т: прежде  всего
- у меня, с которым вчера обнимался, а  потом  сейчас  же  у  мамы,  которой
портрет он вчера целовал. И вот, вместо этих  двух  натуральных  шагов,  его
вдруг "чем свет" нету дома и он куда-то пропал, а Настасья  Егоровна  бредит
почему-то, что "вряд ли и воротится". Мало того:  Лиза  уверяет  о  какой-то
развязке "вечной истории" и о том,  что  у  мамы  о  нем  имеются  некоторые
сведения, и уже позднейшие; сверх того, там несомненно знают  и  про  письмо
Катерины  Николаевны  (это  я  сам  приметил)  и  все-таки  не   верят   его
"воскресению в новую жизнь", хотя и выслушали меня внимательно. Мама  убита,
а Татьяна Павловна над словом "воскресение" ехидно острит. Но если все это -
так, то, значит, с ним опять случился за ночь переворот, опять кризис, и это
-  после  вчерашнего-то  восторга,  умиления,  пафоса!   Значит,   все   это
"воскресение" лопнуло, как надутый пузырь, и он, может  быть,  теперь  опять
толчется где-нибудь в том же бешенстве, как тогда после известия о Бьоринге!
Спрашивается, что же будет с мамой, со мной, со всеми нами и... и -  что  же
будет, наконец, с нею?  Про  какую  "мертвую  петлю"  проболталась  Татьяна,
посылая меня к Анне Андреевне? Значит, там-то и есть эта "мертвая петля" - у
Анны Андреевны! Почему же у Анны Андреевны?  Разумеется,  я  побегу  к  Анне
Андреевне; это я нарочно, с досады лишь  сказал,  что  не  пойду;  я  сейчас
побегу. Но что такое говорила Татьяна про "документ"? И не он ли сам  сказал
мне вчера: "Сожги документ"?
     Вот были мысли мои, вот  что  давило  меня  тоже  мертвой  петлей;  но,
главное, мне надо было его. С ним бы  я  тотчас  же  все  порешил  -  я  это
чувствовал; мы поняли бы один другого с двух слов! Я бы схватил его за руки,
сжал их; я бы нашел в моем сердце горячие слова, - мечталось мне неотразимо.
О, я бы покорил безумие!.. Но где он? Где он? И вот нужно же  было  в  такую
минуту  подвернуться  Ламберту,  когда  я  так  был  разгорячен!  Не  доходя
нескольких шагов до моего дома,  я  вдруг  встретил  Ламберта;  он  радостно
завопил, меня увидав, и схватил меня за руку:
     - Я к тебе уже тхэтий раз... Enfin! Пойдем завтракать!
     - Стой! Ты у меня был? Там нет Андрея Петровича?
     - Нет там никого. Оставь их всех! Ты, духгак, вчера рассердился; ты был
пьян, а я имею тебе говорить важное; я сегодня слышал прелестные  вести  про
то, что мы вчера говорили...
     - Ламберт, - перебил я,  задыхаясь  и  торопясь  и  поневоле  несколько
декламируя, - если я  остановился  с  тобою,  то  единственно  затем,  чтобы
навсегда с тобою  покончить.  Я  уже  говорил  тебе  вчера,  но  ты  все  не
понимаешь. Ламберт, ты - ребенок и глуп, как француз. Ты все думаешь, что ты
как у Тушара и что я так же глуп, как у Тушара... Но я не так же глуп, как у
Тушара... Я вчера был пьян, но не от вина, а потому,  что  был  и  без  того
возбужден; а если я поддакивал тому, что ты молол, то потому, что я  хитрил,
чтоб выведать твои мысли. Я тебя обманывал, а ты  обрадовался  и  поверил  и
молол. Знай, что жениться на ней, это  -  такой  вздор,  которому  гимназист
приготовительного класса не поверит. Можно ли подумать, чтоб я поверил? а ты
поверил! Ты потому поверил, что ты не принят в высшем обществе и  ничего  не
знаешь, как у них в высшем свете делается. Это не так просто у них в  высшем
свете делается, и это невозможно,  чтоб  так  просто  -  взяла  да  и  вышла
замуж... Теперь скажу тебе ясно, чего тебе  хочется:  тебе  хочется  зазвать
меня, чтоб опоить и чтоб я выдал тебе документ и пошел с тобою  на  какое-то
мошенничество против Катерины Николаевны! Так врешь  же!  не  приду  к  тебе
никогда, и знай тоже, что завтра же или уж непременно послезавтра бумага эта
будет в ее собственных руках,  потому  что  документ  этот  принадлежит  ей,
потому что ею написан, и я сам передам ей лично, и, если хочешь  знать  где,
так знай, что через  Татьяну  Павловну,  ее  знакомую,  в  квартире  Татьяны
Павловны, при Татьяне Павловне  передам  и  за  документ  не  возьму  с  нее
ничего... А теперь от меня - марш навсегда,  не  то...  не  то,  Ламберт,  я
обойдусь не столь учтиво...
     Окончив это, я весь дрожал мелкою дрожью. Самое главное  дело  и  самая
скверная привычка в жизни, вредящая всему в каждом  деле,  это...  это  если
зарисуешься. Черт меня дернул разгорячиться перед ним до того, что я, кончая
речь и с наслаждением отчеканивая слова и возвышая все более и более  голос,
вошел вдруг в такой жар, что всунул эту совсем ненужную подробность  о  том,
что передам документ через Татьяну Павловну и у нее на квартире! Но мне  так
вдруг захотелось тогда его огорошить! Когда я брякнул так прямо о  документе
и вдруг увидел его глупый испуг, мне вдруг захотелось еще пуще придавить его
точностью подробностей. И вот эта-то бабья хвастливая болтовня и была  потом
причиною ужасных несчастий, потому что эта подробность про Татьяну  Павловну
и ее квартиру тотчас же засела в уме его, как у  мошенника  и  практического
человека на малые дела; в высших и важных делах  он  ничтожен  и  ничего  не
смыслит, но на эти мелочи у него все-таки есть чутье. Умолчи я  про  Татьяну
Павловну - не случилось бы больших бед. Однако, выслушав меня, он  в  первую
минуту потерялся ужасно.
     -  Слушай,  -  пробормотал  он,  -  Альфонсина...  Альфонсина  споет...
Альфонсина была у ней; слушай: я имею письмо,  почти  письмо,  где  Ахмакова
говорит про тебя, мне рябой достал, помнишь рябого  -  и  вот  увидишь,  вот
увидишь, пойдем!
     - Лжешь, покажи письмо!
     - Оно дома, у Альфонсины, пойдем!
     Разумеется, он врал и бредил, трепеща, чтобы я не убежал от него; но  я
вдруг бросил его среди улицы, и когда он хотел было за мной следовать, то  я
остановился и погрозил ему кулаком. Но он уже стоял в раздумье - и  дал  мне
уйти: у него уже, может быть, замелькал в голове новый  план.  Но  для  меня
сюрпризы и встречи не кончились... И как вспомню весь этот несчастный  день,
то все кажется, что все эти сюрпризы и нечаянности точно  тогда  сговорились
вместе и так и посыпались разом на мою голову из какого-то  проклятого  рога
изобилия. Едва я отворил дверь в квартиру, как столкнулся, еще в передней, с
одним молодым человеком высокого роста, с  продолговатым  и  бледным  лицом,
важной и "изящной" наружности и в великолепной шубе.  У  него  был  на  носу
пенсне; но он тотчас же, как завидел меня, стянул его с носа (очевидно,  для
учтивости)  и,  вежливо  приподняв  рукой  свой  цилиндр,  но,  впрочем,  не
останавливаясь, проговорил мне, изящно улыбаясь: "На, bonsoir"  -  и  прошел
мимо на лестницу. Мы оба узнали друг друга тотчас же, хотя видел я его всего
только мельком один раз в моей жизни, в Москве. Это был брат Анны Андреевны,
камер-юнкер, молодой Версилов, сын Версилова, а  стало  быть,  почти  и  мой
брат. Его провожала хозяйка (хозяин все еще но возвращался со службы). Когда
он вышел, я так на нее и накинулся:
     - Что он тут делал? Он в моей комнате был?
     - Совсем не в вашей комнате. Он приходил ко  мне...  -  быстро  и  сухо
отрезала она и повернулась к себе.
     - Нет, этак нельзя!  -  закричал  я,  -  извольте  отвечать:  зачем  он
приходил?
     - Ах, боже мой! так вам все  и  рассказывать,  зачем  люди  ходят.  Мы,
кажется, тоже свой расчет можем иметь. Молодой человек, может, денег  занять
захотел, у меня адрес узнавал. Может, я ему еще с прошлого раза пообещала...
     - Когда с прошлого раза?
     - Ах, боже мой! да ведь не впервой же он приходит!
     Она ушла. Главное, я  понял,  что  тут  тон  изменяется:  они  со  мной
начинали говорить  грубо.  Ясно  было,  что  это  -  опять  секрет;  секреты
накоплялись с каждым шагом, с каждым часом. В первый  раз  молодой  Версилов
приезжал с сестрой, с Анной Андреевной, когда я был болен; про это я слишком
хорошо помнил, равно и  то,  что  Анна  Андреевна  уже  закинула  мне  вчера
удивительное словечко, что, может быть, старый  князь  остановится  нa  моей
квартире... но все это было так сбито и так уродливо, что я почти ничего  не
мог на этот счет придумать. Хлопнув себя по лбу и даже не присев  отдохнуть,
я побежал к Анне Андреевне: ее не оказалось  дома,  а  от  швейцара  получил
ответ, что "поехали в Царское;  завтра  только  разве  около  этого  времени
будут".
     "Она - в  Царское  и,  уж  разумеется,  к  старому  князю,  а  брат  ее
осматривает мою квартиру! Нет, этого не будет! - проскрежетал я,  -  а  если
тут и  в  самом  деле  какая-нибудь  мертвая  петля,  то  я  защищу  !"
     От Анны Андреевны я домой не вернулся, потому что в воспаленной  голове
моей вдруг промелькнуло воспоминание о трактире на канаве, в который  Андрей
Петрович имел обыкновение заходить в иные мрачные свои  часы.  Обрадовавшись
догадке, я мигом побежал  туда;  был  уже  четвертый  час  и  смеркалось.  В
трактире известили, что он приходил: "Побывали немного и ушли,  а  может,  и
еще придут". Я вдруг изо всей силы решился ожидать его и велел  подать  себе
обедать; по крайней мере являлась надежда.
     Я съел обед, съел даже лишнее,  чтобы  иметь  право  как  можно  дольше
оставаться, и просидел, я думаю, часа  четыре.  Не  описываю  мою  грусть  и
лихорадочное нетерпение; точно все во мне внутри сотрясалось и дрожало. Этот
орган, эти посетители - о, вся эта тоска отпечатлелась  в  душе  моей,  быть
может, на всю жизнь! Не описываю и мыслей, подымавшихся в голове,  как  туча
сухих листьев осенью, после налетевшего вихря; право,  что-то  было  на  это
похожее, и, признаюсь, я чувствовал, что по временам мне  начинает  изменять
рассудок.
     Но что мучило меня до боли (мимоходом, разумеется, сбоку, мимо главного
мучения) - это было одно неотвязчивое, ядовитое впечатление -  неотвязчивое,
как ядовитая, осенняя муха, о которой не думаешь, но которая вертится  около
вас, мешает вам и вдруг пребольно укусит. Это было лишь  воспоминание,  одно
происшествие, о котором я еще никому на свете не сказывал. Вот в  чем  дело,
ибо надобно же и это где-нибудь рассказать.

IV.
     Когда в Москве уже было решено, что я отправлюсь в  Петербург,  то  мне
дано было знать чрез Николая Семеновича, чтобы я ожидал  присылки  денег  на
выезд. От кого придут деньги - я не справлялся; я знал, что от Версилова,  а
так как я день и ночь мечтал тогда, с замиранием сердца  и  с  высокомерными
планами, о встрече с Версиловым, то о нем вслух  совсем  перестал  говорить,
даже с Марьей Ивановной. Напомню, впрочем, что у меня были и свои деньги  на
выезд; но я все-таки положил ждать; между прочим,  предполагал,  что  деньги
придут через почту.
     Вдруг однажды Николай Семенович,  возвратясь  домой,  объявил  мне  (по
своему обыкновению, кратко и  не  размазывая),  чтобы  я  сходил  завтра  на
Мясницкую, в одиннадцать часов утра, в дом и квартиру князя В-ского,  и  что
там приехавший из Петербурга камер-юнкер Версилов, сын Андрея  Петровича,  и
остановившийся у  товарища  своего  по  лицею,  князя  В-ского,  вручит  мне
присланную для переезда сумму. Казалось  бы,  дело  весьма  простое:  Андрей
Петрович весьма мог поручить своему сыну эту комиссию вместо  отсылки  через
почту; но известие это  меня  как-то  неестественно  придавило  и  испугало.
Сомнений не было, что Версилов хотел свести меня с своим сыном, моим братом;
таким образом, обрисовывались намерения и чувства человека, о котором мечтал
я; но представлялся громадный для меня вопрос: как же буду и как же должен я
вести себя в этой совсем неожиданной встрече, и не потеряет ли в  чем-нибудь
собственное мое достоинство? На другой день, ровно в  одиннадцать  часов,  я
явился в квартиру князя В-ского, холостую, но, как  угадывалось  мне,  пышно
меблированную, с лакеями в ливреях. Я остановился в передней. Из  внутренних
комнат  долетали  звуки  громкого  разговора  и  смеха:   у   князя,   кроме
камер-юнкера гостя, были и еще посетители. Я велел лакею о себе доложить, и,
кажется, в немного гордых выражениях: по крайней мере, уходя докладывать, он
посмотрел на меня странно, мне показалось, даже не так почтительно,  как  бы
следовало. К удивлению моему, он что-то уж очень долго докладывал,  минут  с
пять, а между тем оттуда все  раздавались  тот  же  смех  и  те  же  отзвуки
разговора.
     Я, разумеется, ожидал стоя, очень хорошо зная, что мне, как "такому  же
барину", неприлично и невозможно сесть в передней, где были лакеи. Сам же я,
своей волей, без особого приглашения, ни за что не хотел шагнуть в залу,  из
гордости; из утонченной гордости, может быть, но так следовало. К  удивлению
моему, оставшиеся лакеи (двое) осмелились при мне сесть. Я отвернулся, чтобы
не заметить  этого,  и,  однако  ж,  начал  дрожать  всем  телом,  и  вдруг,
обернувшись и шагнув к одному лакею, велел ему "тотчас  же"  пойти  доложить
еще раз. Несмотря на мой строгий  взгляд  и  чрезвычайное  мое  возбуждение,
лакей лениво посмотрел на меня, не вставая, и уже другой за него ответил:
     - Доложено, не беспокойтесь!
     Я решил прождать еще только одну минуту или по возможности  даже  менее
минуты, а там - непременно уйти. Главное, я был одет весьма прилично: платье
и пальто все-таки были новые, а белье совершенно свежее, о чем  позаботилась
нарочно для этого случая сама Марья Ивановна.  Но  про  этих  лакеев  я  уже
гораздо позже и уже в Петербурге наверно узнал, что они, чрез приехавшего  с
Версиловым слугу, узнали  еще  накануне,  что  "придет,  дескать,  такой-то,
побочный брат и студент". Про это я теперь знаю наверное.
     Минута прошла. Странное это  ощущение,  когда  решаешься  и  не  можешь
решиться. "Уйти или нет, уйти или нет?" - повторял я каждую секунду почти  в
ознобе; вдруг показался уходивший докладывать слуга. В руках у  него,  между
пальцами, болтались четыре красных кредитки, сорок рублей.
     - Вот-с, извольте получить сорок рублей!
     Я вскипел.  Это  была  такая  обида!  Я  всю  прошлую  ночь  мечтал  об
устроенной Версиловым встрече двух братьев; я всю ночь грезил  в  лихорадке,
как я должен держать себя и не  уронить  -  не  уронить  всего  цикла  идей,
которые выжил в уединении моем и которыми мог гордиться даже в каком  угодно
кругу. Я мечтал, как я буду благороден, горд и грустен, может быть,  даже  в
обществе князя В-ского, и таким образом прямо буду введен в этот свет - о, я
не щажу себя, и пусть, и пусть: так  и  надо  записать  это  в  таких  точно
подробностях! И вдруг - сорок рублей через лакея, в переднюю, да  еще  после
десяти минут ожидания, да еще прямо из рук, из лакейских пальцев,  а  не  на
тарелке, не в конверте!
     Я до  того  закричал  на  лакея,  что  он  вздрогнул  и  отшатнулся;  я
немедленно велел ему отнести деньги назад и чтобы "барин его сам  принес"  -
одним словом, требование  мое  было,  конечно,  бессвязное  и,  уж  конечно,
непонятное для лакея. Однако ж я так закричал, что  он  пошел.  Вдобавок,  в
зале, кажется, мой крик услышали, и говор и смех вдруг затихли.
     Почти тотчас же я заслышал шаги, важные, неспешные, мягкие,  и  высокая
фигура красивого и надменного молодого человека (тогда он мне показался  еще
бледнее и худощавее, чем в  сегодняшнюю  встречу)  показалась  на  пороге  в
переднюю - даже на аршин не доходя до порога. Он был в великолепном  красном
шелковом халате и в туфлях, и с пенсне на носу. Не проговорив ни  слова,  он
направил на меня пенсне и стал рассматривать. Я, как зверь,  шагнул  к  нему
один шаг и стал с вызовом, смотря нa него в упор. Но  рассматривал  он  меня
лишь  мгновение,  всего  секунд  десять;  вдруг  самая  неприметная  усмешка
показалась на губах его, и,  однако  ж,  самая  язвительная,  тем  именно  и
язвительная, что почти неприметная; он молча  повернулся  и  пошел  опять  в
комнаты, так же не торопясь, так же тихо и плавно,  как  и  пришел.  О,  эти
обидчики еще с детства, еще в семействах своих выучиваются  матерями  своими
обижать! Разумеется, я потерялся... О, зачем я тогда потерялся!
     Почти в то  же  мгновение  появился  опять  тот  же  лакей  с  теми  же
кредитками в руках:
     - Извольте получить, это - вам из Петербурга, а принять  вас  самих  не
могут; "в другое время разве как-нибудь, когда  им  будет  свободнее".  -  Я
почувствовал,  что  эти  последние  слова  он  уже  от  себя  прибавил.   Но
потерянность моя все еще продолжалась; я принял деньги  и  пошел  к  дверям;
именно от потерянности принял, потому что надо было не принять; но лакей, уж
конечно желая уязвить меня, позволил себе одну самую лакейскую  выходку:  он
вдруг усиленно распахнул предо мною дверь и, держа  ее  настежь,  проговорил
важно и с ударением, когда я проходил мимо:
     - Пожалуйте-с!
     - Подлец! - заревел я на него и вдруг замахнулся, но не опустил руки, -
и твой барин подлец! Доложи ему это сейчас! - прибавил я и быстро  вышел  на
лестницу.
     - Это вы так не смеете! Это если б я барину тотчас доложил, то вас  сию
же минуту при записке можно в участок препроводить. А замахиваться руками не
смеете...
     Я спускался с лестницы. Лестница была парадная, вся открытая, и  сверху
меня можно было видеть всего, пока я спускался по красному  ковру.  Все  три
лакея вышли и стали наверху  над  перилами.  Я,  конечно,  решился  молчать:
браниться с лакеями было невозможно. Я сошел всю лестницу, не прибавляя шагу
и даже, кажется, замедлив шаг.
     О, пусть есть философы (и позор на них!), которые скажут, что все это -
пустяки, раздражение молокососа, - пусть, но для меня это была рана, - рана,
которая и до сих пор не зажила, даже до самой теперешней минуты, когда я это
пишу и когда уже все кончено и даже отомщено. О, клянусь! я не злопамятен  и
не мстителен. Без сомнения, я всегда,  даже  до  болезни,  желаю  отомстить,
когда меня обидят, но клянусь, - лишь одним великодушием.  Пусть  я  отплачу
ему великодушием, но с тем, чтобы это он почувствовал, чтобы он это понял  -
и я отмщен! Кстати прибавлю:  я  не  мстителен,  но  я  злопамятен,  хотя  и
великодушен: бывает ли так  с  другими?  Тогда  же,  о,  тогда  я  пришел  с
великодушными  чувствами,  может  быть  смешными,  но  пусть:  лучше   пусть
смешными,  да  великодушными,  чем  не  смешными,  да  подлыми,  обыденными,
серединными! Про эту встречу с "братом" я никому  не  открывал,  даже  Марье
Ивановне, даже в Петербурге Лизе; эта встреча была все равно что  полученная
позорно пощечина. И вот вдруг этот господин встречается, когда я всего менее
его ожидал встретить; он улыбается мне, снимает шляпу и совершенно  дружески
говорит: "Bonsoir". Конечно, было о чем подумать... Но рана открылась!

V.
     Просидев часа четыре с лишком  в  трактире,  я  вдруг  выбежал,  как  в
припадке, - разумеется, опять к Версилову и,  разумеется,  опять  не  застал
дома: не приходил вовсе; нянька была скучна и вдруг попросила меня  прислать
Настасью Егоровну; о, до того ли мне было! Я забежал и к маме, но не  вошел,
а вызвал Лукерью в сени; от нее узнал, что он не был и  что  Лизы  тоже  нет
дома. Я видел, что Лукерья тоже хотела бы что-то  спросить  и,  может  быть,
тоже что-нибудь мне поручить; но до того ли мне было!  Оставалась  последняя
надежда, что он заходил ко мне; но уже этому я не верил.
     Я уже предуведомил, что почти терял рассудок. И вот в  моей  комнате  я
вдруг застаю Альфонсинку и моего хозяина. Правда, они выходили,  и  у  Петра
Ипполитовича в руках была свеча.
     - Это - что! - почти бессмысленно завопил я на хозяина, - как вы  смели
ввести эту шельму в мою комнату?
     - Tiens! - вскричала Альфонсинка, - et les amis?
     - Вон! - заревел я.
     -  Mais  c'est  un  ours!  -  выпорхнула  она  в  коридор,  притворяясь
испуганною, и вмиг скрылась к хозяйке. Петр Ипполитович, все еще со свечой в
руках, подошел ко мне с строгим видом:
     -  Позвольте  вам  заметить,  Аркадий   Макарович,   что   вы   слишком
разгорячились; как ни уважаем мы вас, а мамзель Альфонсина не шельма, а даже
совсем напротив, находит