и  по
летам ко святому причастью его уже прямо  допустить  нельзя  было,  а  стало
быть, все же он хотя бы некий ответ должен дать. Если же вступишь со мной  в
супружество, то великое обещание даю: выстрою новый  храм  токмо  на  вечный
помин души его". Против сего не устояла и согласилась. Так и повенчались.
     И вышло всем на удивление. Стали  они  жить  с  самого  первого  дня  в
великом и нелицемерном согласии, опасно соблюдая  свое  супружество,  и  как
единая душа в двух телесах. Зачала она в ту же зиму, и  стали  они  посещать
храмы божии и трепетать гнева господня. Были в  трех  монастырях  и  внимали
пророчествам. Он же соорудил обещанный храм и выстроил в городе  больницу  и
богадельню. Отделил капитал на вдов и сирот. И воспомнил всех, кого  обидел,
и возжелал возвратить; деньги же стал выдавать безмерно, так что уже супруга
и  архимандрит  придержали  за  руки,  ибо  "довольно,  говорят,  и   сего".
Послушался Максим Иванович: "Я, говорит, в тот раз Фому обсчитал". Ну,  Фоме
отдали. А Фома так даже заплакал: "Я, говорит, я и так... Многим и без  того
довольны и вечно обязаны богу молить". Всех, стало быть,  проникло  оно,  и,
значит, правду говорят, что хорошим примером будет жив человек. А народ  там
добрый.
     Фабрикой сама супруга стала орудовать, и так, что и теперь  вспоминают.
Пить не перестал, но стала она его в эти самые  дни  соблюдать,  а  потом  и
лечить. Речь  его  стала  степенная,  и  даже  самый  глас  изменился.  Стал
жалостлив беспримерно, даже к скотам:  увидал  из  окна,  как  мужик  стегал
лошадь по голове безобразно, и тотчас выслал и купил у него лошадь за  вдвое
цены. И получил дар слезный: кто бы с  ним  ни  заговорил,  так  и  зальется
слезами. Когда же приспело время ее, внял  наконец  господь  их  молитвам  и
послал им сына, и стал Максим Иванович, еще в первый раз с тех пор,  светел;
много милостыни роздал, много долгов простил, на крестины созвал весь город.
Созвал он это город, а на другой день, как ночь, вышел. Видит супруга, что с
ним нечто сталось, и поднесла к нему новорожденного: "Простил, говорит,  нас
отрок, внял слезам и молитвам за него нашим". А о  сем  предмете,  надо  так
сказать, они во весь год ни разу не сказали  слова,  а  лишь  оба  про  себя
содержали. И поглядел на нее Максим Иванович  мрачно,  как  ночь:  "Подожди,
говорит: он, почитай, весь год не приходил, а в сию ночь  опять  приснился".
"Тут-то в первый раз проник и в мое сердце ужас, после сих странных слов", -
припоминала потом.
     И не напрасно приснился отрок. Только что Максим Иванович о сем  изрек,
почти, так сказать, в самую ту минуту приключилось  с  новорожденным  нечто:
вдруг захворал. И болело дитя восемь дней, молились  неустанно,  и  докторов
призывали, и выписали из Москвы самого первого доктора  по  чугунке.  Прибыл
доктор, рассердился. "Я, говорит,  самый  первый  доктор,  меня  вся  Москва
ожидает". Прописал  капель  и  уехал  поспешно.  Восемьсот  рублей  увез.  А
ребеночек к вечеру помер.
     И что же  за  сим?  Отписал  Максим  Иванович  все  имущество  любезной
супруге, выдал ей  все  капиталы  и  документы,  завершил  все  правильно  и
законным порядком, а затем стал перед ней и поклонился ей до земли: "Отпусти
ты меня, бесценная супруга моя, душу мою спасти, пока можно. Ежели время мое
без успеха душе проведу, то назад уже не возвращусь. Был я тверд и жесток, и
тягости налагал, но мню, что за скорби и странствия предстоящие  не  оставит
без воздаяния господь, ибо оставить все сие есть  немалый  крест  и  немалая
скорбь". И унимала его супруга со многими слезами: "Ты мне  един  теперь  на
земле, на кого же останусь? Я, говорит, за год в сердце милость  нажила".  И
увещевали всем городом целый месяц, и молили его, и положили силой  стеречь.
Но не послушал их и ночью скрытно вышел, и  уже  более  не  возвращался.  А,
слышно, подвизается в странствиях и терпении  даже  до  сегодня,  а  супругу
милую извещает ежегодно..."




Глава четвертая

I.
     Теперь приступлю к окончательной катастрофе, завершающей  мои  записки.
Но чтоб  продолжать  дальше,  я  должен  предварительно  забежать  вперед  и
объяснить нечто, о чем я совсем в то время не знал, когда действовал,  но  о
чем узнал и что разъяснил себе вполне уже  гораздо  позже,  то  есть  тогда,
когда все уже кончилось. Иначе не сумею быть ясным, так как пришлось бы  все
писать загадками. И потому сделаю прямое и простое разъяснение, жертвуя  так
называемою художественностью, и сделаю так, как бы и не я писал, без участия
моего сердца, а вроде как бы entrefilet в газетах.
     Дело в том, что товарищ моего детства Ламберт очень, и даже прямо,  мог
бы быть причислен к тем мерзким шайкам мелких  пройдох,  которые  сообщаются
взаимно ради того, что называют теперь шантажом и на что подыскивают  теперь
в своде  законов  определения  и  наказания.  Шайка,  в  которой  участвовал
Ламберт,  завелась  еще  в  Москве  и  уже  наделала  там  довольно   проказ
(впоследствии она была отчасти обнаружена). Я слышал потом, что в  Москве  у
них, некоторое время, был чрезвычайно опытный и неглупый руководитель и  уже
пожилой человек. Пускались они в свои предприятия и всею шайкою и по частям.
Производили же,  рядом  с  самыми  грязненькими  и  нецензурными  вещами  (о
которых, впрочем, известия уже являлись в газетах), - и довольно  сложные  и
даже хитрые предприятия под руководством  их  шефа.  Об  некоторых  я  потом
узнал, но  не  буду  передавать  подробностей.  Упомяну  лишь,  что  главный
характер их приемов состоял в том, чтоб разузнать кой-какие  секреты  людей,
иногда честнейших и довольно высокопоставленных; затем они являлись  к  этим
лицам и грозили обнаружить документы (которых иногда совсем у них не было) и
за молчание требовали выкуп. Есть вещи и не грешные, и совсем не преступные,
но обнаружения которых испугается даже порядочный и  твердый  человек.  Били
они большею частию на семейные тайны. Чтоб  указать,  как  ловко  действовал
иногда их шеф, расскажу, безо всяких подробностей и в трех  только  строках,
об одной их проделке. В одном весьма честном доме случилось действительно  и
грешное и преступное дело; а именно  жена  одного  известного  и  уважаемого
человека вошла в тайную любовную связь с одним молодым и  богатым  офицером.
Они это пронюхали и поступили так: прямо дали знать молодому  человеку,  что
уведомят мужа. Доказательств у них не было ни малейших,  и  молодой  человек
про это знал отлично, да и сами они от него  не  таились;  но  вся  ловкость
приема и вся хитрость расчета состояла в этом случае лишь в том соображении,
что уведомленный муж и без всяких доказательств  поступит  точно  так  же  и
сделает  те  же  самые  шаги,  как  если  б  получил  самые   математические
доказательства. Они били тут на знание характера этого человека и на  знание
его семейных обстоятельств. Главное то, что в шайке участвовал один  молодой
человек из  самого  порядочного  круга  и  которому  удалось  предварительно
достать сведения. С любовника они  содрали  очень  недурную  сумму,  и  безо
всякой для себя опасности, потому что жертва сама жаждала тайны.
     Ламберт хоть и  участвовал,  но  всецело  к  той  московской  шайке  не
принадлежал; войдя же во вкус, начал помаленьку и в виде  пробы  действовать
от себя. Скажу заранее: он на это был не  совсем  способен.  Был  он  весьма
неглуп и расчетлив, но горяч и, сверх того, простодушен или, лучше  сказать,
наивен, то есть не знал ни людей, ни общества. Он, например, вовсе, кажется,
не понимал значения того  московского  шефа  и  полагал,  что  направлять  и
организировать такие предприятия очень легко. Наконец, он  предполагал  чуть
не всех такими же подлецами, как сам.  Или,  например,  раз  вообразив,  что
такой-то человек боится или должен бояться потому-то и потому-то, он  уже  и
не сомневался в том, что тот действительно боится, как в аксиоме. Не умею  я
это выразить; впоследствии разъясню яснее  фактами,  но,  по-моему,  он  был
довольно грубо развит, а в иные добрые, благородные чувства  не  то  что  не
верил, но даже, может быть, не имел о них и понятия.
     Прибыл он в Петербург, потому что давно уже помышлял о Петербурге как о
поприще более широком, чем Москва, и еще потому, что в Москве  он  где-то  и
как-то попал впросак и его кто-то разыскивал с самыми дурными  на  его  счет
намерениями. Прибыв в Петербург, тотчас же вошел в сообщение с одним прежним
товарищем, но поле нашел скудное, дела мелкие. Знакомство потом  разрослось,
но ничего не составлялось. "Народ здесь  дрянной,  тут  одни  мальчишки",  -
говорил он мне сам потом. И вот, в одно прекрасное  утро,  на  рассвете,  он
вдруг находит меня  замерзавшего  под  забором  и  прямо  нападает  на  след
"богатейшего", по его мнению, "дела".
     Все дело оказалось в моем вранье,  когда  я  оттаял  тогда  у  него  на
квартире. О, я был тогда как в бреду! Но из  слов  моих  все-таки  выступило
ясно, что я из всех моих обид того  рокового  дня  всего  более  запомнил  и
держал на сердце лишь обиду от Бьоринга и от нее: иначе я бы  не  бредил  об
этом одном у Ламберта, а бредил бы,  например,  и  о  Зерщикове;  между  тем
оказалось лишь первое, как узнал я впоследствии от самого Ламберта. И к тому
же я был в восторге и на Ламберта и на Альфонсину смотрел в то ужасное  утро
как на каких-то освободителей и спасителей. Когда  потом,  выздоравливая,  я
соображал, еще лежа в постели: что бы мог узнать Ламберт из моего  вранья  и
до какой именно степени я ему проврался? - то ни разу не  приходило  ко  мне
даже подозрения, что он мог так много тогда  узнать!  О,  конечно,  судя  по
угрызениям совести, я уже и тогда подозревал,  что,  должно  быть,  насказал
много лишнего, но,  повторяю,  никак  не  мог  предположить,  что  до  такой
степени! Надеялся тоже и рассчитывал на то, что я и выговаривать слова тогда
у него не в силах был ясно, об чем у меня осталось твердое  воспоминание,  а
между тем оказалось на деле, что я и выговаривал тогда  гораздо  яснее,  чем
потом предполагал и чем надеялся. Но главное то, что  все  это  обнаружилось
лишь потом и долго спустя, а в том-то и заключалась моя беда.
     Из моего бреда, вранья, лепета, восторгов и проч. он узнал,  во-первых,
почти все фамилии в  точности,  и  даже  иные  адресы.  Во-вторых,  составил
довольно приблизительное понятие о значении этих  лиц  (старого  князя,  ее,
Бьоринга, Анны Андреевны и даже Версилова); третье: узнал, что я оскорблен и
грожусь отмстить, и, наконец, четвертое, главнейшее: узнал,  что  существует
такой документ,  таинственный  и  спрятанный,  такое  письмо,  которое  если
показать полусумасшедшему старику князю, то он,  прочтя  его  и  узнав,  что
собственная дочь считает его сумасшедшим и уже "советовалась с  юристами"  о
том, как бы его засадить, - или сойдет с ума окончательно, или  прогонит  ее
из дому и лишит наследства, или женится на одной mademoiselle Версиловой, на
которой уже хочет жениться и чего ему не позволяют.  Одним  словом,  Ламберт
очень многое понял;  без  сомнения,  ужасно  много  оставалось  темного,  но
шантажный искусник все-таки попал на верный след. Когда я  убежал  потом  от
Альфонсины, он немедленно разыскал мой адрес  (самым  простым  средством:  в
адресном столе); потом немедленно сделал надлежащие справки, из коих  узнал,
что все эти лица, о которых я ему врал, существуют действительно.  Тогда  он
прямо приступил к первому шагу.
     Главнейшее состояло в том, что существует документ,  и  что  обладатель
его - я, и что этот документ имеет  высокую  ценность:  в  этом  Ламберт  не
сомневался. Здесь опускаю одно обстоятельство, о котором лучше будет сказать
впоследствии и в своем месте, но упомяну лишь о том, что обстоятельство  это
наиглавнейше утвердило Ламберта в убеждении о  действительном  существовании
и, главное, о  ценности  документа.  (Обстоятельство  роковое,  предупреждаю
вперед, которого я-то уж никак вообразить не мог не только тогда, но даже до
самого конца всей истории, когда все  вдруг  рушилось  и  разъяснилось  само
собой.) Итак,  убежденный  в  главном,  он,  первым  шагом,  поехал  к  Анне
Андреевне.
     А между  тем  для  меня  до  сих  пор  задача:  как  мог  он,  Ламберт,
профильтроваться и присосаться к такой неприступной и высшей особе, как Анна
Андреевна? Правда, он взял справки, но что же из этого? Правда, он был  одет
прекрасно, говорил по-парижски и носил французскую фамилию, но ведь не могла
же Анна Андреевна не разглядеть в нем тотчас же мошенника? Или предположить,
что мошенника-то ей и надо было тогда. Но неужели так?
     Я никогда не мог узнать подробностей их свидания, но  много  раз  потом
представлял себе в воображении эту сцену. Вероятнее всего,  что  Ламберт,  с
первого слова и жеста, разыграл перед нею моего друга  детства,  трепещущего
за любимого и милого товарища. Но, уж конечно,  в  это  же  первое  свидание
сумел очень ясно намекнуть и на то, что у меня "документ", дать  знать,  что
это - тайна, что один только он, Ламберт,  обладает  этой  тайной  и  что  я
собираюсь отмстить этим документом генеральше Ахмаковой, и  проч.,  и  проч.
Главное, мог разъяснить ей, как  можно  точнее,  значение  и  ценность  этой
бумажки. Что же  до  Анны  Андреевны,  то  она  именно  находилась  в  таком
положении, что не могла не уцепиться за известие о чем-нибудь в  этом  роде,
не могла не выслушать с чрезвычайным вниманием и... не  могла  не  пойти  на
удочку - "из борьбы за существование". У ней именно как раз к  тому  времени
сократили ее жениха и увезли под опеку в Царское, да еще взяли  и  ее  самое
под опеку. И вдруг такая находка: тут уж пойдут  не  бабьи  нашептывания  на
ухо, не слезные жалобы, не наговоры и сплетни, а тут письмо, манускрипт,  то
есть математическое доказательство коварства намерений его дочки и всех тех,
которые его от нее отнимают, и что, стало  быть,  надо  спасаться,  хотя  бы
бегством, все к ней же, все к той же Анне Андреевне,  и  обвенчаться  с  нею
хоть в двадцать четыре часа; не то как раз конфискуют в сумасшедший дом.
     А может быть и то, что Ламберт совсем не хитрил с этою девицею, даже ни
минуты, а так-таки и брякнул с первого слова: "Mademoiselle, или оставайтесь
старой девой, или становитесь княгиней и миллионщицей: вот документ, а я его
у подростка выкраду и вам передам... за вексель от вас в тридцать тысяч".  Я
даже думаю, что именно так и было. О, он всех считал  такими  же  подлецами,
как сам; повторяю, в  нем  было  какое-то  простодушие  подлеца,  невинность
подлеца... Так или этак, а весьма может быть, что и Анна Андреевна,  даже  и
при таком приступе, не смутилась ни на минуту,  а  отлично  сумела  сдержать
себя  и  выслушать  шантажника,  говорившего  своим  слогом  -  и   все   из
"широкости". Ну, разумеется, сперва покраснела немножко, а там скрепилась  и
выслушала. И как воображу эту неприступную, гордую, действительно  достойную
девушку, и с таким умом, рука в руку с Ламбертом, то... вот  то-то  с  умом!
Русский ум, таких размеров, до широкости охотник; да еще женский, да еще при
таких обстоятельствах!
     Теперь сделаю резюме: ко дню и часу моего выхода поело болезни  Ламберт
стоял на следующих двух точках (это-то уж я теперь  наверно  знаю):  первое,
взять с Анны Андреевны за документ вексель не менее как в тридцать  тысяч  и
затем помочь ей напугать князя, похитить его и с ним вдруг  обвенчать  ее  -
одним словом, в этом роде. Тут даже составлен был целый план;  ждали  только
моей помощи, то есть самого документа.
     Второй проект: изменить Анне Андреевне, бросить  ее  и  продать  бумагу
генеральше Ахмаковой, если будет выгоднее. Тут рассчитывалось и на Бьоринга.
Но к генеральше Ламберт еще не являлся, а  только  ее  выследил.  Тоже  ждал
меня.
     О, я ему был нужен, то есть не  я,  а  документ!  Насчет  меня  у  него
составились тоже два плана. Первый состоял в том, что если уж нельзя  иначе,
то действовать со мной  вместе  и  взять  меня  в  половину,  предварительно
овладев мною и нравственно и физически. Но второй план улыбался ему  гораздо
больше; он состоял в том, чтоб надуть меня как мальчишку и выкрасть  у  меня
документ или даже просто отнять его у меня силой. Этот план был  излюблен  и
взлелеян в мечтах его.  Повторяю:  было  одно  такое  обстоятельство,  через
которое он почти не сомневался в успехе второго плана, но, как сказал уже я,
объясню это после. Во всяком случае, ждал меня с судорожным нетерпением: все
от меня зависело, все шаги и на что решиться.
     И надо ему отдать справедливость: до времени он себя выдержал, несмотря
на горячность. Он не являлся ко мне на дом во время  болезни  -  раз  только
приходил и виделся с Версиловым; он не тревожил,  не  пугал  меня,  сохранил
передо мной ко дню и часу  моего  выхода  вид  самой  полной  независимости.
Насчет же того, что я мог передать, или сообщить, или  уничтожить  документ,
то в этом он был спокоен. Из моих слов у него он мог заключить,  как  я  сам
дорожу тайной и как боюсь, чтобы кто не узнал про документ. А что я приду  к
нему первому, а не к кому другому, в первый же день по выздоровлении, то и в
этом он не сомневался нимало: Настасья Егоровна приходила ко мне отчасти  по
его приказанию, и он знал, что любопытство и страх уже возбуждены, что я  не
выдержу... Да к тому же он взял все меры, мог знать даже день моего  выхода,
так что я никак не мог от него отвернуться, если б даже захотел того.
     Но если ждал меня Ламберт, то еще пуще, может  быть,  ждала  меня  Анна
Андреевна. Прямо скажу:  Ламберт  отчасти  мог  быть  и  прав,  готовясь  ей
изменить, и вина была на ее стороне. Несмотря на несомненное  их  соглашение
(в какой форме, не знаю, но в котором не сомневаюсь), -  Анна  Андреевна  до
самой последней минуты была с ним не вполне откровенна. Не раскрылась на всю
распашку. Она намекнула ему на  все  согласия  с  своей  стороны  и  на  все
обещания - но только лишь намекнула; выслушала, может быть, весь его план до
подробностей,  но  одобрила  лишь  молчанием.  Я  имею  твердые  данные  так
заключить, а причина всему та, что - ждала меня. Она лучше хотела иметь дело
со мной, чем с мерзавцем Ламбертом, - вот несомненный для меня факт!  Это  я
понимаю; но ошибка ее состояла в том, что это понял наконец и Ламберт. А ему
слишком было бы невыгодно, если б она, мимо его, выманила у меня документ  и
вошла бы со мной в соглашение. К тому же в то время  он  уже  был  уверен  в
крепости "дела". Другой бы на его месте трусил и все бы еще  сомневался;  но
Ламберт был молод, дерзок, с нетерпеливейшей жаждой наживы, мало знал  людей
и несомненно предполагал их всех подлыми; такой усумниться не мог, тем более
что уже выпытал у Анны Андреевны все главнейшие подтверждения.
     Последнее словечко и важнейшее: знал ли что-нибудь к тому дню  Версилов
и участвовал ли уже тогда в каких-нибудь хоть отдаленных планах с Ламбертом?
Нет, нет и нет, тогда еще нет, хотя, может быть, уже было  закинуто  роковое
словцо... Но довольно, довольно, я слишком забегаю вперед.
     Ну, а я-то что же? Знал ли я что-нибудь и что я  знал  ко  дню  выхода?
Начиная это entrefilet, я уведомил, что ничего не знал ко  дню  выхода,  что
узнал обо всем слишком позже и даже тогда, когда уже  все  совершилось.  Это
правда, но так ли вполне? Нет, не так; я уже знал кое-что  несомненно,  знал
даже слишком много, но как? Пусть читатель вспомнит про  сон!  Если  уж  мог
быть  такой  сон,  если  уж  мог  он  вырваться  из  моего  сердца   и   так
формулироваться, то, значит, я страшно много - не знал, а предчувствовал  из
того самого, что сейчас разъяснил и что  в  самом  деле  узнал  лишь  тогда,
"когда уже все кончилось". Знания не было, но сердце билось от предчувствий,
и злые духи уже овладели моими снами. И вот к  этакому  человеку  я  рвался,
вполне зная, что это за человек, и предчувствуя даже подробности! И зачем  я
рвался?