет, и об  женщинах.  Князь  был  очень
религиозен и чувствителен. В кабинете его висел огромный киот  с  лампадкой.
Но вдруг на него находило - и он вдруг начинал сомневаться в бытии божием  и
говорил удивительные вещи, явно вызывая меня на ответ. К  идее  этой  я  был
довольно равнодушен, говоря вообще, но все-таки мы очень завлекались  оба  и
всегда искренно. Вообще все  эти  разговоры,  даже  и  теперь,  вспоминаю  с
приятностью. Но всего милее ему было поболтать о женщинах, и так как  я,  по
нелюбви моей к разговорам на эту тему, не мог быть хорошим собеседником,  то
он иногда даже огорчался.
     Он как раз заговорил в этом роде, только что я пришел  в  это  утро.  Я
застал его в настроении игривом, а вчера оставил  отчего-то  в  чрезвычайной
грусти. Между тем мне надо было непременно окончить сегодня же об  жалованье
- до приезда некоторых  лиц.  Я  рассчитывал,  что  нас  сегодня  непременно
прервут (недаром же билось  сердце),  -  и  тогда,  может,  я  и  не  решусь
заговорить об деньгах. Но  так  как  о  деньгах  не  заговаривалось,  то  я,
естественно, рассердился на мою глупость и, как теперь помню,  в  досаде  на
какой-то слишком уж веселый вопрос его, изложил ему мои  взгляды  на  женщин
залпом и с чрезвычайным азартом. А из того вышло, что он еще больше  увлекся
на мою же шею.

III.
     - ...Я не люблю женщин за то, что они грубы, за то, что они неловки, за
то, что они несамостоятельны, и за  то,  что  носят  неприличный  костюм!  -
бессвязно заключил я мою длинную тираду.
     - Голубчик, пощади! - вскричал он, ужасно развеселившись, что еще  пуще
обозлило меня.
     Я уступчив и мелочен только в мелочах, но в главном не уступлю никогда.
В мелочах же, в каких-нибудь светских приемах, со мной бог знает  что  можно
сделать, и я всегда проклинаю в себе  эту  черту.  Из  какого-то  смердящего
добродушия я иногда бывал готов  поддакивать  даже  какому-нибудь  светскому
фату, единственно обольщенный его  вежливостью,  или  ввязывался  в  спор  с
дураком, что всего непростительнее. Все это  от  невыдержки  и  оттого,  что
вырос в углу. Уходишь злой и клянешься, что завтра это уже не повторится, но
завтра опять то же самое. Вот  почему  меня  принимали  иногда  чуть  не  за
шестнадцатилетнего. Но вместо приобретения выдержки я и  теперь  предпочитаю
закупориться еще больше в угол,  хотя  бы  в  самом  мизантропическом  виде:
"Пусть я неловок, но - прощайте!" Я это говорю серьезно и навсегда. Впрочем,
вовсе не по поводу князя это пишу, и даже не по поводу тогдашнего разговора.
     - Я вовсе не для веселости вашей говорю, - почти закричал я на него,  -
я просто высказываю убеждение.
     - Но как же это женщины грубы и одеты неприлично? Это ново.
     - Грубы. Подите в театр, подите на  гулянье.  Всякий  из  мужчин  знает
правую сторону, сойдутся и разойдутся, он вправо и  я  вправо.  Женщина,  то
есть дама, - я об дамах говорю - так и прет на вас прямо,  даже  не  замечая
вас, точно вы уж так непременно и обязаны отскочить  и  уступить  дорогу.  Я
готов уступить, как созданью слабейшему, но почему тут право, почему она так
уверена, что я это обязан,  -  вот  что  оскорбительно!  Я  всегда  плевался
встречаясь. И после того кричат, что они  принижены,  и  требуют  равенства;
какое тут равенство, когда она меня топчет или напихает мне в рот песку!
     - Песку!
     - Да; потому  что  они  неприлично  одеты;  это  только  развратный  не
заметит. В судах запирают же двери, когда дело идет о неприличностях;  зачем
же позволяют на улицах, где еще больше людей? Они сзади себе открыто фру-фру
(1) подкладывают, чтоб показать, что бельфам; (2) открыто! Я ведь не могу не
заметить, и юноша тоже заметит, и ребенок, начинающий мальчик, тоже заметит;
это подло. Пусть любуются старые развратники и бегут высуня  язык,  но  есть
чистая молодежь, которую надо беречь. Остается плеваться. Идет по  бульвару,
а сзади пустит шлейф в полтора аршина и пыль метет; каково идти  сзади:  или
беги обгоняй, или отскакивай в сторону, не то и в нос и в рот она  вам  пять
фунтов песку напихает. К тому же это шелк, она  его  треплет  по  камню  три
версты, из одной только моды, а муж пятьсот рублей в сенате в год  получает:
вот где взятки-то сидят! Я всегда плевался, вслух плевался и бранился.
     Хоть я и выписываю этот  разговор  несколько  в  юморе  и  с  тогдашнею
характерностью, но мысли эти и теперь мои.
     - И сходило с рук? - полюбопытствовал князь.
     - Я плюну и отойду. Разумеется, почувствует, а виду  не  покажет,  прет
величественно, не повернув головы. А побранился я совершенно серьезно  всего
один раз с какими-то двумя, обе с хвостами, на бульваре,  -  разумеется,  не
скверными словами, а только вслух заметил, что хвост оскорбителен.
     - Так и выразился?
     - Конечно. Во-первых,  она  попирает  условия  общества,  а  во-вторых,
пылит; а бульвар для всех: я иду, другой  идет,  третий,  Федор,  Иван,  все
равно. Вот это я и высказал. И вообще я не люблю женскую походку, если сзади
смотреть; это тоже высказал, по намеком.
     - Друг мой, но ведь ты мог  попасть  в  серьезную  историю:  они  могли
стащить тебя к мировому?
     - Ничего не могли. Не на что было  жаловаться:  идет  человек  подле  и
разговаривает  сам  с  собой.  Всякий  человек  имеет  право  выражать  свое
убеждение  на  воздух.  Я  говорил  отвлеченно,  к  ним  не  обращался.  Они
привязались сами: они стали браниться, они гораздо сквернее  бранились,  чем
я: и молокосос, и без  кушанья  оставить  надо,  и  нигилист,  и  городовому
отдадут, и что я потому привязался, что они