аиваюсь,
- оглядел он  нас  всех  с  ужасно  серьезным  лицом  и  с  самою  искреннею
сообщительностью. - Право, мысленно раздваиваюсь и ужасно этого боюсь. Точно
подле вас стоит ваш двойник; вы сами умны и разумны, а тот непременно  хочет
сделать подле вас какую-нибудь бессмыслицу,  и  иногда  превеселую  вещь,  и
вдруг вы замечаете, что это вы сами хотите сделать эту веселую вещь,  и  бог
знает зачем, то есть как-то нехотя хотите, сопротивляясь из всех сил хотите.
Я знал однажды одного доктора, который на похоронах своего отца,  в  церкви,
вдруг засвистал. Право, я боялся прийти сегодня на похороны, потому что  мне
с чего-то пришло в голову непременное убеждение, что  я  вдруг  засвищу  или
захохочу, как этот несчастный доктор, который довольно нехорошо кончил... И,
право, не знаю, почему мне все припоминается сегодня этот  доктор;  до  того
припоминается, что не отвязаться. Знаешь, Соня, вот я взял опять  образ  (он
взял его и вертел в руках), и знаешь, мнe ужасно  хочется  теперь,  вот  сию
секунду, ударить его об печку, об этот самый угол. Я уверен,  что  он  разом
расколется на две половины - ни больше ни меньше.
     Главное, он проговорил все это без всякого вида  притворства  или  даже
какой-нибудь выходки; он совсем просто говорил, но это было тем ужаснее;  и,
кажется, он действительно ужасно чего-то боялся; я вдруг  заметил,  что  его
руки слегка дрожат.
     - Андрей Петрович! - вскрикнула мама, всплеснув руками.
     - Оставь, оставь образ, Андрей Петрович,  оставь,  положи!  -  вскочила
Татьяна Павловна, - разденься и ляг. Аркадий, за доктором!
     - Однако... однако как вы засуетились? - проговорил он тихо, обводя нас
всех пристальным взглядом. Затем вдруг положил оба локтя на  стол  и  подпер
голову руками:
     - Я вас пугаю, но вот что, друзья  мои:  потешьте  меня  каплю,  сядьте
опять и станьте все спокойнее - на одну хоть минуту! Соня,  я  вовсе  не  об
этом пришел говорить; я пришел что-то сообщить, но  совсем  другое.  Прощай,
Соня, я отправляюсь опять странствовать,  как  уже  несколько  раз  от  тебя
отправлялся... Ну, конечно, когда-нибудь приду к тебе опять - в этом  смысле
ты неминуема. К кому же мне и прийти, когда все кончится? Верь, Соня, что  я
пришел к тебе теперь как к ангелу, а вовсе не как  к  врагу:  какой  ты  мне
враг, какой ты мне враг! Не подумай, что с тем,  чтоб  разбить  этот  образ,
потому что, знаешь ли что, Соня, мне все-таки ведь хочется разбить...
     Когда Татьяна Павловна перед  тем  вскрикнула:  "Оставь  образ!"  -  то
выхватила икону из его рук и держала в своей руке.  Вдруг  он,  с  последним
словом своим, стремительно вскочил, мгновенно выхватил образ из рук  Татьяны
и, свирепо размахнувшись, из всех сил ударил его об угол  изразцовой  печки.
Образ раскололся ровно на два куска... Он  вдруг  обернулся  к  нам,  и  его
бледное лицо вдруг все покраснело, почти побагровело, и  каждая  черточка  в
лице его задрожала и заходила:
     - Не прими за аллегорию, Соня, я не наследство Макара разбил, я  только
так, чтоб разбить... А все-таки к  тебе  вернусь,  к  последнему  ангелу!  А
впрочем, прими хоть и за аллегорию; ведь это непременно было так!..
     И он вдруг поспешно вышел из комнаты, опять через кухню (где оставалась
шуба и шапка). Я не описываю  подробно,  что  сталось  с  мамой:  смертельно
испуганная, она стояла, подняв и сложив над собою руки,  и  вдруг  закричала
ему вслед:
     - Андрей Петрович, воротись хоть проститься-то, милый!
     - Придет, Софья, придет! Не беспокойся! - вся дрожа в ужасном  припадке
злобы, злобы зверской,  прокричала  Татьяна.  -  Ведь  слышала,  сам  обещал
воротиться! дай ему, блажнику, еще раз, последний, погулять-то. Состарится -
кто ж его тогда, в самом  деле,  безногого-то  нянчить  будет,  кроме  тебя,
старой няньки? Так ведь прямо сам и объявляет, не стыдится...
     Что до нас, то Лиза была в обмороке. Я было хотел  бежать  за  ним,  но
бросился к маме. Я обнял ее и держал в своих объятиях. Лукерья прибежала  со
стаканом воды для Лизы. Но мама скоро очнулась;  она  опустилась  на  диван,
закрыла лицо руками и заплакала.
     - Однако, однако... однако догони-ка его! - закричала  вдруг  изо  всей
силы Татьяна Павловна, как бы опомнившись. - Ступай... ступай... догони,  не
отставай от него ни шагу, ступай, ступай! - отдергивала она  меня  изо  всех
сил от мамы, - ах, да побегу же я сама!
     - Аркаша, ах, побеги за ним поскорей! - крикнула вдруг и мама.
     Я выбежал сломя голову тоже через кухню и через двор, но его уже  нигде
не было. Вдали по тротуару чернелись в темноте прохожие; я пустился догонять
их и, нагоняя, засматривал каждому в лицо, пробегая мимо. Так добежал  я  до
перекрестка.
     "На сумасшедших не сердятся, - мелькнуло у меня вдруг  в  голове,  -  а
Татьяна озверела на него от злости; значит, он - вовсе не сумасшедший..." О,
мне все казалось, что это была аллегория и что  ему  непременно  хотелось  с
чем-то покончить, как с этим образом, и показать это нам, маме, всем.  Но  и
"двойник"  был  тоже  несомненно  подле  него;  в  этом  не  было   никакого
сомнения...

III.
     Его, однако, нигде не оказывалось, и не к нему же было  бежать;  трудно
было представить, чтоб он так просто  отправился  домой.  Вдруг  одна  мысль
заблестела предо мною, и я стремглав бросился к Анне Андреевне.
     Анна Андреевна уже воротилась, и меня тотчас  же  допустили.  Я  вошел,
сдерживая себя по возможности.  Не  садясь,  я  прямо  рассказал  ей  сейчас
происшедшую сцену, то есть именно о "двойнике". Никогда не забуду и не прощу
ей того жадного, но безжалостно спокойного и самоуверенного  любопытства,  с
которым она меня выслушала, тоже не садясь.
     - Где он? Вы, может быть, знаете? - заключил я настойчиво. - К вам меня
вчера посылала Татьяна Павловна...
     - Я вас призывала еще вчера. Вчера он был в Царском, был и  у  меня.  А
теперь (она взглянула на часы), теперь семь часов... Значит, наверно у  себя
дома.
     - Я вижу, что вы все знаете - так говорите, говорите! - вскричал я.
     - Знаю многое, но всего не знаю. Конечно, от вас скрывать  нечего...  -
обмерила она меня странным взглядом, улыбаясь и как бы  соображая.  -  Вчера
утром он сделал Катерине  Николаевне,  в  ответ  на  письмо  ее,  формальное
предложение выйти за него замуж.
     - Это - неправда! - вытаращил я глаза.
     -  Письмо  прошло  через  мои  руки;  я  сама   ей   и   отвезла   его,
нераспечатанное. В этот раз он поступил "по-рыцарски" и от  меня  ничего  не
потаил.
     - Анна Андреевна, я ничего не понимаю!
     - Конечно, трудно понять, но это - вроде  игрока,  который  бросает  на
стол последний червонец, а в кармане держит уже приготовленный револьвер,  -
вот смысл его предложения. Девять из десяти шансов, что она его  предложение
не примет; но на одну десятую шансов, стало быть, он все же рассчитывал,  и,
признаюсь, это очень любопытно, по-моему, впрочем... впрочем, тут могло быть
исступление, тот же "двойник", как вы сейчас так хорошо сказали.
     - И вы смеетесь? И разве я могу  поверить,  что  письмо  было  передано
через вас? Ведь вы - невеста отца ее? Пощадите меня, Анна Андреевна!
     - Он просил меня пожертвовать своей судьбой его счастию, а впрочем,  не
просил по-настоящему: это все довольно  молчаливо  обделалось,  я  только  в
глазах его все прочитала. Ах, боже мой, да чего же больше: ведь ездил же  он
в Кенигсберг, к вашей матушке, проситься у ней жениться на падчерице  madame
Ахмаковой? Ведь это очень сходно с тем,  что  он  избрал  меня  вчера  своим
уполномоченным и конфидентом. (5)
     Она была несколько бледна. Но  ее  спокойствие  было  только  усилением
сарказма. О, я простил ей многое в  ту  минуту,  когда  постепенно  осмыслил
дело. С минуту я обдумывал; она молчала и ждала.
     - Знаете ли, - усмехнулся я вдруг, - вы передали письмо потому, что для
вас не было никакого риску, потому что браку не бывать,  но  ведь  он?  Она,
наконец? Разумеется, она отвернется от его предложения, и тогда... что тогда
может случиться? Где он теперь, Анна Андреевна? - вскричал я. -  Тут  каждая
минута дорога, каждую минуту может быть беда!
     - Он у себя дома, я вам сказала. В своем вчерашнем  письме  к  Катерине
Николаевне, которое я передала, он просил у ней, во всяком случае,  свидания
у себя на квартире, сегодня, ровно в семь часов вечера. Та дала обещание.
     - Она к нему на квартиру? Как это можно?
     - Почему же? Квартира эта принадлежит Настасье Егоровне; они оба  очень
могли у ней встретиться как ее гости...
     - Но она боится его... он может убить ее!
     Анна Андреевна только улыбнулась.
     - Катерина Николаевна, несмотря на весь свой страх,  который  я  в  ней
сама  приметила,  всегда  питала,  еще   с   прежнего   времени,   некоторое
благоговение и удивление к благородству правил и к возвышенности ума  Андрея
Петровича. На этот раз она доверилась ему, чтобы покончить с ним навсегда. В
письме же своем он дал ей самое торжественное, самое  рыцарское  слово,  что
опасаться ей нечего... Одним словом, я не помню  выражений  письма,  но  она
доверилась... так сказать, для последнего разу... и,  так  сказать,  отвечая
самыми геройскими чувствами. Тут могла быть  некоторая  рыцарская  борьба  с
обеих сторон.
     - А двойник, двойник! - воскликнул я. - Да ведь он с ума сошел!
     - Давая вчера свое слово  явиться  на  свидание,  Катерина  Николаевна,
вероятно, не предполагала возможности такого случая.
     Я вдруг повернулся и бросился бежать... К нему, к ним,  разумеется!  Но
из залы еще воротился на одну секунду.
     - Да вам, может быть, того и надо, чтобы он убил ее!  -  вскричал  я  и
выбежал из дому.
     Несмотря на то что я весь дрожал, как в припадке, я  вошел  в  квартиру
тихо, через кухню, и шепотом попросил вызвать ко мне Настасью  Егоровну,  но
та сама тотчас же  вышла  и  молча  впилась  в  меня  ужасно  вопросительным
взглядом.
     - Они-с, их нет дома-с.
     Но я прямо и точно, быстрым шепотом  изложил,  что  все  знаю  от  Анны
Андреевны, да и сам сейчас от Анны Андреевны.
     - Настасья Егоровна, где они?
     - Они в зале-с; там же, где вы сидели третьего дня, за столом...
     - Настасья Егоровна, пустите меня туда!
     - Как это возможно-с?
     - Не туда, а в комнату рядом. Настасья Егоровна, Анна Андреевна, может,
сама того хочет. Кабы не хотела, не сказала бы мне, что они здесь. Они  меня
не услышат... она сама того хочет...
     - А как не хочет? -  не  спускала  с  меня  впившегося  взгляда  своего
Настасья Егоровна.
     - Настасья Егоровна, я вашу Олю помню... пропустите меня. У  нее  вдруг
затряслись губы и подбородок:
     - Голубчик, вот за Олю разве... за чувство  твое...Не  покинь  ты  Анну
Андреевну, голубчик! Не покинешь, а? не покинешь?
     - Не покину!
     - Дай же мне свое великое слово, что не вбежишь к ним и  не  закричишь,
коли я тебя там поставлю?
     - Честью моею клянусь, Настасья Егоровна!
     Она взяла меня за сюртук, провела в темную комнату, смежную с той,  где
они сидели, подвела чуть слышно по мягкому ковру к дверям, поставила у самых
спущенных портьер и, подняв  крошечный  уголок  портьеры,  показала  мне  их
обоих.
     Я остался, она ушла. Разумеется, остался. Я понимал, что я подслушиваю,
подслушиваю чужую тайну, но я остался. Еще бы нe остаться - а двойник?  Ведь
уж он разбил в моих глазах образ?

IV.
     Они сидели друг против друга за тем же столом,  за  которым  мы  с  ним
вчера пили вино за его "воскресение"; я мог вполне видеть их лица. Она  была
в простом черном платье, прекрасная и, по-видимому, спокойная,  как  всегда.
Говорил он, а она с чрезвычайным и предупредительным вниманием его  слушала.
Может быть, в ней  и  видна  была  некоторая  робость.  Он  же  был  страшно
возбужден.
     Я пришел уже к начатому разговору, а потому некоторое время  ничего  не
понимал. Помню, она вдруг спросила:
     - И я была причиною?
     - Нет, это я был причиною, -  ответил  он,  -  а  вы  только  без  вины
виноваты.  Вы  знаете,  что  бывают  без  вины  виноватыми?  Это   -   самые
непростительные вины и всегда почти несут наказание, - прибавил он,  странно
засмеявшись. - А я и впрямь думал минуту, что вас совсем забыл и над  глупой
страстью моей совсем смеюсь... но вы это знаете. А, однако же,  что  мне  до
того человека, за которого вы выходите?  Я  сделал  вам  вчера  предложение,
простите за это, это - нелепость, а между тем заменить  ее  совсем  нечем...
что ж бы я мог сделать, кроме этой нелепости? Я не знаю...
     Он потерянно рассмеялся при этом слове, вдруг подняв на нее  глаза;  до
того же времени говорил, как бы смотря в сторону. Если б я был на ее  месте,
я бы испугался этого смеха, я это почувствовал. Он вдруг встал со стула.
     - Скажите, как могли вы согласиться прийти сюда? -  спросил  он  вдруг,
как бы вспомнив о главном. - Мое приглашение и мое все письмо - нелепость...
Постойте, я еще могу  угадать,  каким  образом  вышло,  что  вы  согласились
прийти, но - зачем вы пришли - вот вопрос? Неужто вы из одного только страху
пришли?
     - Я чтоб видеть вас пришла, - произнесла она, присматриваясь к  нему  с
робкою осторожностью. Оба с полминуты молчали. Версилов опустился  опять  на
стул и кротким, но проникнутым, почти дрожавшим голосом начал:
     - Я вас ужасно давно не видал,  Катерина  Николаевна,  так  давно,  что
почти уж и возможным не считал когда-нибудь сидеть, как теперь,  подле  вас,
вглядываться в ваше лицо и слушать ваш голос... Два года мы не видались, два
года не говорили. Говорить-то я с вами уж никогда не думал. Ну,  пусть,  что
прошло - то прошло, а что есть - то завтра исчезнет как дым, - пусть это!  Я
согласен, потому что опять-таки этого заменить нечем, но не  уходите  теперь
даром, - вдруг прибавил он, почти умоляя,  -  если  уж  подали  милостыню  -
пришли, то не уходите даром: ответьте мне на один вопрос!
     - На какой вопрос?
     - Ведь мы никогда не увидимся и -  что  вам?  Скажите  мне  правду  раз
навек, на один вопрос, который никогда не задают умные люди: любили вы  меня
хоть когда-нибудь, или я... ошибся?
     Она вспыхнула.
     - Любила, - проговорила она.
     Так я и ждал, что она это скажет  -  о,  правдивая,  о,  искренняя,  о,
честная!
     - А теперь? - продолжал он.
     - Теперь не люблю.
     - И смеетесь?
     - Нет, я потому сейчас усмехнулась, нечаянно, потому что я так и знала,
что вы спросите: "А теперь?" А потому улыбнулась... потому  что,  когда  что
угадываешь, то всегда усмехнешься...
     Мне было даже странно; я еще никогда не видал ее такою осторожною, даже
почти робкою и так конфузящеюся. Он пожирал ее глазами.
     - Я знаю, что вы меня не любите... и - совсем не любите? - Может  быть,
совсем не люблю. Я вас не люблю, - прибавила она твердо и уже не улыбаясь  и
не краснея. - Да, я  любила  вас,  но  недолго.  Я  очень  скоро  вас  тогда
разлюбила...
     - Я знаю, знаю, вы увидали, что тут не то, что вам надо, но...  что  же
вам надо? Объясните мне это еще раз... - Разве я это  уже  когда-нибудь  вам
объясняла? Что мне надо? Да я - самая обыкновенная женщина;  я  -  спокойная
женщина, я люблю... я люблю веселых людей.
     - Веселых?
     - Видите, как я даже не умею говорить с вами. Мне кажется,  если  б  вы
меня могли меньше любить,  то  я  бы  вас  тогда  полюбила,  -  опять  робко
улыбнулась она. Самая полная искренность сверкнула в ее  ответе,  и  неужели
она не могла понять, что  ответ  ее  есть  самая  окончательная  формула  их
отношений, все объясняющая и разрешающая. О, как он должен был  понять  это!
Но он смотрел на нее о и странно улыбался.
     - Бьоринг - человек веселый? - продолжал он спрашивать.
     - Он не должен вас  беспокоить  совсем,  -  ответила  она  с  некоторою
поспешностью. - Я выхожу за него потому только, что мне за ним  будет  всего
спокойнее. Вся душа моя останется при мне.
     - Вы, говорят, опять полюбили общество, свет?
     - Не общество. Я знаю, что в нашем обществе такой же беспорядок, как  и
везде; но снаружи формы  еще  красивы,  так  что,  если  жить,  чтоб  только
проходить мимо, то уж лучше тут, чем где-нибудь.
     - Я часто стал слышать слово "беспорядок";  вы  тогда  тоже  испугались
моего беспорядка, вериг, идей, глупостей?
     - Нет, это было не совсем то...
     - Что же? Ради бога, говорите все прямо.
     - Ну, я вам скажу это прямо, потому что считаю вас за величайший  ум...
Мне всегда казалось в вас что-то смешное.
     Выговорив  это,  она  вдруг  вспыхнула,  как  бы  сознав,  что  сделала
чрезвычайную неосторожность.
     - Вот за то, что вы мне это сказали,  я  вам  много  могу  простить,  -
странно проговорил он.
     - Я не договорила, - заторопилась она, все краснея, - это  я  смешна...
уж тем, что говорю с вами как дура.
     - Нет, вы не смешны, а вы -  только  развратная,  светская  женщина!  -
побледнел он ужасно. - Я давеча тоже  не  договорил,  когда  вас  спрашивал,
зачем  вы  пришли.  Хотите,  договорю?  Тут  существует  одно  письмо,  один
документ, и вы ужасно его боитесь, потому что отец ваш,  с  этим  письмом  в
руках,  может  вас  проклясть  при  жизни  и  законно  лишить  наследства  в
завещании. Вы боитесь этого  письма  и  -  вы  пришли  за  этим  письмом,  -
проговорил он, почти весь дрожа и даже чуть не стуча зубами.  Она  выслушала
его с тоскливым и болезненным выражением лица.
     - Я  знаю,  что  вы  можете  мне  сделать  множество  неприятностей,  -
проговорила она, как бы отмахиваясь от его слов, - но я  пришла  не  столько
затем, чтобы уговорить вас меня не преследовать, сколько,  чтоб  вас  самого
видеть. Я даже очень желала вас встретить уже давно, сама... Но я  встретила
вас такого же, как и прежде,  -  вдруг  прибавила  она,  как  бы  увлеченная
особенною  и  решительною  мыслью  и  даже  каким-то  странным  и  внезапным
чувством.
     - А вы надеялись увидеть другого? Это - после письма-то моего  о  вашем
разврате? Скажите, вы шли сюда без всякого страху?
     - Я пришла потому, что вас прежде любила; но,  знаете,  прошу  вас,  не
угрожайте мне, пожалуйста, ничем, пока мы теперь вместе, не напоминайте  мне
дурных моих мыслей и чувств. Если б вы могли заговорить со мной о чем-нибудь
другом, я бы очень была рада. Пусть угрозы - потом, а теперь бы другое... Я,
право, пришла, чтоб вас минуту видеть и слышать. Ну а  если  не  можете,  то
убейте меня прямо, но только не угрожайте и не терзайтесь передо мною  сами,
- заключила она,  в  странном  ожидании  смотря  на  него,  точно  и  впрямь
предполагая, что он может убить ее. Он  встал  опять  со  стула  и,  горячим
взглядом смотря на нее, проговорил твердо:
     - Вы уйдете отсюда без малейшего оскорбления.
     - Ах да, ваше честное слово! - улыбнулась она.
     - Нет, не потому только, что дано честное слово в письме, а потому, что
я хочу и буду думать о вас всю ночь...
     - Мучить себя?
     - Я воображаю вас, когда я один, всегда. Я только и делаю, что  с  вами
разговариваю. Я ухожу в трущобы  и  берлоги,  и,  как  контраст,  вы  сейчас
являетесь предо мною. Но вы всегда смеетесь надо мною, как и теперь... -  он
проговорил это как бы вне себя.
     -  Никогда,  никогда  не  смеялась  я  над  вами!  -  воскликнула   она
проникнутым голосом и как бы с величайшим  состраданием,  изобразившимся  на
лице ее. - Если я пришла, то я из всех сил старалась сделать это  так,  чтоб
вам ни за что не было обидно, - прибавила она вдруг. - Я пришла  сюда,  чтоб
сказать вам, что я почти вас люблю... Простите, я, может, не так сказала,  -
прибавила она торопливо.
     Он засмеялся:
     - Зачем вы не умеете притворяться? Зачем вы - такая простушка, зачем вы
- не такая, как все... Ну как сказать человеку, которого прогоняешь:  "почти
люблю вас"?
     - Я только не умела выразиться, - заторопилась она,  -  что  я  не  так
сказала; это потому, что я п