все еще  надеясь  застать  там
князя, и вдруг узнала о всех вчерашних ужасах, а главное, о том, что  я  был
арестован. Мигом бросилась она к Катерине  Николаевне  (которая  еще  вчера,
возвратясь из театра, свиделась с привезенным к ней отцом ее), разбудила ее,
напугала и потребовала, чтоб меня немедленно освободили. С запиской  от  нее
она тотчас же полетела к Бьорингу и немедленно вытребовала  от  него  другую
записку, к  "кому  следует",  с  убедительнейшею  просьбою  самого  Бьоринга
немедленно  освободить  меня,  "арестованного  по  недоразумению".  С   этой
запиской она и прибыла в участок, и просьба его была уважена.

III.
     Затем продолжаю о главном.
     Татьяна Павловна, подхватив меня, посадила на извозчика  и  привезла  к
себе, немедленно приказала самовар и сама отмыла и отчистила меня у  себя  в
кухне. В кухне же громко сказала мне, что  в  половине  двенадцатого  к  ней
будет сама Катерина Николаевна - как еще давеча они  условились  обе  -  для
свидания со мной. Вот тут-то и услышала Марья.  Через  несколько  минут  она
подала самовар, а еще через две минуты,  когда  Татьяна  Павловна  вдруг  ее
кликнула, она не отозвалась: оказалось, что она зачем-то вышла. Это я  прошу
очень заметить читателя; было же  тогда,  я  полагаю,  без  четверти  десять
часов. Хоть Татьяна Павловна и рассердилась на ее исчезновение  без  спросу,
но подумала лишь, что она вышла в лавочку, и тут же пока забыла об этом.  Да
и не до того нам было; мы говорили без умолку, потому что было  о  чем,  так
что я, например, на исчезновение Марьи совсем почти и не  обратил  внимания;
прошу читателя и это запомнить.
     Само собою, я был как в чаду; я излагал свои чувства, а  главное  -  мы
ждали Катерину Николаевну, и мысль, что через час я с нею наконец встречусь,
и еще в такое решительное мгновение в моей жизни, приводила меня в трепет  и
дрожь. Наконец, когда я выпил две  чашки,  Татьяна  Павловна  вдруг  встала,
взяла со стола ножницы и сказала:
     - Подавай карман, надо вынуть письмо - не при ней же взрезывать!
     - Да! - воскликнул я и расстегнул сюртук.
     - Что это у тебя тут напутано? Кто зашивал?
     - Сам, сам, Татьяна Павловна.
     - Ну и видно, что сам. Ну, вот оно... Письмо вынули; старый  пакет  был
тот же самый, а в нем торчала пустая бумажка.
     - Это - что ж?.. - воскликнула Татьяна Павловна, перевертывая ее. - Что
с тобой?
     Но я стоял уже без языка, бледный... и вдруг в  бессилии  опустился  на
стул; право, со мной чуть не случился обморок.
     - Да что тут еще! - завопила Татьяна Павловна. - Где ж твоя записка?
     - Ламберт! - вскочил я вдруг, догадавшись и ударив себя по лбу.
     Торопясь и задыхаясь, я ей все объяснил - и  ночь  у  Ламберта,  и  наш
тогдашний заговор; впрочем, я ей еще вчера признался об этом заговоре.
     - Украли! Украли! - кричал я, топоча по полу и схватив себя за волосы.
     - Беда! - решила вдруг Татьяна Павловна, поняв, в чем дело.  -  Который
час?
     Было около одиннадцати.
     - Эх, нету Марьи!.. Марья, Марья!
     - Что вам, барыня? - вдруг отозвалась Марья из кухни.
     - Ты здесь? Да что ж теперь делать! Полечу я к  ней...  Эх  ты,  рохля,
рохля!
     - А я - к Ламберту! - завопил я, - и задушу его, если надо!
     - Барыня! - пропищала вдруг из кухни Марья, - тут  какая-то  вас  очень
спрашивает...
     Но она еще не успела договорить, как "какая-то" стремительно, с  криком
и воплем ворвалась сама из кухни. Это была Альфонсинка. Не  стану  описывать
сцены в полной подробности;  сцена  была  -  обман  и  подделка,  но  должно
заметить, что сыграла ее Альфонсинка великолепно. С  плачем  раскаяния  и  с
неистовыми жестами она затрещала (по-французски, разумеется), что письмо она
тогда взрезала сама, что оно теперь у Ламберта и что Ламберт вместе с  "этим
разбойником", cet homme noir, хотят зазвать Madame la gйnйrale и  застрелить
ее, сейчас, через час... что она узнала все это от них и  что  вдруг  ужасно
испугалась, потому что  у  них  увидела  пистолет,  le  pistolet,  и  теперь
бросилась сюда к нам, чтоб мы шли, спасли, предупредили... Cet homme noir...
Одним словом, все это было чрезвычайно правдоподобно,  даже  самая  глупость
некоторых Альфонсинкиных разъяснений усиливала правдоподобие.
     - Какой homme noir? - прокричала Татьяна Павловна.
     - Tiens, j'ai oubliй son nom... Un homme affreux... Tiens, Versiloff.
     - Версилов, быть не может! - завопил я.
     - Ах нет, может!  -  взвизгнула  Татьяна  Павловна.  -  Да  говори  ты,
матушка, не прыгая, руками-то не махай; что  ж  они  там  хотят?  Растолкуй,
матушка, толком: не поверю же я, что они стрелять в нее хотят?
     "Матушка" растолковала так (NB: все  была  ложь,  предупреждаю  опять):
Versiloff будет сидеть за дверью, а Ламберт,  как  она  войдет,  покажет  ей
cette lettre, тут Versiloff выскочит,  и  они  ее...  Oh,  ils  feront  leur
vengeance! Что она, Альфонсинка, боится беды, потому что сама участвовала, a
cette dame, la gйnйrale, непременно приедет, "сейчас,  сейчас",  потому  что
они послали ей с письма копию, и та тотчас увидит, что у них  в  самом  деле
есть это письмо, и поедет к ним, а написал ей письмо  один  Ламберт,  а  про
Версилова она не знает; а Ламберт рекомендовался как приехавший  из  Москвы,
от одной московской дамы, une dame de Moscou (NB. Марья Ивановна!).
     - Ах, тошно мне! Ах, тошно мне! - восклицала Татьяна Павловна.
     - Sauvez-la, sauvez-la! - кричала Альфонсинка.
     Уж  конечно,  в  этом  сумасшедшем  известии  даже  с  первого  взгляда
заключалось нечто несообразное, но обдумывать было  некогда,  потому  что  в
сущности все было ужасно правдоподобно. Можно еще  было  предположить,  и  с
чрезвычайною вероятностью,  что  Катерина  Николаевна,  получив  приглашение
Ламберта, заедет сначала к нам, к Татьяне Павловне, чтоб разъяснить дело; но
зато ведь этого могло и не случиться и она прямо могла проехать к ним, а  уж
тогда - она пропала! Трудно было тоже поверить, чтоб она так и  бросилась  к
неизвестному ей Ламберту по первому зову; но опять и это могло почему-нибудь
так случиться, например, увидя копию и удостоверившись, что у  них  в  самом
деле письмо ее, а тогда -  все  та  же  беда!  Главное,  времени  у  нас  не
оставалось ни капли, даже чтоб рассудить.
     - А Версилов ее зарежет! Если он унизил себя  до  Ламберта,  то  он  ее
зарежет! Тут двойник! - вскричал я.
     - Ах, этот "двойник"! - ломала руки Татьяна Павловна. - Ну, нечего тут,
- решилась она вдруг, - бери шапку, шубу и - вместе марш. Вези нас, матушка,
прямо к ним. Ах, далеко! Марья, Марья, если Катерина Николаевна приедет,  то
скажи, что я сейчас буду и чтоб села и ждала меня, а если не захочет  ждать,
то запри дверь и не выпускай ее силой. Скажи, что я так велела!  Сто  рублей
тебе, Марья, если сослужишь службу.
     Мы выбежали на лестницу. Без сомнения, лучше нельзя было  и  придумать,
потому что, во всяком случае, главная беда была в квартире Ламберта, а  если
в самом деле Катерина Николаевна приехала бы раньше к Татьяне  Павловне,  то
Марья всегда могла ее задержать. И однако, Татьяна  Павловна,  уже  подозвав
извозчика, вдруг переменила решение.
     - Ступай ты с ней! - велела она мне, оставляя меня с Альфонсинкой, -  и
там умри, если надо, понимаешь? А я сейчас за тобой, а прежде махну-ка  я  к
ней, авось застану, потому что, как хочешь, а мне подозрительно!
     И она полетела к Катерине Николаевне. Мы же с Альфонсинкой пустились  к
Ламберту. Я погонял извозчика и на лету продолжал расспрашивать Альфонсинку,
но Альфонсинка больше отделывалась восклицаниями, а наконец  и  слезами.  Но
нас всех хранил бог и уберег,  когда  все  уже  висело  на  ниточке.  Мы  не
проехали еще и четверти дороги, как вдруг я  услышал  за  собой  крик:  меня
звали по имени. Я оглянулся - нас на извозчике догонял Тришатов.
     - Куда? - кричал он испуганно, - и с ней, с Альфонсинкой!
     - Тришатов! - крикнул я ему, - правду вы сказали - беда! еду к  подлецу
Ламберту! Поедем вместе, все больше людей!
     - Воротитесь,  воротитесь  сейчас!  -  прокричал  Тришатов.  -  Ламберт
обманывает, и Альфонсинка обманывает. Меня рябой  послал;  их  дома  нет:  я
встретил сейчас Версилова и Ламберта; они проехали к Татьяне Павловне... они
теперь там...
     Я остановил извозчика и перескочил к Тришатову. До сих пор не  понимаю,
каким образом я мог так вдруг решиться, но я вдруг поверил и вдруг  решился.
Альфонсинка завопила ужасно, но мы ее бросили, и уж не знаю,  поворотила  ли
она за нами, или отправилась домой, но уж я ее больше не видал.
     На извозчике Тришатов, кое-как  и  задыхаясь,  сообщил  мне,  что  есть
какая-то махинация, что Ламберт  согласился  было  с  рябым,  но  что  рябой
изменил ему в последнее мгновение и сам послал сейчас  Тришатова  к  Татьяне
Павловне уведомить ее, чтоб  Ламберту  и  Альфонсинке  не  верить.  Тришатов
прибавил, что больше он ничего не знает, потому что рябой ему ничего  больше
не сообщил, потому что не успел, что он сам торопился куда-то и что все было
наскоро. "Я увидел, - продолжал Тришатов, - что  вы  едете,  и  погнался  за
вами". Конечно, было ясно, что этот рябой тоже знает все, потому что  послал
Тришатова прямо к Татьяне Павловне; но это уж была новая загадка.
     Но, чтоб не вышло путаницы, я, прежде чем описывать катастрофу, объясню
всю настоящую правду и уже в последний раз забегу вперед.

IV.
     Украв тогда письмо, Ламберт тотчас же соединился с Версиловым.  О  том,
как мог Версилов совокупиться с Ламбертом, - я пока и говорить не буду:  это
- потом; главное -  тут  был  "двойник"!  Но,  совокупившись  с  Версиловым,
Ламберту предстояло как можно хитрее заманить Катерину Николаевну.  Версилов
прямо утверждал ему, что она не придет. Но у Ламберта еще с тех  самых  пор,
как я тогда, третьего дня вечером, встретил его на улице  и,  зарисовавшись,
объявил ему, что возвращу ей  письмо  в  квартире  Татьяны  Павловны  и  при
Татьяне Павловне, - у Ламберта, с той самой минуты,  над  квартирой  Татьяны
Павловны устроилось нечто вроде шпионства, а именно - подкуплена была Марья.
Марье он подарил двадцать рублей, и потом,  через  день,  когда  совершилась
кража документа,  вторично  посетил  Марью  и  уже  тут  договорился  с  нею
радикально и обещал ей за услугу двести рублей.
     Вот почему Марья, как услышала  давеча,  что  в  половине  двенадцатого
Катерина Николаевна будет у Татьяны Павловны и что буду тут и я,  то  тотчас
же бросилась из дому и на извозчике прискакала с этим известием к  Ламберту.
Именно про это-то она и должна была сообщить Ламберту - в том и  заключалась
услуга. Как раз у Ламберта в ту минуту находился  и  Версилов.  В  один  миг
Версилов выдумал эту адскую комбинацию.  Говорят,  что  сумасшедшие  в  иные
минуты ужасно бывают хитры.
     Комбинация состояла в том, чтоб выманить нас обоих, Татьяну и меня,  из
квартиры во что бы ни стало, хоть на четверть только  часа,  но  до  приезда
Катерины Николаевны. Затем - ждать на улице и,  только  что  мы  с  Татьяной
Павловной выйдем, вбежать в квартиру, которую  отворит  им  Марья,  и  ждать
Катерину Николаевну. Альфонсинка же  той  порой  должна  была  из  всех  сил
задерживать нас где хочет и как хочет. Катерина же  Николаевна  должна  была
прибыть, как обещала, в половине двенадцатого, стало быть - непременно вдвое
раньше, чем мы  могли  воротиться.  (Само  собою,  что  Катерина  Николаевна
никакого приглашения от Ламберта не получала и что  Альфонсинка  налгала,  и
вот эту-то штуку и выдумал Версилов, во  всех  подробностях,  а  Альфонсинка
только разыграла роль испуганной предательницы.) Разумеется, они  рисковали,
но рассудили они верно: "Сойдется - хорошо, не  сойдется  -  еще  ничего  не
потеряно, потому что документ все-таки в руках". Но оно  сошлось,  да  и  не
могло не сойтись, потому что мы никак не могли не побежать  за  Альфонсинкой
уже по одному только  предположению:  "А  ну  как  это  все  правда!"  Опять
повторяю: рассудить было некогда.

V.
     Мы вбежали с Тришатовым в кухню и застали  Марью  в  испуге,  Она  была
поражена тем, что когда пропустила Ламберта и  Версилова,  то  вдруг  как-то
приметила в руках у Ламберта -  револьвер.  Хоть  она  и  взяла  деньги,  но
револьвер вовсе не входил в ее  расчеты.  Она  была  в  недоуменье  и,  чуть
завидела меня, так ко мне и бросилась:
     - Генеральша пришла, а у них пистолет!
     - Тришатов, постойте здесь в кухне,  -  распорядился  я,  -  а  чуть  я
крикну, бегите изо всех сил ко мне на помощь.
     Марья отворила мне дверь в коридорчик, и я скользнул в спальню  Татьяны
Павловны - в ту самую каморку, в которой могла поместиться одна лишь  только
кровать Татьяны Павловны и в которой я уже раз нечаянно подслушивал.  Я  сел
на кровать и тотчас отыскал себе щелку в портьере.
     Но в комнате уже был  шум  и  говорили  громко;  замечу,  что  Катерина
Николаевна вошла в квартиру ровно минуту спустя после них.  Шум  и  говор  я
заслышал еще из кухни; кричал Ламберт. Она сидела  на  диване,  а  он  стоял
перед нею и кричал как дурак. Теперь я знаю, почему он так глупо  потерялся:
он торопился и боялся, чтоб их не накрыли; потом я объясню, кого  именно  он
боялся. Письмо было у него в руках.  Но  Версилова  в  комнате  не  было;  я
приготовился броситься при первой опасности. Передаю лишь смысл речей, может
быть, многое и не так припоминаю, но тогда я был в слишком большом волнении,
чтобы запомнить до последней точности.
     - Это письмо стоит тридцать тысяч рублей, а  вы  удивляетесь!  Оно  сто
тысяч стоит, а я  только  тридцать  прошу!  -  громко  и  страшно  горячась,
проговорил Ламберт.
     Катерина Николаевна хоть и видимо была испугана, но смотрела на него  с
каким-то презрительным удивлением.
     - Я вижу, что здесь устроена какая-то западня, и ничего не  понимаю,  -
сказала она, - но если только это письмо в самом деле у вас...
     - Да вот оно, сами видите! Разве не то? В тридцать тысяч вексель, и  ни
копейки меньше! - перебил ее Ламберт.
     - У меня нет денег.
     - Напишите вексель - вот бумага. Затем пойдете и достанете денег,  а  я
буду ждать, но неделю - не больше. Деньги принесете - отдам вексель и  тогда
и письмо отдам.
     - Вы говорите со мной таким  .странным  тоном.  Вы  ошибаетесь.  У  вас
сегодня же отберут этот документ, если я поеду и пожалуюсь.
     - Кому? Ха-ха-ха! А скандал, а письмо покажем князю! Где отберут? Я  не
держу  документов  в  квартире.  Я  покажу  князю  через  третье  лицо.   Не
упрямьтесь, барыня, благодарите, что я еще не много прошу, другой бы,  кроме
того, попросил еще услуг... знаете каких... в которых  ни  одна  хорошенькая
женщина не  отказывает,  при  стеснительных  обстоятельствах,  вот  каких...
Хе-хе-хе! Vous кtes belle, vous!
     Катерина Николаевна стремительно встала с места,  вся  покраснела  и  -
плюнула ему в лицо. Затем быстро направилась было к двери. Вот тут-то  дурак
Ламберт и выхватил револьвер. Он слепо,  как  ограниченный  дурак,  верил  в
эффект документа, то есть - главное - не разглядел, с кем имеет дело, именно
потому, как я сказал уже, что считал всех с такими же подлыми чувствами, как
и он сам. Он с первого слова раздражил ее грубостью, тогда  как  она,  может
быть, и не уклонилась бы войти в денежную сделку.
     - Ни с места! - завопил он, рассвирепев от плевка, схватив ее за  плечо
и показывая  револьвер,  -  разумеется  для  одной  лишь  острастки.  -  Она
вскрикнула и опустилась на диван. Я ринулся в комнату; но в ту же минуту  из
двери в коридор выбежал и Версилов. (Он там стоял и  выжидал.)  Не  успел  я
мигнуть, как он выхватил револьвер у Ламберта и  из  всей  силы  ударил  его
револьвером по голове. Ламберт зашатался и упал без чувств; кровь хлынула из
его головы на ковер.
     Она же, увидав  Версилова,  побледнела  вдруг  как  полотно;  несколько
мгновений смотрела на него неподвижно, в невыразимом ужасе, и вдруг упала  в
обморок. Он бросился к ней. Все это теперь передо мной как  бы  мелькает.  Я
помню, как с испугом увидел я тогда  его  красное,  почти  багровое  лицо  и
налившиеся кровью глаза. Думаю, что он хоть и заметил  меня  в  комнате,  но
меня как бы не узнал. Он схватил ее,  бесчувственную,  с  неимоверною  силою
поднял ее к себе на руки, как перышко, и  бессмысленно  стал  носить  ее  по
комнате, как ребенка. Комната была крошечная, но он слонялся из угла в угол,
видимо не понимая, зачем это делает. В  один  какой-нибудь  миг  он  лишился
тогда рассудка. Он все смотрел на ее лицо. Я бежал за ним и, главное, боялся
револьвера, который он так и забыл в своей правой руке и  держал  его  возле
самой ее головы. Но он оттолкнул меня раз локтем, другой раз ногой. Я  хотел
было крикнуть Тришатову, но боялся раздражить сумасшедшего. Наконец я  вдруг
раздвинул портьеру и стал умолять его положить ее на кровать. Он  подошел  и
положил, а сам стал над нею, пристально с минуту смотрел ей в лицо и  вдруг,
нагнувшись, поцеловал ее два раза в ее бледные губы. О, я понял наконец, что
это был человек  уже  совершенно  вне  себя.  Вдруг  он  замахнулся  на  нее
револьвером, но, как бы догадавшись, обернул револьвер  и  навел  его  ей  в
лицо. Я мгновенно, изо всей силы, схватил его за руку и закричал  Тришатову.
Помню: мы оба боролись с ним, но он успел вырвать свою руку и  выстрелить  в
себя. Он хотел застрелить ее, а потом себя. Но  когда  мы  не  дали  ее,  то
уткнул револьвер себе прямо в сердце, но я успел оттолкнуть его руку кверху,
и пуля попала ему в плечо.  В  это  мгновение  с  криком  ворвалась  Татьяна
Павловна; но он уже лежал на ковре без чувств, рядом с Ламбертом.




Глава тринадцатая. ЗАКЛЮЧЕНИЕ

I.
     Теперь этой сцене минуло почти уже полгода, и многое утекло с тех  пор,
многое совсем изменилось, а для меня давно уже наступила новая  жизнь...  Но
развяжу и я читателя.
     Для меня по крайней мере первым вопросом, и тогда и еще  долго  спустя,
было: как мог Версилов соединиться с таким, как Ламберт,  и  какую  цель  он
имел тогда в виду? Мало-помалу я пришел к некоторому разъяснению:  по-моему,
Версилов в те мгновения, то есть в тот весь последний день  и  накануне,  не
мог иметь ровно никакой твердой цели и  даже,  я  думаю,  совсем  тут  и  не
рассуждал, а был под влиянием какого-то вихря  чувств.  Впрочем,  настоящего
сумасшествия я не допускаю вовсе, тем более что  он  -  и  теперь  вовсе  не
сумасшедший. Но  "двойника"  допускаю  несомненно.  Что  такое,  собственно,
двойник?  Двойник,  по  крайней  мере  по  одной  медицинской  книге  одного
эксперта, которую я потом нарочно прочел, двойник - это есть  не  что  иное,
как первая ступень некоторого  серьезного  уже  расстройства  души,  которое
может повести к довольно худому концу. Да и сам  Версилов  в  сцене  у  мамы
разъяснил нам это тогдашнее  "раздвоение"  его  чувств  и  воли  с  страшною
искренностью. Но опять-таки повторю: та сцена у мамы, тот  расколотый  образ
хоть бесспорно произошли под влиянием настоящего двойника, но мне  всегда  с
тех пор  мерещилось,  что  отчасти  тут  и  некоторая  злорадная  аллегория,
некоторая как бы ненависть к ожиданиям этих женщин,  некоторая  злоба  к  их
правам и к их суду, и вот он, пополам с  двойником,  и  разбил  этот  образ!
"Так, дескать, расколются  и  ваши  ожидания!"  Одним  словом,  если  и  был
двойник, то была и просто блажь... Но все это - только моя  догадка;  решить
же наверно - трудно.
     Правда,  несмотря  на  обожание  Катерины  Николаевны,  в  нем   всегда
коренилось  самое  искреннее  и  глубочайшее  неверие  в   ее   нравственные
достоинства. Я наверно думаю, что он так и ждал тогда за дверью ее  унижения
перед Ламбертом. Но хотел ли он того, если даже и ждал? Опять-таки повторяю:
я твердо верю, что он ничего не  хотел  и  даже  не  рассуждал.  Ему  просто
хотелось быть тут, выскочить потом, сказать ей что-нибудь, а  мож