умением и даже  не  поблагодарил.  Но  мне  было  все
равно. и если бы тут был и Матвей, то я наверно бы отвалил ему целую  горсть
золотых, да так и хотел, кажется, сделать, но,  выбежав  на  крыльцо,  вдруг
вспомнил, что я его еще давеча отпустил домой. В эту минуту князю подали его
рысака, и он сел в сани.
     - Я с вами, князь, и к вам! - крикнул я, схватил полость и отмахнул ее,
чтоб влезть в его сани; но вдруг, мимо меня, в сани вскочил Дарзан, и кучер,
вырвав у меня полость, запахнул господ.
     - Черт возьми! - крикнул я в исступлении. Выходило, что будто бы я  для
Дарзана и отстегивал полость, как лакей.
     - Домой! - крикнул князь.
     - Стой! - заревел я, хватаясь за сани, но лошадь дернула, и я покатился
в снег. Мне показалось даже, что они засмеялись. Вскочив,  я  мигом  схватил
подвернувшегося извозчика и полетел к  князю,  понукая  каждую  секунду  мою
клячу.

IV.
     Как нарочно, кляча тащила неестественно долго, хоть я  и  обещал  целый
рубль. Извозчик только стегал и, конечно, настегал ее на рубль.  Сердце  мое
замирало; я начинал что-то заговаривать с извозчиком,  но  у  меня  даже  не
выговаривались слова, и я бормотал какой-то вздор. Вот в каком  положении  я
вбежал к князю. Он только что  воротился;  он  завез  Дарзана  и  был  один.
Бледный  и  злой,  шагал  он  по  кабинету.  Повторю  еще  раз:  он  страшно
проигрался. На меня он посмотрел с каким-то рассеянным недоумением.
     - Вы опять! - проговорил он, нахмурившись.
     - А чтоб с вами покончить, сударь! - проговорил я задыхаясь. -  Как  вы
смели со мной так поступить? Он глядел вопросительно.
     - Если вы ехали с Дарзаном, то могли мне так и ответить,  что  едете  с
Дарзаном, а вы дернули лошадь, и я...
     - Ах да, вы, кажется, упали в снег, - и он засмеялся мне в глаза.
     - На это отвечают вызовом, а потому мы сначала кончим счеты...
     И я дрожащею рукой пустился вынимать мои деньги и класть их  на  диван,
на мраморный столик и даже в какую-то раскрытую книгу, кучками, пригоршнями,
пачками; несколько монет покатилось на ковер.
     - Ах да, вы, кажется, выиграли?.. то-то и заметно по вашему тону.
     Никогда еще не говорил он со мной так дерзко. Я был очень бледен.
     - Тут... я не знаю сколько... надо бы сосчитать. Я вам должен  до  трех
тысяч... или сколько?.. больше или меньше?
     - Я вас, кажется, не вынуждаю платить.
     - Нет-с, я сам хочу заплатить, и вы должны знать почему. Я знаю, что  в
этой пачке радужных - тысяча рублей, вот! - И я стал было  дрожащими  руками
считать, но бросил. - Все равно, я знаю, что тысяча. Ну, так вот, эту тысячу
я беру себе, а все остальное, вот эти  кучи,  возьмите  за  долг,  за  часть
долга: тут, я думаю, до двух тысяч или, пожалуй, больше!
     - А тысячу-то все-таки себе оставляете? - оскалился князь.
     - А вам надо? В таком случае... я хотел было... я думал было, что вы не
захотите... но, если надо - то вот...
     - Нет, не надо, - презрительно отвернулся он от меня и опять зашагал по
комнате.
     - И черт знает, что вам вздумалось отдавать? - повернулся он  вдруг  ко
мне с страшным вызовом в лице.
     - Я отдаю, чтоб потребовать у вас отчета! - завопил я в свою очередь.
     - Убирайтесь вы прочь с вашими вечными словами и жестами! - затопал  он
вдруг на меня, как бы в исступлении. - Я вас обоих давно хотел выгнать,  вас
и вашего Версилова.
     - Вы с ума сошли! - крикнул я. Да и было похоже на то.
     - Вы меня  измучили  оба  трескучими  вашими  фразами  и  все  фразами,
фразами, фразами! Об чести, например! Тьфу! Я давно хотел порвать... Я  рад,
рад, что пришла минута. Я считал себя связанным  и  краснел,  что  принужден
принимать вас... обоих! А теперь не  считаю  себя  связанным  ничем,  ничем,
знайте это! Ваш Версилов подбивал меня напасть на Ахмакову и осрамить  ее...
Не смейте же после того говорить у меня  о  чести.  Потому  что  вы  -  люди
бесчестные... оба, оба; а вы разве не стыдились у меня брать мои деньги?
     В глазах моих потемнело.
     - Я брал у вас как товарищ, - начал я  ужасно  тихо,  -  вы  предлагали
сами, и я поверил вашему расположению...
     - Я вам - не товарищ! Я вам давал, да не для того, а вы сами знаете для
чего.
     - Я брал в зачет версиловских; конечно, это глупо, но я...
     - Вы не могли брать в зачет версиловских без его позволения, и я не мог
вам давать его деньги без его позволения... Я вам свои давал;  и  вы  знали;
знали и брали; а я терпел ненавистную комедию и своем доме!
     - Что такое я знал? Какая комедия? За что же вы мне давали?
     - Pour vos beaux yeux, mon cousin! - захохотал он мне прямо в глаза.
     - К черту! - завопил я, - возьмите все, вот вам и эта тысяча! Теперь  -
квиты, и завтра...
     И я бросил в него этой пачкой радужных, которую оставил было  себе  для
разживы. Пачка попала ему прямо в жилет и  шлепнулась  на  пол.  Он  быстро,
огромными тремя шагами, подступил ко мне в упор.
     - Посмеете ли вы сказать,  -  свирепо  и  раздельно,  как  по  складам,
проговорил он, - что, брав мои деньги весь месяц,  вы  не  знали,  что  ваша
сестра от меня беременна?
     - Что? Как! - вскричал я, и вдруг мои  ноги  ослабели,  и  я  бессильно
опустился на диван. Он мне сам говорил потом, что я побледнел буквально  как
платок. Ум замешался во мне. Помню, мы все смотрели молча друг другу в лицо.
Как будто испуг прошел по его лицу; он вдруг  наклонился,  схватил  меня  за
плечи и стал меня поддерживать. Я слишком помню его  неподвижную  улыбку;  в
ней были недоверчивость и удивление. Да, он никак не ожидал  такого  эффекта
своих слов, потому что был убежден в моей виновности.
     Кончилось обмороком, но на одну лишь минуту; я  опомнился,  приподнялся
на ноги, глядел на него и соображал - и вдруг  вся  истина  открылась  столь
долго спавшему уму моему! Если б мне сказали заранее и спросили: "Что  бы  я
сделал с ним в ту минуту?" - я бы наверно ответил, что растерзал бы  его  на
части. Но вышло совсем иное, и совсем не по моей воле: я вдруг  закрыл  лицо
обеими руками и  горько,  навзрыд,  заплакал.  Само  так  вышло!  В  молодом
человеке сказался вдруг маленький ребенок. Маленький  ребенок,  значит,  жил
еще тогда в душе моей на целую половину.  Я  упал  на  диван  и  всхлипывал.
"Лиза! Лиза! Бедная, несчастная!" Князь вдруг и совершенно поверил.
     - Боже, как я виноват перед вами! - вскричал он с глубокою горестью.  -
О, как гнусно я думал об вас в моей мнительности... Простите  меня,  Аркадий
Макарович!
     Я вдруг вскочил, хотел ему что-то  сказать,  стал  перед  ним,  но,  не
сказав ничего, выбежал из комнаты и из квартиры. Я прибрел  домой  пешком  и
едва помню путь. Я бросился на мою кровать, лицом в подушку,  в  темноте,  и
думал-думал. В такие минуты стройно и последовательно никогда  не  думается.
Ум и воображение мое как бы срывались с нитки,  и,  помню,  я  начинал  даже
мечтать о совершенно постороннем и даже бог знает о  чем.  Но  горе  и  беда
вдруг опять припоминались с болью и  с  нытьем,  и  я  опять  ломал  руки  и
восклицал: "Лиза, Лиза!" - и опять плакал. Не помню,  как  заснул,  но  спал
крепко, сладко.




Глава седьмая

I.
     Я проснулся утром часов в восемь, мигом запер мою дверь, сел к  окну  и
стал думать. Так просидел до десяти часов. Служанка два  раза  стучалась  ко
мне, но я прогонял ее. Наконец, уже в одиннадцатом часу, опять  постучались.
Я было закричал опять, но это была Лиза. С нею вошла  и  служанка,  принесла
мне  кофей  и  расположилась  затоплять  печку.   Прогнать   служанку   было
невозможно, и все время, пока Фекла накладывала дров и  раздувала  огонь,  я
все ходил большими шагами по моей маленькой комнате, не начиная разговора  и
даже стараясь  не  глядеть  на  Лизу.  Служанка  действовала  с  невыразимою
медленностью, и это  нарочно,  как  все  служанки  в  таких  случаях,  когда
приметят, что они господам мешают при них говорить. Лиза села на стул у окна
и следила за мною.
     - У тебя кофей простынет, - сказала она вдруг. Я поглядел  на  нее:  ни
малейшего смущения, полное спокойствие, а на губах так даже улыбка.
     - Вот женщины! - не вытерпел я  и  вскинул  плечами.  Наконец  служанка
затопила печку и принялась  было  прибирать,  но  я  с  жаром  выгнал  ее  и
наконец-то запер дверь.
     - Скажи мне, пожалуйста, зачем ты опять запер дверь? - спросила Лиза.
     Я стал перед нею:
     - Лиза, мог ли я подумать, что ты так обманешь  меня!  -  воскликнул  я
вдруг, совсем даже не думая, что так начну, и не слезы на этот раз, а  почти
злобное какое-то чувство укололо вдруг мое сердце, так что я даже не  ожидал
того сам. Лиза покраснела, но не ответила, только  продолжала  смотреть  мне
прямо в глаза.
     - Постой, Лиза, постой, о, как я был  глуп!  Но  глуп  ли?  Все  намеки
сошлись только вчера в одну кучу, а до тех пор откуда я мог узнать? Из того,
что ты ходила к Столбеевой и к этой... Дарье Онисимовне? Но я тебя за солнце
считал, Лиза, и как могло бы мне прийти что-нибудь в голову? Помнишь, как  я
тебя встретил тогда, два месяца назад, у него на квартире, и как мы с  тобой
шли тогда по солнцу и радовались... тогда уже было? Было?
     Она ответила утвердительным наклонением головы.
     - Так ты уж и тогда меня обманывала! Тут не  от  глупости  моей,  Лиза,
тут, скорее, мой эгоизм, а не глупость причиною, мой эгоизм сердца  и  -  и,
пожалуй, уверенность в  святость.  О,  я  всегда  был  уверен,  что  все  вы
бесконечно выше меня и - вот! Наконец, вчера, в один день сроку, я не  успел
и сообразить, несмотря на все намеки... Да и  не  тем  совсем  я  был  вчера
занят!
     Тут я вдруг вспомнил о Катерине Николавне, и что-то  опять  мучительно,
как булавкой, кольнуло меня в сердце, и я весь покраснел. Я, естественно, не
мог быть в ту минуту добрым.
     - Да в чем ты оправдываешься? Ты, Аркадий, кажется,  в  чем-то  спешишь
оправдаться, так в чем же? - тихо и кротко спросила Лиза, но очень твердым и
убежденным голосом.
     - Как в чем? Да мне-то что теперь делать? - вот хоть бы этот вопрос!  А
ты говоришь: "в чем же?" Я не знаю, как поступить! Я не  знаю,  как  в  этих
случаях поступают братья... Я знаю, что заставляют жениться с  пистолетом  в
руке... Поступлю, как надо честному человеку! А я вот и  не  знаю,  как  тут
надо поступить честному человеку!.. Почему? Потому что мы - не дворяне, а он
- князь и делает там свою карьеру; он нас, честных-то людей,  и  слушать  не
станет. Мы - даже и не братья с тобой, а  незаконнорожденные  какие-то,  без
фамилии, дети дворового; а князья разве женятся на дворовых? О, гадость!  И,
сверх того, ты сидишь и на меня теперь удивляешься.
     - Я верю, что ты мучишься, - покраснела опять Лиза, - но ты  торопишься
и сам себя мучаешь.
     - Торопишься? Да неужели же я недостаточно опоздал, по-твоему! Тебе ли,
тебе ли, Лиза, мне так говорить? - увлекся я наконец полным негодованием.  -
А сколько я вынес позору, и как этот князь должен был меня презирать! О, мне
теперь все ясно, и вся эта картина передо мной: он вполне вообразил,  что  я
уже давно догадался о его связи с тобой, но молчу или  даже  подымаю  нос  и
похваляюсь "честью" - вот что он даже мог обо мне подумать! И за сестру,  за
позор сестры беру деньги! Вот что ему было  омерзительно  видеть,  и  я  его
оправдываю вполне: каждый день видать и принимать подлеца, потому что  он  -
ей брат, да еще говорит о чести...  это  сердце  иссохнет,  хоть  бы  и  его
сердце! И ты все это допустила, ты не предупредила меня! Он до того презирал
меня, что говорил обо мне Стебелькову и сам сказал мне вчера, что хотел  нас
обоих с Версиловым выгнать. А Стебельков-то! "Анна Андреевна ведь - такая же
вам сестрица, как и Лизавета Макаровна",  да  еще  кричит  мне  вслед:  "Мои
деньги лучше". А я-то, я-то нахально разваливался у него на диванах  и  лез,
как ровня, к его знакомым, черт бы их взял! И ты все это допустила! Пожалуй,
и Дарзан теперь знает, судя по крайней мере по  тону  его  вчера  вечером...
Все, все знают, кроме меня!
     - Никто ничего не знает, никому из знакомых он  не  говорил  и  не  мог
сказать, - прервала меня Лиза, - а про Стебельков этого я знаю  только,  что
Стебельков его мучит и что Стебельков этот мог разве лишь догадаться... А  о
тебе я ему несколько раз говорила, и он вполне мне верил, что тебе ничего не
известно, и вот только не знаю, почему и как это у вас вчера вышло.
     - О, по крайней мере я с ним вчера расплатился, и  хоть  это  с  сердца
долой! Лиза, знает мама? Да как не знать: вчера-то, вчера-то  она  поднялась
на меня!.. Ах, Лиза! Да неужто ты решительно во всем себя  считаешь  правой,
так-таки ни капли не винишь себя? Я не знаю, как это судят по-теперешнему  и
каких ты мыслей, то есть насчет меня, мамы, брата, отца... Знает Версилов?
     - Мама ему ничего не  говорила;  он  не  спрашивает;  верно,  не  хочет
спрашивать.
     - Знает, да не хочет знать, это - так, это на него похоже! Ну, пусть ты
осмеиваешь роль брата, глупого брата, когда  он  говорит  о  пистолетах,  но
мать, мать? Неужели ты не подумала, Лиза, что это - маме укор? Я всю ночь об
этом промучился; первая мысль мамы теперь: "Это - потому, что  я  тоже  была
виновата, а какова мать - такова и дочь!"
     -  О,  как  это  злобно  и  жестоко  ты  сказал!  -  вскричала  Лиза  с
прорвавшимися из глаз слезами, встала и быстро пошла к двери.
     - Стой, стой! - обхватил я ее,  посадил  опять  и  сел  подле  нее,  не
отнимая руки.
     - Я так и думала,  что  все  так  и  будет,  когда  шла  сюда,  и  тебе
непременно понадобится, чтоб я непременно сама повинилась. Изволь, винюсь. Я
только из гордости сейчас молчала, не говорила, а вас  и  маму  мне  гораздо
больше, чем  себя  самое,  жаль...  -  Она  не  договорила  и  вдруг  горячо
заплакала.
     - Полно, Лиза, не надо, ничего не надо. Я - тебе не  судья.  Лиза,  что
мама? Скажи, давно она знает?
     - Я думаю,  что  давно:  но  я  сама  сказала  ей  недавно,  когда  это
случилось, - тихо проговорила она, опустив глаза.
     - Что ж она?
     - Она сказала: "носи!" - еще тише проговорила Лиза.
     - Ах, Лиза, да, "носи"! Не сделай чего над собой, упаси тебя боже!
     - Не сделаю, - твердо ответила она и вновь подняла на меня глаза.
     - Будь спокоен, - прибавила она, - тут совсем не то.
     - Лиза, милая, я вижу только, что я тут ничего не знаю, но зато  теперь
только узнал, как тебя люблю. Одного только не понимаю, Лиза;  все  мне  тут
ясно, одного только совсем не пойму: за что ты его полюбила?  Как  ты  могла
такого полюбить? Вот вопрос!
     - И, верно, тоже об этом мучился ночью? - тихо улыбнулась Лиза.
     - Стой, Лиза, это - глупый вопрос,  и  ты  смеешься;  смейся,  нo  ведь
невозможно же не удивляться: ты и он - вы такие противоположности!  Он  -  я
его изучил - он мрачный, мнительный, может быть, он очень добрый, пусть его,
но зато в высшей степени склонный прежде всего во всем видеть злое (в  этом,
впрочем, совершенно как я!).  Он  страстно  уважает  благородство  -  это  я
допускаю, это вижу, но только, кажется, в идеале. О, он склонен к раскаянью,
он всю жизнь беспрерывно клянет себя и раскаивается, но зато  никогда  и  не
исправляется, впрочем, это тоже, может быть, как я. Тысяча  предрассудков  и
ложных мыслей и - никаких  мыслей!  Ищет  большого  подвига  и  пакостит  по
мелочам. Прости, Лиза, я, впрочем, - дурак: говоря это, я тебя обижаю и знаю
это; я это понимаю...
     - Портрет бы верен, - улыбнулась Лиза, - но ты слишком на него  зол  за
меня, а потому и ничего не верно. Он с самого начала был к тебе  недоверчив,
и ты не мог его всего видеть, а со мной еще с Луги... Он только и видел одну
меня, с самой Луги. Да, он мнительный и болезненный и  без  меня  с  ума  бы
сошел; и если меня оставит, то сойдет с ума или застрелится; кажется, он это
понял и знает, - прибавила Лиза как бы про себя и задумчиво. - Да,  он  слаб
беспрерывно, но этакие-то слабые  способны  когда-нибудь  и  на  чрезвычайно
сильное дело... Как ты странно сказал  про  пистолет,  Аркадий:  ничего  тут
этого не надо, и я знаю сама, что будет. Не я за ним  хожу,  а  он  за  мною
ходит. Мама плачет, говорит: "Если за него выйдешь, несчастна будешь, любить
перестанет". Я этому не  верю;  несчастна,  может,  буду,  а  любить  он  не
перестанет. Я не потому все не давала ему согласия, а по другой  причине.  Я
ему уже два месяца не даю согласия, но сегодня я сказала ему: да,  выйду  за
тебя. Аркаша, знаешь, он вчера (глаза ее засияли, и она вдруг обхватила  мне
обеими руками шею) - он вчера приехал к Анне  Андреевне  и  прямо,  со  всей
откровенностью сказал ей, что  не  может  любить  ее...  Да,  он  объяснился
совсем, и эта мысль теперь кончена! Он никогда в этой мысли  не  участвовал,
это все намечтал князь Николай Иванович, да напирали на него  эти  мучители,
Стебельков и другой один... Вот я и сказала ему за это  сегодня:  да.  Милый
Аркадий, он очень зовет тебя, и не обижайся после вчерашнего: он сегодня  не
так здоров и весь день дома. Он взаправду нездоров, Аркадий: не подумай, что
отговорка. Он меня нарочно прислал и  просил  передать,  что  "нуждается"  в
тебе, что ему много надо сказать тебе, а у тебя  здесь,  на  этой  квартире,
будет неловко. Ну, прощай! Ах, Аркадий, стыдно мне только говорить, а я  шла
сюда и ужасна боялась, что ты меня разлюбил, все крестилась дорогою, а ты  -
такой добрый, милый! Не забуду тебе этого никогда! Я к маме. А ты его полюби
хоть немножко, а?
     Я горячо ее обнял и сказал ей:
     - Я, Лиза, думаю, что ты - крепкий характер. Да, я верю, что не  ты  за
ним ходишь, а он за тобой ходит, только все-таки...
     - Только все-таки "за что ты его полюбила - вот вопрос!" -  подхватила,
вдруг усмехнувшись шаловливо, как прежде,  Лиза  и  ужасно  похоже  на  меня
произнесла "вот вопрос!". И при этом, совершенно как я делаю при этой фразе,
подняла указательный палец перед глазами. Мы расцеловались,  но,  когда  она
вышла, у меня опять защемило сердце.

II.
     Замечу здесь лишь для себя: были, например, мгновения, по  уходе  Лизы,
когда самые неожиданные мысли целой толпой приходили мне в голову, и я  даже
был ими очень доволен. "Ну, что я хлопочу, - думал я, - мне-то что?  У  всех
так или почти. Что ж  такое,  что  с  Лизой  это  случилось?  Что  я  "честь
семейства", что ли, должен спасти?" Отмечаю все эти подлости, чтоб показать,
до какой степени я еще не укреплен был в разумении зла и добра. Спасало лишь
чувство: я знал,  что  Лиза  несчастна,  что  мама  несчастна,  и  знал  это
чувством, когда вспоминал про них, а  потому  и  чувствовал,  что  все,  что
случилось, должно быть нехорошо.
     Теперь предупрежу, что события с этого дня  до  самой  катастрофы  моей
болезни пустились с такою быстротой, что мне, припоминая теперь, даже самому
удивительно, как мог я устоять перед ними, как не задавила меня судьба.  Они
обессилили мой ум и даже чувства, и если б я под конец, не устояв,  совершил
преступление (а преступление чуть-чуть не совершилось), то присяжные, весьма
может быть, оправдали бы меня. Но постараюсь описать в строгом порядке, хотя
предупреждаю, что тогда в мыслях моих мало было  порядка.  События  налегли,
как ветер, и мысли мои закрутились в уме, как осенние сухие листья. Так  как
я весь состоял из чужих мыслей, то где  мне  было  взять  своих,  когда  они
потребовались для самостоятельного решения? Руководителя же совсем не было.
     К князю я решил пойти вечером, чтобы обо всем  переговорить  на  полной
свободе, а до вечера оставался дома. Но в сумерки получил по городской почте
опять  записку  от   Стебельков,   в   три   строки,   с   настоятельною   и
"убедительнейшею" просьбою посетить его завтра утром часов в одиннадцать для
"самоважнейших дел,  и  сами  увидите,  что  за  делом".  Обдумав,  я  решил
поступить судя но обстоятельствам, так как до завтра было еще далеко.
     Было уже восе