сти  в  наш  век  -  это
замечание Версилова, и я его  запомнил.)  Веселость  человека  -  это  самая
выдающая  человека  черта,  с  ногами  и  руками.  Иной  характер  долго  не
раскусите, а рассмеется человек как-нибудь очень искренно, и  весь  характер
его вдруг окажется как на ладони. Только с самым высшим и с самым счастливым
развитием человек  умеет  веселиться  сообщительно,  то  есть  неотразимо  и
добродушно. Я не про умственное его развитие говорю,  а  про  характер,  про
целое человека. Итак: если захотите рассмотреть человека и узнать его  душу,
то вникайте не в то, как он молчит, или как он говорит, или как  он  плачет,
или даже как он волнуется благороднейшими идеями, а  высмотрите  лучше  его,
когда  он  смеется.  Хорошо  смеется  человек  -  значит  хороший   человек.
Примечайте притом все оттенки: надо, например,  чтобы  смех  человека  ни  в
каком случае не показался вам глупым, как бы ни был он весел и  простодушен.
Чуть заметите малейшую черту глуповатости в смехе -  значит  несомненно  тот
человек ограничен умом, хотя бы только и делал, что сыпал идеями. Если и  не
глуп его смех, но сам человек, рассмеявшись, стал вдруг  почему-то  для  вас
смешным, хотя бы  даже  немного,  -  то  знайте,  что  в  человеке  том  нет
настоящего собственного достоинства, по крайней мере вполне.  Или,  наконец,
если смех этот хоть  и  сообщителен,  а  все-таки  почему-то  вам  покажется
пошловатым,  то  знайте,  что  и  натура  того  человека  пошловата,  и  все
благородное и возвышенное, что вы заметили в нем прежде,  -  или  с  умыслом
напускное, или бессознательно заимствованное, и что этот человек  непременно
впоследствии изменится к худшему, займется "полезным",  а  благородные  идеи
отбросит без сожаления, как заблуждения и увлечения молодости.
     Эту длинную тираду о смехе я помещаю  здесь  с  умыслом,  даже  жертвуя
течением рассказа, ибо считаю ее  одним  из  серьезнейших  выводов  моих  из
жизни. И особенно рекомендую ее тем девушкам-невестам, которые уж  и  готовы
выйти за избранного человека, но все еще приглядываются к нему с раздумьем и
недоверчивостью и не решаются окончательно. И пусть не  смеются  над  жалким
подростком за то, что он суется с своими нравоучениями  в  брачное  дело,  в
котором ни строчки не понимает. Но я понимаю лишь то, что  смех  есть  самая
верная проба  души.  Взгляните  на  ребенка:  одни  дети  умеют  смеяться  в
совершенстве хорошо - оттого-то они и обольстительны. Плачущий  ребенок  для
меня отвратителен,  а  смеющийся  и  веселящийся  -  это  луч  из  рая,  это
откровение  из  будущего,  когда  человек  станет  наконец  так  же  чист  и
простодушен,  как  дитя.  И  вот   что-то   детское   и   до   невероятности
привлекательное мелькнуло и в мимолетном смехе этого старика.  Я  тотчас  же
подошел к нему.

III.
     - Садись, присядь, ноги-то небось не стоят еще, - приветливо  пригласил
он меня, указав мне на место подле себя и все продолжая смотреть мне в  лицо
тем же лучистым взглядом. Я сел подле него и сказал:
     - Я вас знаю, вы - Макар Иванович.
     - Так, голубчик. Вот и прекрасно, что  встал.  Ты  -  юноша,  прекрасно
тебе. Старцу к могиле, а юноше жить.
     - А вы больны?
     - Болен, друг, ногами пуще; до порога еще донесли ноженьки, а  как  вот
тут сел, и распухли. Это у  меня  с  прошлого  самого  четверга,  как  стали
градусы (NB то есть стал мороз). Мазал я их доселе мазью,  видишь;  третьего
года мне Лихтен, доктор, Едмунд Карлыч, в Москве прописал, и помогала  мазь,
ух помогала; ну, а вот теперь помогать перестала. Да и грудь тоже  заложило.
А вот со вчерашнего и спина, ажно собаки едят... По ночам-то и не сплю.
     - Как это вас здесь совсем не слышно? -  перебил  я.  Он  посмотрел  на
меня, как бы что-то соображая.
     - Только ты мать не буди, - прибавил он, как бы вдруг что-то припомнив.
- Она тут всю ночь подле суетилась, да неслышно так, словно муха; а  теперь,
я знаю, прилегла. Ох, худо больному старцу, - вздохнул он, - за что, кажись,
только душа зацепилась, а все держится, а все свету рада; и кажись,  если  б
всю-то жизнь опять сызнова начинать, и того бы, пожалуй, не  убоялась  душа;
хотя, может, и греховна такая мысль.
     - Почему греховна?
     - Мечта она, эта мысль, а старцу надо отходить благолепно.  Опять,  оно
если с ропотом али с недовольством встречаешь смерть, то  сие  есть  великий
грех. Ну а если от веселия духовного жизнь  возлюбил,  то,  полагаю,  и  бог
простит, хоша бы и старцу.  Трудно  человеку  знать  про  всякий  грех,  что
грешно, а что нет: тайна  тут,  превосходящая  ум  человеческий.  Старец  же
должен быть доволен во всякое время, а умирать должен  в  полном  цвете  ума
своего, блаженно и благолепно, насытившись днями, воздыхая на последний  час
свои и радуясь, отходя, как колос к снопу, и восполнивши тайну свою.
     - Вы все говорите  "тайну";  что  такое  "восполнивши  тайну  свою"?  -
спросил я и оглянулся на дверь. Я рад был, что мы одни и что  кругом  стояла
невозмутимая тишина. Солнце ярко светило в окно перед  закатом.  Он  говорил
несколько высокопарно и неточно, но очень  искренно  и  с  каким-то  сильным
возбуждением, точно и в самом деле был так рад моему приходу. Но я заметил в
нем несомненно лихорадочное состояние, и даже сильное. Я тоже  был  больной,
тоже в лихорадке, с той минуты, как вошел к нему.
     - Тайна что? Все есть тайна,  друг,  во  всем  тайна  божия.  В  каждом
дереве, в каждой былинке эта самая тайна заключена. Птичка  ли  малая  поет,
али звезды всем сонмом  на  небе  блещут  в  ночи  -  все  одна  эта  тайна,
одинаковая. А всех большая тайна - в том, что душу  человека  на  том  свете
ожидает. Вот так-то, друг!
     - Я не знаю, в каком вы смысле... Я, конечно, не  для  того,  чтоб  вас
дразнить, и, поверьте, что в бога верую; но  все  эти  тайны  давно  открыты
умом, а что еще не открыто, то будет  открыто  все,  совершенно  наверно  и,
может быть, в самый короткий срок. Ботаника  совершенно  знает,  как  растет
дерево, физиолог и анатом знают даже, почему поет птица, или скоро узнают, а
что до звезд, то  они  не  только  все  сосчитаны,  но  всякое  движение  их
вычислено с самою минутною точностью, так что  можно  предсказать,  даже  за
тысячу лет вперед, минута  в  минуту,  появление  какой-нибудь  кометы...  а
теперь так даже и состав отдаленнейших  звезд  стал  известен.  Вы  возьмите
микроскоп - это такое стекло  увеличительное,  что  увеличивает  предметы  в
мильон раз, - и рассмотрите в него каплю воды, и вы увидите там целый  новый
мир, целую жизнь живых существ, а между тем  это  тоже  была  тайна,  а  вот
открыли же.
     - Слышал я  про  это,  голубчик,  неоднократно  слышал  от  людей.  Что
говорить, дело великое и славное; все предано человеку волею божиею; недаром
бог вдунул в него дыхание жизни: "Живи и познай".
     - Ну, это - общие места. Однако вы - не враг  науки,  не  клерикал?  То
есть я не знаю, поймете ли вы...
     - Нет, голубчик, сызмлада науку почитал, и хоть сам не смыслен,  но  на
то не ропщу: не мне, так другому досталось. Оно тем, может, и лучше,  потому
что всякому свое. Потому, друг милый, что не всякому и наука  впрок.  Все-то
невоздержны, всякий-то хочет всю вселенну удивить, а  я-то,  может,  и  пуще
всех, коли б был искусен. А  будучи  теперь  весьма  не  искусен,  как  могу
превозноситься, когда сам ничего не знаю? Ты же млад и востер, и таков  удел
тебе вышел, ты и учись. Все познай, чтобы, когда повстречаешь безбожника али
озорника, чтоб ты  мог  перед  ним  ответить,  а  он  чтоб  тебя  неистовыми
словесами не забросал и мысли твои незрелые чтобы не смутил. А сткло  это  я
еще и не так давно видел.
     Он перевел дух и вздохнул.  Решительно,  я  доставил  ему  чрезвычайное
удовольствие моим приходом. Жажда сообщительности  была  болезненная.  Кроме
того, я решительно не ошибусь, утверждая, что он смотрел на меня минутами  с
какою-то необыкновенною даже любовью: он  ласкательно  клал  ладонь  на  мою
руку, гладил меня по плечу... ну, а минутами, надо признаться, совсем как бы
забывал обо мне, точно один сидел, и хотя с жаром продолжал говорить, но как
бы куда-то на воздух.
     - Есть, друг, - продолжал он, - в Геннадиевой пустыни один великого ума
человек. Роду он благородного, и чином  подполковник,  и  великое  богатство
имеет. В мире живши, обязаться браком не захотел; заключился же от свету вот
уже десятый год, возлюбив тихие и безмолвные пристанища и  чувства  свои  от
мирских сует успокоив. Соблюдает весь устав монастырский,  а  постричься  не
хочет. И книг, друг мой, у него столько, что я и не видывал еще столько ни у
кого, - сам говорил мне, что на восемь  тысяч  рублей.  Петром  Валерьянычем
звать. Много он меня в разное время поучал, а любил я его слушать чрезмерно.
Говорю это я ему раз: "Как это вы, сударь, да при таком великом вашем уме  и
проживая вот уже десять  лет  в  монастырском  послушании  и  в  совершенном
отсечении воли своей, - как это вы честного пострижения не примете, чтоб  уж
быть еще совершеннее?" А он  мне  на  то:  "Что  ты,  старик,  об  уме  моем
говоришь; а может, ум мой меня же заполонил, а не я его остепенил. И  что  о
послушании моем рассуждаешь: может, я давно уже меру себе потерял. И что  об
отсечении воли моей толкуешь? Я вот денег моих сей же  час  решусь,  и  чины
отдам, и кавалерию всю сей же час на стол сложу, а от трубки табаку, вот уже
десятый год бьюсь, отстать не могу. Какой же я после этого инок, и какое  же
отсечение воли во мне прославляешь?" И удивился я тогда  смирению  сему.  Ну
так вот, прошлого лета, в Петровки, зашел я опять  в  ту  пустынь  -  привел
господь - и вижу, в келии его стоит эта самая вещь - микроскоп, - за большие
деньги из-за границы выписал. "Постой, говорит, старик, покажу я  тебе  дело
удивительное, потому ты сего еще никогда не видывал. Видишь каплю воды,  как
слеза чиста, ну так посмотри, что в ней есть, и увидишь, что механики  скоро
все тайны божии разыщут, ни одной нам с тобой не оставят", -  так  и  сказал
это, запомнил я. А я в этот микроскоп, еще  тридцать  пять  лет  перед  тем,
смотрел у Александра  Владимировича  Малгасова,  господина  нашего,  дядюшки
Андрея Петровичева по матери, от которого вотчина и отошла потом, по  смерти
его, к Андрею Петровичу. Барин был важный, большой генерал, и большую псовую
охоту содержал, и я многие годы при нем выжил тогда в ловчих.  Вот  тогда  и
поставил он тоже этот микроскоп, тоже привез с собой, и повелел всей  дворне
одному за другим подходить, как мужскому, так и женскому полу, и смотреть, и
тоже показывали блоху и вошь, и конец иголки, и волосок, и каплю воды. И  уж
потеха была: подходить боятся, да и барина боятся - вспыльчив был. Одни  так
и смотреть-то не умеют, щурят глаз, а ничего не видят;  другие  страшатся  и
кричат, а староста Савин Макаров глаза обеими руками  закрыл  да  и  кричит:
"Что хошь со мной делайте - нейду!" Пустого смеху  тут  много  вышло.  Петру
Валерьянычу я, однако, не признался, что еще допреж сего, с лишком  тридцать
пять лет тому, это самое чудо видел, потому вижу  от  великого  удовольствия
показывает человек, и стал я, напротив, дивиться и  ужасаться.  Дал  он  мне
срок и спрашивает: "Ну, что, старик, теперь  скажешь?"  А  я  восклонился  и
говорю ему: "Рече господь: да будет свет, и бысть свет", а он вдруг  мне  на
то: "А не бысть ли тьма?" И так странно  сказал  сие,  даже  не  усмехнулся.
Удивился я на него тогда, а он словно даже осердился, примолк.
     - Просто-запросто ваш Петр Валерьяныч в монастыре ест  кутью  и  кладет
поклоны, а в бога не верует, и вы под такую минуту попали -  вот  и  все,  -
сказал я, - и сверх того, человек довольно смешной: ведь уж, наверно, он раз
десять  прежде  того  микроскоп  видел,  что  ж  он  так  с  ума   сошел   в
одиннадцатый-то  раз?  Впечатлительность  какая-то  нервная...  в  монастыре
выработал.
     - Человек чистый и ума высокого, - внушительно произнес старик, - и  не
безбожник он. В ем ума гущина, а сердце  неспокойное.  Таковых  людей  очень
много теперь пошло из господского и из ученого звания. И вот что еще  скажу:
сам казнит себя человек. А ты их обходи и им не  досаждай,  а  перед  ночным
сном их поминай на молитве, ибо таковые бога  ищут.  Ты  молишься  ли  перед
сном-то?
     -  Нет,  считаю  это  пустою  обрядностью.  Я  должен   вам,   впрочем,
признаться, что мне ваш Петр Валерьяныч нравится: не сено по крайней мере, а
все же человек, несколько похожий на одного близкого  нам  обоим  человечка,
которого мы оба знаем.
     Старик обратил внимание лишь на первую фразу моего ответа:
     - Напрасно, друг, не молишься; хорошо оно, сердцу весело, и пред  сном,
и восстав от сна, и пробудись в ночи. Это я тебе скажу.  Летом  же,  в  июле
месяце,  поспешали  мы  в  Богородский  монастырь  к  празднику.  Чем  ближе
подходили к месту, тем пуще приставал народ, и сошлось наконец нас  чуть  не
два ста человек, все спешивших лобызать святые  и  целокупные  мощи  великих
обоих чудотворцев Аникия  и  Григория.  Заночевали,  брате,  мы  в  поле,  и
проснулся я заутра рано, еще все  спали,  и  даже  солнышко  из-за  леса  не
выглянуло. Восклонился я, милый,  главой,  обвел  кругом  взор  и  вздохнул:
красота везде неизреченная! Тихо все, воздух легкий; травка растет -  расти,
травка божия, птичка поет - пой, птичка божия, ребеночек у женщины на  руках
пискнул - господь с тобой, маленький человечек, расти на счастье, младенчик!
И вот точно я в первый раз тогда,  с  самой  жизни  моей,  все  сие  в  себе
заключил... Склонился я опять, заснул таково легко. Хорошо на свете,  милый!
Я вот, кабы полегчало, опять бы по весне пошел. А что тайна, то оно тем даже
и лучше; страшно оно сердцу и дивно; и страх сей к веселию  сердца:  "Все  в
тебе, господи, и я сам в тебе и приими меня!"  Не  ропщи,  вьюнош:  тем  еще
прекрасней оно, что тайна, - прибавил он умиленно.
     - "Тем даже прекрасней оно, что тайна..." Это я запомню, эти слова.  Вы
ужасно неточно выражаетесь, но я понимаю... Меня поражает,  что  вы  гораздо
более знаете и понимаете,  чем  можете  выразить;  только  вы  как  будто  в
бреду... -  вырвалось  у  меня,  смотря  на  его  лихорадочные  глаза  и  на
побледневшее лицо. Но он, кажется, и не слышал моих слов.
     - Знаешь ли ты, милый вьюнош,  -  начал  он  опять,  как  бы  продолжая
прежнюю речь, - знаешь ли ты, что есть предел памяти человека на сей  земле?
Предел памяти человеку положен лишь во сто лет. Сто лет по  смерти  его  еще
могут запомнить дети его али внуки его, еще видевшие лицо его, а затем  хоть
и может продолжаться память его, но лишь устная, мысленная, ибо прейдут  все
видевшие живой  лик  его.  И  зарастет  его  могилка  на  кладбище  травкой,
облупится на ней бел камушек и забудут его все люди и самое  потомство  его,
забудут потом самое имя его, ибо лишь немногие в памяти людей остаются -  ну
и пусть! И пусть забудут, милые, а я вас и из могилки люблю. Слышу, деточки,
голоса ваши веселые, слышу шаги ваши на родных отчих могилках в родительский
день; живите пока на солнышке, радуйтесь, а я за вас бога помолю,  в  сонном
видении к вам сойду... все равно и по смерти любовь!..
     Главное, я сам был в такой же, как и он, лихорадке;  вместо  того  чтоб
уйти или уговорить его успокоиться, а может,  и  положить  его  на  кровать,
потому что он был совсем как в  бреду,  я  вдруг  схватил  его  за  руку  и,
нагнувшись к нему и сжимая его руку, проговорил взволнованным шепотом  и  со
слезами в душе:
     - Я вам рад. Я, может быть, вас давно ожидал. Я их никого не  люблю:  у
них нет благообразия... Я за ними не пойду, я ни знаю, куда  я  пойду,  я  с
вами пойду...
     Но, к счастию, вдруг вошла мама, а то бы я  не  знаю  чем  кончил.  Она
вошла с только что проснувшимся и встревоженным лицом, в руках  у  ней  была
стклянка и столовая ложка; увидя нас, она воскликнула:
     - Так и знала! Хинное-то лекарство и  опоздала  дать  вовремя,  весь  в
лихорадке! Проспала я, Макар Иванович, голубчик!
     Я встал и вышел. Она все-таки дала ему лекарство и уложила в постель. Я
тоже  улегся  в  свою,  но  в  большом  волнении.  Я  воротился  с   великим
любопытством и изо всех сил думал об этой встрече. Чего я тогда ждал от  нее
- не знаю. Конечно, я рассуждал бессвязно, и в уме моем мелькали не мысли, а
лишь обрывки мыслей. Я лежал лицом к стене и  вдруг  в  углу  увидел  яркое,
светлое  пятно  заходящего  солнца,  то  самое  пятно,  которое  я  с  таким
проклятием ожидал давеча, и вот помню, вся душа моя как бы взыграла и как бы
новый свет проник в мое сердце. Помню эту сладкую минуту и не  хочу  забыть.
Это был лишь миг новой надежды и новой  силы...  Я  тогда  выздоравливал,  а
стало быть, такие порывы могли быть  неминуемым  следствием  состояния  моих
нервов; но в ту самую светлую надежду я верю и теперь  -  вот  что  я  хотел
теперь записать и припомнить. Конечно, я и тогда твердо знал, что  не  пойду
странствовать с Макаром Ивановичем и что сам не знаю,  в  чем  состояло  это
новое стремление, меня захватившее, но одно слово я уже произнес, хотя  и  в
бреду: "В них нет благообразия!" - "Кончено, думал я в исступлении,  с  этой
минуты я ищу "благообразия", а у них его нет, и за то я оставлю их".
     Что-то зашелестило сзади меня, я обернулся: стояла мама, склонясь  надо
мной и с робким любопытством заглядывая мне в глаза.  Я  вдруг  взял  ее  за
руку.
     - А что же вы, мама, мне про нашего дорогого гостя ничего не сказали? -
спросил я вдруг, сам почти не ожидая, что так скажу. Все беспокойство  разом
исчезло с лица ее, и на нем вспыхнула как бы радость, но она мне  ничего  не
ответила, кроме одного только слова:
     - Лизу тоже  не  забудь,  Лизу;  ты  Лизу  забыл.  Она  выговорила  это
скороговоркой, покраснев, и хотела было поскорее уйти, потому что тоже страх
как не любила размазывать чувства и на этот счет была вся в  меня,  то  есть
застенчива и целомудренна; к тому же, разумеется, не хотела бы  начинать  со
мной на тему о Макаре Ивановиче; довольно было и того, что мы могли сказать,
обменявшись взглядами. Но я, именно  ненавидевший  всякую  размазню  чувств,
я-то и остановил ее насильно за руку: я сладко глядел ей  в  глаза,  тихо  и
нежно смеялся, а другой ладонью гладил ее милое лицо, ее  впалые  щеки.  Она
пригнулась и прижалась своим лбом к моему.
     - Ну, Христос с тобой, - сказала она вдруг, восклонившись и вся сияя, -
выздоравливай. Зачту это тебе. Болен он, очень болен... В жизни волен бог...
Ах, что это я сказала, да быть же того не может!..
     Она ушла. Очень уж почитала она всю жизнь свою, во страхе, и трепете, и
благоговении,  законного  мужа  своего   и   странника   Макара   Ивановича,
великодушно и раз навсегда ее простившего.




Глава вторая

I.
     А Лизу я не "забыл", мама  ошиблась.  Чуткая  мать  видела,  что  между
братом и сестрой как бы охлаждение, но дело было не в нелюбви,  а  скорее  в
ревности. Объясню, ввиду дальнейшего, в двух словах.
     В бедной Лизе, с  самого  ареста  князя,  явилась  какая-то  заносчивая
гордость, какое-то недоступное высокомерие, почти нестерпимое; но  всякий  в
доме понял истину и то, как она страдала, а если дулся и хмурился вначале  я
на ее манеру с нами, то единственно по моей  мелочной  раздражительности,  в
десять раз усиленной болезнию, - вот как я думаю об этом теперь.  Любить  же
Лизу я не переставал вовсе, а, напротив, любил еще более,  только  не  хотел
подходить первый, понимая, впрочем, что и сама она не подойдет первая ни  за
что.
     Дело в том, что, как только обнаружилось все о князе, тотчас после  его
ареста,  то  Лиза,  первым  делом,  поспешила  стать   в   такое   положение
относительно нас и всех, кого угодно,  что  как  будто  и  мысли  не  хотела
допустить,  что  ее  можно  сожалеть  или  в  чем-нибудь  утешать,  а  князя
оправдывать. Напротив, - стараясь н