чно и веско.
     - С вас довольно и трех бокалов. Вы, я вижу, смотрите  на  мой  немытый
кулак? - продолжал он, выставляя свой кулак на стол. - Я его не  мою  и  так
немытым и отдаю внаем Ламберту для раздробления чужих голов в щекотливых для
Ламберта случаях. - И, проговорив это, он вдруг стукнул кулаком  об  стол  с
такой силой, что подскочили все тарелки и рюмки. Кроме нас, обедали  в  этой
комнате еще на четырех столах, все офицеры и разные осанистого вида господа.
Ресторан этот модный; все на мгновение прервали разговоры и посмотрели в наш
угол; да, кажется, мы и давно уже возбуждали некоторое любопытство.  Ламберт
весь покраснел.
     - Га, он опять начинает! Я вас,  кажется,  просил,  Николай  Семенович,
вести себя, - проговорил он  яростным  шепотом  Андрееву.  Тот  оглядел  его
длинным и медленным взглядом:
     - Я не хочу, чтоб мой новый друг Dolgorowky  пил  здесь  сегодня  много
вина.
     Ламберт еще пуще вспыхнул. Рябой  прислушивался  молча,  но  с  видимым
удовольствием. Ему выходка Андреева почему-то понравилась. Я только один  не
понимал, для чего бы это мне не пить вина.
     - Это он, чтоб только получить деньги! Вы  получите  еще  семь  рублей,
слышите, после обеда - только дайте дообедать, не  срамите,  -  проскрежетал
ему Ламберт.
     - Ага! - победоносно промычал dadais. Это уже совсем восхитило  рябого,
и он злобно захихикал.
     - Послушай, ты уж очень... -  с  беспокойством  и  почти  с  страданием
проговорил своему другу Тришатов, видимо желая сдержать его. Андреев замолк,
но не надолго; не таков был расчет его. От нас через  стол,  шагах  в  пяти,
обедали два  господина  и  оживленно  разговаривали.  Оба  были  чрезвычайно
щекотливого вида средних лет господа. Один высокий и очень толстый, другой -
тоже очень толстый, но  маленький.  Говорили  они  по-польски  о  теперешних
парижских  событиях.  Dadais  уже  давно  на  них  любопытно  поглядывал   и
прислушивался. Маленький поляк, очевидно, показался ему фигурой  комическою,
и он тотчас возненавидел его по примеру всех желчных и печеночных  людей,  у
которых  это  всегда  вдруг  происходит  безо  всякого  даже  повода.  Вдруг
маленький поляк произнес имя депутата Мадье де Монжо, но, по привычке  очень
многих  поляков,  выговорил  его  по-польски,  то  есть   с   ударением   на
предпоследнем слоге, и вышло не МадьЕ де  МонжО,  а  МАдье  де  МОнжо.  Того
только и надо было dadais. Он повернулся к полякам  и,  важно  выпрямившись,
раздельно и громко, вдруг произнес, как бы обращаясь с вопросом:
     - МАдье де МОнжо?
     Поляки свирепо обернулись к нему.
     - Что вам надо? -  грозно  крикнул  большой  толстый  поляк  по-русски.
Dadais выждал.
     - МАдье де МОнжо? - повторил он вдруг опять на всю залу, не давая более
никаких объяснений, точно так же как давеча  глупо  повторял  мне  у  двери,
надвигаясь на меня: Dolgorowky? Поляки вскочили с  места,  Ламберт  выскочил
из-за стола, бросился было к Андрееву, но, оставив его, подскочил к  полякам
и принялся униженно извиняться перед ними.
     - Это - шуты, пане, это  -  шуты!  -  презрительно  повторял  маленький
поляк, весь красный, как морковь,  от  негодования.  -  Скоро  нельзя  будет
приходить! - В зале тоже зашевелились,  тоже  раздавался  ропот,  но  больше
смех.
     - Выходите... пожалуйста... пойдемте! - бормотал,  совсем  потерявшись,
Ламберт, усиливаясь как-нибудь вывести Андреева  из  комнаты.  Тот,  пытливо
обозрев Ламберта и догадавшись, что он уже теперь даст денег, согласился  за
ним последовать. Вероятно, он уже не раз подобным бесстыдным приемом выбивал
из Ламберта деньги. Тришатов хотел было тоже побежать за ними, но  посмотрел
на меня и остался.
     - Ах как скверно! - проговорил он,  закрывая  глаза  своими  тоненькими
пальчиками.
     - Скверно очень-с, - прошептал на этот  раз  уже  с  разозленным  видом
рябой.  Между  тем  Ламберт  возвратился  почти  совсем  бледный  и  что-то,
оживленно жестикулируя, начал шептать рябому. Тот между тем  приказал  лакею
поскорей подавать кофе; он слушал брезгливо; ему, видимо, хотелось  поскорее
уйти. И однако, вся история была простым  лишь  школьничеством.  Тришатов  с
чашкою кофе перешел с своего места ко мне и сел со мною рядом.
     - Я его очень люблю, - начал он мне  с  таким  откровенным  видом,  как
будто всегда со мной об этом говорил.
     - Вы не поверите, как Андреев несчастен. Он  проел  и  пропил  приданое
своей сестры, да и все у них проел и пропил в тот год, как служил, и я вижу,
что он теперь мучается. А что он не моется - это он с  отчаяния.  И  у  него
ужасно странные мысли: он вам вдруг говорит, что и подлец, и честный  -  это
все одно и нет разницы; и что не надо ничего делать, ни доброго, ни дурного,
или все равно - можно делать и доброе, и дурное, а что лучше  всего  лежать,
не снимая платья по месяцу, пить, да есть, да спать - и только. Но поверьте,
что это он - только так. И знаете,  я  даже  думаю,  он  это  теперь  потому
накуролесил, что захотел совсем покончить с Ламбертом. Он еще вчера говорил.
Верите ли, он иногда ночью или когда один долго сидит, то начинает  плакать,
и знаете, когда он плачет, то как-то  особенно,  как  никто  не  плачет:  он
заревет, ужасно заревет, и это, знаете, еще жальче...  И  к  тому  же  такой
большой и сильный и вдруг - так совсем заревет. Какой бедный, не правда  ли?
Я его хочу спасти, а сам я - такой скверный,  потерянный  мальчишка,  вы  не
поверите! Пустите вы меня к себе, Долгорукий, если я к вам когда приду?
     - О, приходите, я вас даже люблю.
     - За что же? Ну, спасибо. Послушайте, выпьемте еще бокал. Впрочем,  что
ж я? вы лучше не пейте. Это он вам правду  сказал,  что  вам  нельзя  больше
пить, - мигнул он мне вдруг значительно, - а я все-таки выпью. Мне уж теперь
ничего, а я, верите ли, ни в чем себя удержать не могу. Вот скажите мне, что
мне уж больше не обедать по ресторанам, и  я  на  все  готов,  чтобы  только
обедать. О, мы искренно хотим быть честными, уверяю вас, но  только  мы  все
откладываем. А годы идут - и все лучшие  годы!  А  он,  я  ужасно  боюсь,  -
повесится. Пойдет и никому не скажет. Он такой. Нынче  все  вешаются;  почем
знать - может, много таких, как мы? Я, например,  никак  не  могу  жить  без
лишних денег. Мне лишние гораздо важнее, чем необходимые. Послушайте, любите
вы музыку? я ужасно люблю. Я вам сыграю что-нибудь; когда  к  вам  приду.  Я
очень хорошо играю на фортепьяно и очень долго учился.  Я  серьезно  учился.
Если б я сочинял оперу, то, знаете, я бы взял сюжет  из  "Фауста".  Я  очень
люблю эту тему.  Я  все  создаю  сцену  в  соборе,  так,  в  голове  только,
воображаю. Готический собор, внутренность, хоры, гимны,  входит  Гретхен,  и
знаете - хоры средневековые, чтоб так и слышался пятнадцатый век. Гретхен  в
тоске, сначала речитатив, тихий, но  ужасный,  мучительный,  а  хоры  гремят
мрачно, строго, безучастно: Dies irae, dies illa! И вдруг -  голос  дьявола,
песня дьявола. Он невидим, одна  лишь  песня,  рядом  с  гимнами,  вместе  с
гимнами, почти совпадает сними, а между тем совсем другое -  как-нибудь  так
это сделать. Песня длинная,  неустанная,  это  -  тенор,  непременно  тенор.
Начинает тихо, нежно: "Помнишь, Гретхен, как ты, еще невинная, еще ребенком,
приходила с твоей мамой в этот собор и лепетала молитвы по старой книге?" Но
песня все сильнее, все страстнее, стремительнее; поты  выше:  в  них  слезы,
тоска,  безустанная,  безвыходная  и,  наконец,  отчаяние:  "Нет   прощения,
Гретхен, нет здесь тебе прощения!" Гретхен хочет молиться, но  из  груди  ее
рвутся лишь крики - знаете, когда судорога от слез в груди, - а песня сатаны
все не умолкает, все глубже вонзается в душу, как острие, все выше - и вдруг
обрывается почти криком: "Конец всему, проклята!" Гретхен падает на  колена,
сжимает перед собой руки - и вот тут ее молитва, что-нибудь  очень  краткое,
полу речитатив, но наивное, безо всякой отделки, что-нибудь в высшей степени
средневековое, четыре стиха, всего только четыре стиха -  у  Страделлы  есть
несколько таких нот - и с последней нотой обморок!  Смятение.  Ее  подымают,
несут -  и  тут  вдруг  громовый  хор.  Это  -  как  бы  удар  голосов,  хор
вдохновенный,   победоносный,   подавляющий,   что-нибудь    вроде    нашего
"Дори-но-си-ма чин-ми", - так, чтоб все потряслось на основаниях,  -  и  все
переходит в восторженный, ликующий всеобщий возглас: "Hossanna!" как бы крик
всей вселенной, а ее несут, несут, и вот тут опустить занавес! Нет,  знаете,
если б я мог, я бы что-нибудь сделал! Только я ничего уж теперь не  могу,  а
только все мечтаю. Я все мечтаю, все мечтаю; вся моя жизнь обратилась в одну
мечту,  я  и  ночью  мечтаю.  Ах,  Долгорукий,  читали  вы  Диккенса  "Лавку
древностей"?
     - Читал; что же?
     - Помните вы... Постойте, я еще бокал выпью,  -  помните  вы  там  одно
место в конце,  когда  они  -  сумасшедший  этот  старик  и  эта  прелестная
тринадцатилетняя девочка, внучка его, после  фантастического  их  бегства  и
странствий,  приютились  наконец  где-то  на  краю  Англии,  близ  какого-то
готического средневекового собора, и  эта  девочка  какую-то  тут  должность
получила, собор посетителям показывала... И вот раз закатывается  солнце,  и
этот ребенок на паперти собора,  вся  облитая  последними  лучами,  стоит  и
смотрит на закат с тихим задумчивым созерцанием в детской  душе,  удивленной
душе, как будто перед какой-то загадкой, потому что и то, и другое, ведь как
загадка - солнце, как мысль божия, а собор,  как  мысль  человеческая...  не
правда ли? Ох, я не умею это выразить, но только бог такие первые  мысли  от
детей любит... А тут, подле нее, на  ступеньках,  сумасшедший  этот  старик,
дед, глядит на нее остановившимся взглядом... Знаете, тут нет ничего такого,
в этой картинке у Диккенса, совершенно ничего, но этого вы ввек не забудете,
и это осталось во всей Европе - отчего? Вот прекрасное! Тут  невинность!  Э!
не знаю, что тут, только хорошо. Я все в гимназии романы  читал.  Знаете,  у
меня сестра в деревне, только годом старше меня... О,  теперь  там  уже  все
продано и уже нет деревни! Мы сидели с ней на террасе,  под  нашими  старыми
липами, и читали  этот  роман,  и  солнце  тоже  закатывалось,  и  вдруг  мы
перестали читать и сказали друг другу, что и мы будем также добрыми,  что  и
мы будем прекрасными, - я тогда в университет готовился и... Ах, Долгорукий,
знаете, у каждого есть свои воспоминания!..
     И вдруг он склонил свою хорошенькую головку мне на плечо и -  заплакал.
Мне стало очень, очень его жалко. Правда, он выпил много  вина,  но  он  так
искренно и так братски со мной говорил и с таким чувством...  Вдруг,  в  это
мгновение, с улицы раздался крик и сильные удары пальцами к нам в окно  (тут
окна цельные, большие и  в  первом  нижнем  этаже,  так  что  можно  стучать
пальцами с улицы). Это был выведенный Андреев.
     - Ohй, Lambert! Oщ est Lambert? As-tu vu Lambert? - раздался дикий крик
его с улицы.
     - Ах, да он ведь здесь! Так он не ушел? - воскликнул, срываясь с места,
мой мальчик.
     - Счет! - проскрежетал Ламберт прислуге. У него даже руки  тряслись  от
злобы, когда он стал рассчитываться,  но  рябой  не  позволил  ему  за  себя
заплатить.
     - Почему же? Ведь я вас приглашал, вы приняли приглашение?
     - Нет, уж позвольте, - вынул свой  портмоне  рябой  и,  рассчитав  свою
долю, уплатил особо.
     - Вы меня обижаете, Семен Сидорыч!
     - Так уж я  хочу-с,  -  отрезал  Семен  Сидорович  и,  взяв  шляпу,  не
простившись ни с кем, пошел один из залы.  Ламберт  бросил  деньги  слуге  и
торопливо выбежал вслед за ним, даже позабыв в своем смущении обо мне. Мы  с
Тришатовым вышли после всех. Андреев как верста  стоял  у  подъезда  и  ждал
Тришатова.
     - Негодяй! - не утерпел было Ламберт.
     - Но-но! - рыкнул на него Андреев и одним  взмахом  руки  сбил  с  него
круглую шляпу, которая покатилась по тротуару. Ламберт унизительно  бросился
поднимать ее.
     - Vingt cinq roubles! - указал Андреев Тришатову на  кредитку,  которую
еще давеча сорвал с Ламберта.
     - Полно, - крикнул ему Тришатов. - Чего ты все буянишь... И за  что  ты
содрал с него двадцать пять? С него только семь следовало.
     - За что содрал? Он обещал обедать отдельно, с афинскими  женщинами,  а
вместо женщин подал рябого, и, кроме того, я не доел  и  промерз  на  морозе
непременно на восемнадцать рублей. Семь рублей за ним оставалось - вот  тебе
ровно и двадцать пять.
     - Убир-райтесь к черту оба! - завопил Ламберт, - я вас прогоняю  обоих,
и я вас в бараний рог...
     - Ламберт, я вас прогоняю, и я вас в бараний рог! - крикнул Андреев.  -
Adieu, mon prince, не пейте больше вина! Петя, марш! Ohй,  Lambert!  Oщ  est
Lambert? As-tu vu Lambert? - рявкнул он в последний раз, удаляясь  огромными
шагами.
     - Так я приду к вам, можно? - пролепетал мне наскоро Тришатов, спеша за
своим другом. Мы остались одни с Ламбертом.
     - Ну... пойдем! - выговорил он, как бы с трудом переводя дыхание и  как
бы даже ошалев.
     - Куда я пойду? Никуда я с тобой не пойду!  -  поспешил  я  крикнуть  с
вызовом.
     - Как не пойдешь? - пугливо встрепенулся он, очнувшись разом.  -  Да  я
только и ждал, что мы одни останемся!
     - Да куда идти-то? - Признаюсь, у меня тоже капельку звенело  в  голове
от трех бокалов и двух рюмок хересу.
     - Сюда, вот сюда, видишь?
     - Да тут свежие устрицы, видишь, написано. Тут так скверно пахнет...
     - Это потому, что ты после обеда, а это - милютинская лавка; мы  устриц
есть не будем, а я тебе дам шампанского...
     - Не хочу! Ты меня опоить хочешь.
     - Это тебе они сказали; они над тобой смеялись. Ты веришь мерзавцам!
     - Нет, Тришатов - не мерзавец. А я и сам умею  быть  осторожным  -  вот
что!
     - Что, у тебя есть свой характер?
     - Да, у меня есть характер, побольше, чем  у  тебя,  потому  что  ты  в
рабстве у первого встречного. Ты нас  осрамил,  ты  у  поляков,  как  лакей,
прощения просил. Знать, тебя часто били в трактирах?
     -  Да  ведь  нам  надо  же  говорить,  духгак!  -  вскричал  он  с  тем
презрительным нетерпением, которое чуть не говорило: "И ты туда же?" - Да ты
боишься, что ли? Друг ты мне или нет?
     - Я - тебе не друг, а ты - мошенник. Пойдем, чтоб только доказать тебе,
что я тебя не боюсь. Ах, как скверно пахнет, сыром пахнет! Экая гадость!




Глава шестая

I.
     Я еще раз прошу вспомнить, что у меня несколько звенело в голове;  если
б не это, я бы говорил и поступал иначе. В этой  лавке,  в  задней  комнате,
действительно можно было есть устрицы, и мы уселись  за  накрытый  скверной,
грязной скатертью столик.  Ламберт  приказал  подать  шампанского;  бокал  с
холодным золотого цвета вином очутился предо мною и соблазнительно глядел на
меня; но мне было досадно.
     - Видишь, Ламберт, мне, главное, обидно, что ты думаешь, что можешь мне
и теперь повелевать, как у Тушара,  тогда  как  ты  у  всех  здешних  сам  в
рабстве.
     - Духгак! Э, чокнемся!
     - Ты даже и притворяться не удостоиваешь передо мной; хоть бы  скрывал,
что хочешь меня опоить.
     - Ты врешь, и ты пьян. Надо еще пить, и будешь веселее. Бери же  бокал,
бери же!
     - Да что за "бери же"? Я уйду, вот и кончено.
     И я действительно было привстал. Он ужасно рассердился:
     - Это тебе Тришатов нашептал на меня: я видел - вы там шептались. Ты  -
духгак после этого. Альфонсина так даже гнушается, что  он  к  ней  подходит
близко... Он мерзкий. Это я тебе расскажу, какой он.
     - Ты это уж говорил. У тебя все - одна Альфонсина; ты ужасно узок.
     - Узок? - не понимал он, - они теперь перешли к рябому.  Вот  что!  Вот
почему я их прогнал. Они бесчестные. Этот рябой злодей и их развратит.  А  я
требовал, чтобы они всегда вели себя благородно.
     Я сел, как-то машинально взял бокал и отпил глоток.
     - Я несравненно выше тебя, по образованию, - сказал я. Но он уж слишком
был рад, что я сел, и тотчас подлил мне еще вина.
     - А ведь ты их боишься? - продолжал я дразнить его (и  уж  наверно  был
тогда гаже его самого). - Андреев сбил с тебя шляпу, а ты ему двадцать  пять
рублей за то дал.
     - Я дал, но он мне заплатит. Они бунтуются, но я их сверну...
     - Тебя очень волнует рябой. А знаешь, мне кажется, что я только один  у
тебя теперь  и  остался.  Все  твои  надежды  только  во  мне  одном  теперь
заключаются, - а?
     - Да, Аркашка, это - так: ты один мне друг и остался; вот это хорошо ты
сказал! - хлопнул он меня по плечу.
     Что было делать с таким грубым человеком; он был совершенно неразвит  и
насмешку принял за похвалу.
     - Ты бы мог меня избавить от худых вещей, если б  был  добрый  товарищ,
Аркадий, - продолжал он, ласково смотря на меня.
     - Чем бы я мог тебя избавить?
     - Сам знаешь - чем. Ты без меня как духгак и наверно будешь глуп,  а  я
бы тебе дал тридцать тысяч, и мы бы взяли пополам, и ты сам знаешь - как. Ну
кто ты такой, посмотри: у тебя ничего нет - ни  имени,  ни  фамилии,  а  тут
сразу куш; а имея такие деньги, можешь знаешь как начать карьеру!
     Я просто удивился на такой прием.  Я  решительно  предполагал,  что  он
будет хитрить, а он со мной так прямо, так по-мальчишнически прямо начал.  Я
решился слушать его из широкости и... из ужасного любопытства.
     - Видишь, Ламберт: ты не поймешь этого, но я соглашаюсь  слушать  тебя,
потому что я широк, - твердо заявил я и опять  хлебнул  из  бокала.  Ламберт
тотчас подлил.
     -  Вот  что,  Аркадий:  если  бы  мне  осмелился  такой,  как  Бьоринг,
наговорить ругательств и ударить при даме, которую я обожаю, то  я  б  и  не
знаю что сделал! А ты стерпел, и я гнушаюсь тобой: ты - тряпка!
     - Как ты смеешь  сказать,  что  меня  ударил  Бьоринг!  -  вскричал  я,
краснея, - это я его скорее ударил, а не он меня.
     - Нет, это он тебя ударил, а не ты его.
     - Врешь, еще я ему ногу отдавил!
     - Но он тебя отбил рукой и  велел  лакеям  тащить...  а  она  сидела  и
глядела из кареты и смеялась на тебя, - она знает, что у тебя нет отца и что
тебя можно обидеть.
     - Я не знаю, Ламберт, между нами мальчишнический разговор,  которого  я
стыжусь. Ты это чтоб  раздразнить  меня,  и  так  грубо  и  открыто,  как  с
шестнадцатилетним каким-то. Ты сговорился с Анной Андреевной! - вскричал  я,
дрожа от злости и машинально все хлебая вино.
     - Анна Андреевна - шельма! Она надует и тебя, и меня, и  весь  свет!  Я
тебя ждал, потому что ты лучше можешь докончить с той.
     - С какою той?
     - С madame Ахмаковой. Я все знаю. Ты  мне  сам  сказал,  что  она  того
письма, которое у тебя, боится...
     - Какое письмо... врешь ты... Ты видел ее? - бормотал я в смущении.
     - Я ее видел. Она хороша собой. Trиs belle; и у тебя вкус.
     - Знаю, что ты видел; только ты с нею не смел говорить, и я хочу, чтобы
и об ней ты не смел говорить.
     - Ты еще маленький, а она над тобою смеется - вот что! У нас была  одна
такая добродетель в Москве:  ух  как  нос  подымала!  а  затрепетала,  когда
пригрозили, что все расскажем, и тотчас послушалась;  а  мы  взяли  и  то  и
другое: и деньги и то - понимаешь что? Теперь она опять в свете  недоступная
- фу ты, черт, как высоко летает, и карета какая, а коли б ты видел, в каком
это было чулане! Ты еще не жил;  если  б  ты  знал,  каких  чуланов  они  не
побоятся...
     - Я это думал, - пробормотал я неудержимо.
     - Они развращены до конца ногтей; ты не знаешь, на  что  они  способны!
Альфонсина жила в одном таком доме, так она гнушалась.
     - Я об этом думал, - подтвердил я опять.
     - А тебя бьют, а ты жалеешь...
     - Ламберт, ты - мерзавец, ты - проклятый! - вскричал  я,  вдруг  как-то
сообразив и затрепетав.  -  Я  видел  все  это  во  сне,  ты  стоял  и  Анна
Андреевна... О, ты - проклятый! Неужели ты думал, что я -  такой  подлец?  Я
ведь и видел потому во сне, что