е  хочется  всех
простить, и я давно уже ни на кого не сержусь. Искусство, la poйsie dans  la
vie, вспоможение несчастным и  она,  библейская  красота.  Quelle  charmante
personne, a? Les chants de Salomon... non, ce n'est pas Salomon, c'est David
qui mettait  une  jeune  belle  dans  son  lit  pour  se  chauffer  dans  sa
vieillesse. Enfin David, Salomon,  все  это  кружится  у  меня  в  голове  -
кавардак какой-то. Всякая вещь, cher enfant, может быть и величественна, и в
то же время смешна. Cette jeune belle de la vieillesse de David - c'est tout
un poиme, a y  Поль  де  Кока  вышла  бы  из  этого  какая-нибудь  scиne  de
bassinoire, и мы бы все смеялись. У Поль де Кока нет ни меры, ни вкуса, хотя
он с талантом... Катерина Николаевна улыбается... Я сказал, что мы не  будем
мешать. Мы начали наш роман, и пусть нам дадут его докончить.  Пусть  это  -
мечта, но пусть не отымают у нас эту мечту.
     - То есть как же мечта, князь?
     - Мечта? Как мечта? Ну пусть мечта, только пусть дадут  нам  умереть  с
этой мечтой.
     - О князь, к чему умирать? Жить, теперь только и жить!
     - А я что же говорю? Я только это и твержу. Я решительно не  знаю,  для
чего жизнь так коротка. Чтоб не наскучить,  конечно,  ибо  жизнь  есть  тоже
художественное произведение самого творца, в окончательной и безукоризненной
форме   пушкинского   стихотворения.   Краткость   есть    первое    условие
художественности. Но если кому не скучно, тем бы и дать пожить подольше.
     - Скажите, князь, это уже гласно?
     - Нет! мой милый, отнюдь нет; мы все так и  уговорились.  Это  семейно,
семейно и семейно. Пока я лишь открылся вполне  Катерине  Николавне,  потому
что считаю себя перед нею виновным.  О,  Катерина  Николавна  -  ангел,  она
ангел!
     - Да, да!
     - Да? И ты - "да"? А я думал, что ты-то ей и враг. Ах да,  кстати,  она
ведь просила не принимать тебя более. И представь себе, когда  ты  вошел,  я
это вдруг позабыл.
     - Что вы говорите? - вскочил я,  -  за  что?  Когда?  (Предчувствие  не
обмануло меня; да, я именно в этом роде, предчувствовал с самой Татьяны!)
     - Вчера, мой милый, вчера, я даже не понимаю, как ты теперь прошел, ибо
приняты меры. Как ты вошел?
     - Я просто вошел.
     - Вероятнее всего. Если б ты с хитростью вошел,  они  бы  наверно  тебя
изловили, а так как ты просто вошел, то они тебя и пропустили. Простота, mon
cher, это в сущности высочайшая хитрость.
     - Я ничего не понимаю, стало быть, и вы решили не принимать меня?
     - Нет, мой друг, я сказал, что я в стороне...  То  есть  я  дал  полное
согласие. И будь уверен, мой милый мальчик, что я  тебя  слишком  люблю.  Но
Катерина Николаевна слишком, слишком настоятельно потребовала... А, да вот!
     В эту минуту вдруг показалась в дверях Катерина  Николаевна.  Она  была
одета как для выезда и, как и прежде это бывало,  зашла  к  отцу  поцеловать
его. Увидя меня, она остановилась, смутилась, быстро повернулась и вышла.
     - Voilа! - вскричал пораженный и ужасно взволнованный князь.
     - Это недоразумение! - вскричал я, - это какая-то одна минута... Я... я
сейчас к вам, князь!
     И я выбежал вслед за Катериной Николаевной. Затем все, что последовало,
совершилось так быстро, что я не только  не  мог  сообразиться,  но  даже  и
чуть-чуть приготовиться, как вести себя. Если б я мог приготовиться,  я  бы,
конечно, вел себя иначе! Но  я  потерялся  как  маленький  мальчик.  Я  было
бросился в  ее  комнаты,  но  лакей  на  дороге  сказал  мне,  что  Катерина
Николаевна уже вышла и садится в карету. Я бросился сломя голову на парадную
лестницу. Катерина Николаевна сходила вниз, в своей шубе, и рядом с ней  шел
или, лучше сказать, вел ее высокий стройный офицер, в форме, без  шинели,  с
саблей; шинель нес за ним лакей. Это  был  барон,  полковник,  лет  тридцати
пяти, щеголеватый тип офицера, сухощавый, с  немного  слишком  продолговатым
лицом, с рыжеватыми усами и даже ресницами. Лицо  его  было  хоть  и  совсем
некрасиво, но с резкой и вызывающей физиономией.  Я  описываю  наскоро,  как
заметил в ту минуту. Перед тем же я его никогда не видал. Я бежал за ними по
лестнице без шляпы и без шубы. Катерина Николаевна меня  заметила  первая  и
быстро прошептала ему что-то. Он повернул было голову, но тотчас  же  кивнул
слуге и швейцару. Слуга шагнул было ко мне у самой уже выходной двери, но  я
отвел его рукой и выскочил  вслед  за  ними  на  крыльцо.  Бьоринг  усаживал
Катерину Николавну в карету.
     - Катерина Николавна! Катерина  Николавна!  -восклицал  я  бессмысленно
(как дурак! Как дурак! О, я все припоминаю, я был без шляпы!).
     Бьоринг свирепо повернулся было опять к  слуге  и  что-то  крикнул  ему
громко, одно или два слова,  я  не  разобрал.  Я  почувствовал,  что  кто-то
схватил было меня за локоть. В эту минуту карета тронулась; я  крикнул  было
опять и бросился за каретой. Катерина Николавна, я видел это, выглядывала  в
окно кареты и, кажется, была в большом беспокойстве. Но в  быстром  движении
моем, когда я бросился, я вдруг сильно  толкнул,  совсем  о  том  не  думая,
Бьоринга и, кажется, очень больно наступил ему на ногу. Он слегка вскрикнул,
скрежетнул зубами и, сильною рукою схватив меня за плечо, злобно  оттолкнул,
так что я отлетел шага на  три.  В  это  мгновение  ему  подали  шинель,  он
накинул, сел в сани и из саней еще раз  грозно  крикнул,  указывая  на  меня
лакеям и швейцару. Тут они меня схватили и удержали: один слуга набросил  на
меня шубу, другой подал шляпу, и - я уж не помню, что они тут говорили;  они
что-то говорили, а я стоял и их слушал! ничего не понимая. Но  вдруг  бросил
их и побежал.

III.
     Ничего не разбирая и  наталкиваясь  на  народ,  добежал  я  наконец  до
квартиры Татьяны Павловны, даже не  догадавшись  нанять  дорогой  извозчика.
Бьоринг  оттолкнул  меня  при  ней!  Конечно,  я  отдавил  ему  ногу,  и  он
инстинктивно оттолкнул меня как человек, которому  наступили  на  мозоль  (а
может, я и впрямь раздавил ему мозоль!). Но она видела, и видела,  что  меня
хватают слуги, и это все  при  ней,  при  ней!  Когда  я  вбежал  к  Татьяне
Павловне, то в первую минуту не мог ничего говорить  и  нижняя  челюсть  моя
тряслась как в лихорадке. Да я и был в лихорадке и сверх того плакал... О, я
был так оскорблен!
     - А! Что? Вытолкали?  И  поделом,  и  поделом!  -  проговорила  Татьяна
Павловна; я молча опустился на диван и глядел на нее.
     - Да что с ним? - оглядела она меня пристально.  -  На,  выпей  стакан,
выпей воду, выпей! Говори, что ты еще там накуролесил?
     Я пробормотал, что меня выгнали, а Бьоринг толкнул на улице.
     - Понимать-то можешь что-нибудь али еще нет? На вот, прочти, полюбуйся.
- И, взяв со стола записку, она подала ее мне, а сама стала  передо  мной  в
ожидании. Я сейчас узнал руку Версилова, было  всего  несколько  строк:  это
была записка к  Катерине  Николавне.  Я  вздрогнул,  и  понимание  мгновенно
воротилось ко мне во всей силе. Вот содержание  этой  ужасной,  безобразной,
нелепой, разбойнической записки, слово в слово:
     "Милостивая государыня, Катерина Николаевна,
     Как вы ни развратны, по природе вашей и по искусству вашему, но все  же
я думал, что вы сдержите ваши страсти и не  посягнете  по  крайней  мере  на
детей. Но вы и  этого  не  устыдились.  Уведомляю  вас,  что  известный  вам
документ наверно не сожжен на свечке и никогда не был у Крафта, так  что  вы
ничего тут не выиграете. А потому и не развращайте напрасно юношу.  Пощадите
его, он еще несовершеннолетний, почти  мальчик,  не  развит  и  умственно  и
физически, что ж вам в нем проку? Я беру в нем участие, а потому  и  рискнул
написать вам, хоть и не надеюсь на успех. Честь имею предупредить, что копию
с сего одновременно посылаю к барону Бьорингу. А. Версилов".
     Я бледнел, читая, но потом вдруг вспыхнул, и  губы  мои  затряслись  от
негодования.
     - Это он про меня! Это про  то,  что  я  открыл  ему  третьего  дня!  -
вскричал я в ярости.
     - То-то и есть, что открыл! - вырвала у меня записку Татьяна Павловна.
     - Но... я не то, совсем не то говорил! О боже, что она  может  обо  мне
теперь подумать! Но ведь это сумасшедший? Ведь он сумасшедший... Я вчера его
видел. Когда письмо было послано?
     - Вчера днем послано, вечером пришло, а сегодня она мне передала лично.
     - Но я его видел  вчера  сам,  он  сумасшедший!  Так  не  мог  написать
Версилов, это писал сумасшедший! Кто может написать так женщине?
     - А вот такие сумасшедшие в ярости и пишут, когда  от  ревности  да  от
злобы ослепнут и оглохнут, а кровь в яд-мышьяк обратится... А ты еще не знал
про него, каков он есть! Вот его и прихлопнут теперь за это, так что  только
мокренько будет. Сам под секиру лезет! Да лучше поди ночью  на  Николаевскую
дорогу, положи голову на рельсы, вот и оттяпали бы ее ему, коли тяжело стало
носить! Тебя-то что дернуло говорить ему! Тебя-то что дергало его  дразнить?
Похвалиться вздумал?
     - Но какая же ненависть! Какая ненависть! - хлопнул я  себя  по  голове
рукой, - и за что, за что? К женщине! Что она ему такое сделала? Что такое у
них за сношения были, что такие письма можно писать?
     -  Не-на-висть!  -  с  яростной  насмешкой  передразнила  меня  Татьяна
Павловна.
     Кровь ударила мне опять в лицо: я вдруг как бы что-то понял совсем  уже
новое; я глядел на нее вопросительно изо всех сил.
     - Убирайся ты от меня! - взвизгнула она, быстро отвернувшись  и  махнув
на меня рукой. - Довольно я с вами со всеми  возилась!  Полно  теперь!  Хоть
провалитесь вы все сквозь землю!.. Только твою мать одну еще жалко...
     Я,  разумеется,  побежал  к  Версилову.  Но  такое   коварство!   такое
коварство!

IV.
     Версилов был не один. Объясню заранее: отослав  вчера  такое  письмо  к
Катерине Николаевне и действительно (один только  бог  знает  зачем)  послав
копию с него барону Бьорингу, он, естественно, сегодня же,  в  течение  дня,
должен был ожидать и известных "последствий" своего  поступка,  а  потому  и
принял своего рода меры: с утра еще он перевел маму и Лизу (которая,  как  я
узнал потом, воротившись еще утром, расхворалась и лежала в постели) наверх,
"в гроб", а комнаты, и особенно наша "гостиная", были  усиленно  прибраны  и
выметены. И действительно, в два часа пополудни пожаловал к нему один  барон
Р.,  полковник,  военный,  господин  лет  сорока,  немецкого  происхождения,
высокий, сухой и с виду очень сильный физически человек, тоже рыжеватый, как
и Бьоринг, и немного только плешивый.  Это  был  один  из  тех  баронов  Р.,
которых очень много  в  русской  военной  службе,  все  людей  с  сильнейшим
баронским гонором, совершенно без  состояния,  живущих  одним  жалованьем  и
чрезвычайных служак и фрунтовиков. Я не застал  начала  их  объяснения;  оба
были очень оживлены, да и как  не  быть.  Версилов  сидел  на  диване  перед
столом, а барон в креслах сбоку. Версилов был бледен, но говорил сдержанно и
цедя слова, барон же возвышал голос  и  видимо  наклонен  был  к  порывистым
жестам, сдерживался через  силу,  но  смотрел  строго,  высокомерно  и  даже
презрительно,  хотя  и  не  без  некоторого  удивления.  Завидев  меня,   он
нахмурился, но Версилов почти мне обрадовался:
     - Здравствуй, мой милый. Барон, это вот и есть тот самый очень  молодой
человек, об котором упомянуто было в записке, и поверьте, он не помешает,  а
даже может понадобиться. (Барон презрительно оглядел меня.) - Милый  мой,  -
прибавил мне Версилов, - я даже рад, что ты пришел, а потому посиди в  углу,
прошу тебя, пока мы кончим с  бароном  Не  беспокойтесь,  барон,  он  только
посидит в углу.
     Мне было все равно, потому что я решился, и, кроме того, все  это  меня
поражало; я сел молча в угол, как можно более в угол, и просидел, не смигнув
и не пошевельнувшись, до конца объяснения...
     - Еще раз вам повторяю, барон,  -  твердо  отчеканивая  слова,  говорил
Версилов,  -  что  Катерину  Николаевну  Ахмакову,  которой  я  написал  это
недостойное и болезненное  письмо,  я  считаю  не  только  наиблагороднейшим
существом, но и верхом всех совершенств!
     - Такое опровержение своих же слов, как я уже вам  заметил,  похоже  на
подтверждение  их  вновь,  -  промычал  барон.  -  Ваши   слова   решительно
непочтительны.
     - И однако, всего будет вернее, если вы их примете в точном смысле.  Я,
видите ли, страдаю припадками и... разными расстройствами, и даже лечусь,  а
потому и случилось, что в одну из подобных минут...
     - Эти объяснения никак не могут входить. Еще и еще раз говорю вам,  что
вы упорно продолжаете ошибаться, может быть, хотите нарочно ошибаться. Я уже
предупредил вас с самого начала, что весь вопрос относительно этой дамы,  то
есть о письме вашем, собственно, к генеральше  Ахмаковой  долженствует,  при
нашем  теперешнем  объяснении,  быть  устранен  окончательно;  вы   же   все
возвращаетесь. Барон Бьоринг просил меня и поручил мне особенно  привести  в
ясность, собственно, лишь то, что тут до одного лишь его касается,  то  есть
ваше дерзкое сообщение этой "копии", а потом вашу приписку, что  "вы  готовы
отвечать за это чем и как угодно".
     - Но, кажется, последнее уже ясно без разъяснений.
     - Понимаю, слышал. Вы даже не просите  извинения,  а  продолжаете  лишь
настаивать, что "готовы отвечать чем и как угодно".  Но  это  слишком  будет
дешево. А потому я уже теперь нахожу себя вправе, в видах  оборота,  который
вы упорно хотите придать объяснению, высказать вам с своей стороны  все  уже
без стеснения, то есть: я пришел к заключению, что барону  Бьорингу  никаким
образом нельзя иметь с вами дела... на равных основаниях.
     - Такое решение, конечно, одно из  самых  выгодных  для  друга  вашего,
барона Бьоринга, и, признаюсь, вы меня нисколько не удивили: я ожидал того.
     Замечу в скобках: мне слишком было  видно  с  первых  слов,  с  первого
взгляда,  что  Версилов  даже  ищет  взрыва,  вызывает   и   дразнит   этого
раздражительного барона и слишком,  может  быть,  испытывает  его  терпение.
Барона покоробило.
     - Я слышал, что вы можете быть остроумным, но остроумие еще не ум.
     - Чрезвычайно глубокое замечание, полковник.
     - Я не спрашивал похвал ваших, - вскрикнул барон, - и не переливать  из
пустого приехал! Извольте выслушать: барон Бьоринг был в  большом  сомнении,
получив письмо ваше, потому что оно свидетельствовало о сумасшедшем доме. И,
конечно, могли быть тотчас же найдены средства, чтоб  вас...  успокоить.  Но
для вас, по некоторым особым соображениям, было сделано  снисхождение  и  об
вас были наведены справки: оказалось, что хотя вы и принадлежали к  хорошему
обществу и когда-то служили в гвардии, но из общества исключены и  репутация
ваша более чем сомнительна. Однако, несмотря и на это, я прибыл  сюда,  чтоб
удостовериться лично, и вот, сверх всего,  вы  еще  позволяете  себе  играть
словами  и  сами  засвидетельствовали  о  себе,  что  подвержены  припадкам.
Довольно! Положение барона Бьоринга и его репутация не  могут  снисходить  в
этом деле... Одним словом, милостивый государь, я уполномочен вам  объявить,
что если за сим последует повторение или хоть что-нибудь похожее на  прежний
поступок, то найдены будут немедленно средства вас усмирить, весьма скорые и
верные,  могу  вас  уверить.  Мы  живем  не  в  лесу,  а  в  благоустроенном
государстве!
     - Вы так в этом уверены, мой добрый барон Р.?
     - Черт возьми, - вдруг встал  барон,  -  вы  меня  слишком  испытываете
доказать вам сейчас, что я не очень-то "добрый ваш барон Р.".
     - Ах, еще раз предупреждаю вас, - поднялся  и  Версилов,  -  что  здесь
недалеко моя жена и дочь... а потому я  бы  вас  просил  говорить  не  столь
громко, потому что ваши крики до них долетают.
     - Ваша жена... черт... Если  я  сидел  и  говорил  теперь  с  вами,  то
единственно с целью разъяснить это  гнусное  дело,  -  с  прежним  гневом  и
нисколько не понижая голоса продолжал  барон.  -  Довольно!  -  вскричал  он
яростно, - вы не только исключены из круга порядочных людей, но вы - маньяк,
настоящий  помешанный  маньяк,  и  так  вас  аттестовали!  Вы   снисхождения
недостойны, и объявляю вам, что сегодня же насчет вас будут приняты  меры  и
вас позовут в одно такое место, где  вам  сумеют  возвратить  рассудок...  и
вывезут из города!
     Он быстрыми и большими шагами вышел из комнаты.  Версилов  не  провожал
его. Он стоял, глядел на меня рассеянно и как бы меня не замечая;  вдруг  он
улыбнулся, тряхнул волосами и, взяв  шляпу,  направился  тоже  к  дверям.  Я
схватил его за руку.
     - Ах да, и ты тут? Ты... слышал? - остановился он передо мной.
     - Как могли вы это сделать? Как могли вы так исказить, так опозорить!..
С таким коварством!
     Он смотрел пристально, но улыбка его раздвигалась все более и  более  и
решительно переходила в смех. - Да ведь меня же опозорили...  при  ней!  при
ней! Меня осмеяли в ее глазах, а он... толкнул меня! - вскричал я вне себя.
     - Неужели? Ах, бедный мальчик,  как  мне  тебя  жаль...  Так  тебя  там
ос-ме-яли!
     - Вы смеетесь, вы смеетесь надо мной! Вам смешно!
     Он быстро вырвал из моей руки свою руку, надел шляпу и, смеясь,  смеясь
уже настоящим смехом, вышел из квартиры. Что мне было догонять его, зачем? Я
все понял и - все потерял в одну минуту! Вдруг  я  увидел  маму;  она  сошла
сверху и робко оглядывалась.
     - Ушел?
     Я молча обнял ее, а она меня, крепко, крепко, так и прижалась ко мне.
     - Мама, родная, неужто вам можно оставаться?  Пойдемте  сейчас,  я  вас
укрою, я буду работать для вас как каторжный, для вас и для Лизы... Бросимте
их всех, всех и уйдем. Будем одни. Мама, помните, как вы  ко  мне  к  Тушару
приходили и как я вас признать не хотел?
     - Помню, родной, я всю жизнь перед тобой виновата,  я  тебя  родила,  а
тебя не знала.
     - Он виноват в этом, мама, это он во всем виноват; он  нас  никогда  не
любил.
     - Нет, любил.
     - Пойдемте, мама.
     - Куда я от него пойду, что он, счастлив, что ли?
     - Где Лиза?
     - Лежит; пришла - прихворнула; боюсь я. Что  они,  очень  на  него  там
сердятся? Что с ним теперь сделают? Куда  он  пошел?  Что  этот  офицер  тут
грозил?
     - Ничего ему не будет, мама, никогда  ему  ничего  не  бывает,  никогда
ничего с ним не случится и  не  может  случиться.  Это  такой  человек!  Вот
Татьяна Павловна, ее спросите, коли не верите, вот  она.  (Татьяна  Павловна
вдруг вошла в комнату.) Прощайте, мама. Я к вам сейчас, и когда приду, опять
спрошу то же самое...
     Я выбежал; я не мог видеть кого  бы  то  ни  было,  не  только  Татьяну
Павловну, а мама меня мучила. Я хотел быть один, один.

V.
     Но я  не  прошел  и  улицы,  как  почувствовал,  что  не  могу  ходить,
бессмысленно наталкиваясь на этот народ, чужой и  безучастный;  но  куда  же
деться? Кому я нужен и - что мне теперь нужно? Я машинально прибрел к  князю
Сергею Петровичу, вовсе о нем не думая. Его не было  дома.  Я  сказал  Петру
(человеку его),  что  буду  ждать  в  кабинете  (как  и  множество  раз  это
делалось). Кабинет его была большая, очень высокая  комната,  загроможденная
мебелью. Я забрел в самый темный угол, сел на  диван  и,  положив  локти  на
стол, подпер обеими руками голову. Да, вот вопрос: "Что мне  теперь  нужно?"
Если я и мог тогда формулировать этот вопрос, то всего  менее  мог  на  него
ответить.
     Но я не мог ни думать толком, ни спрашивать. Я уже  предуведомил  выше,
что, под конец этих дней, я был "раздавлен событиями"; я теперь сидел, и все
как хаос вертелось в уме моем. "Да, я  в  нем  все  проглядел  и  ничего  не
уразумел, - мерещилось мне минутами. - Он засмеялся сейчас мне в глаза:  это
не надо мной; тут все Бьоринг, а не я. Третьего дня за обедом уж он все знал
и был мрачен. Он подхватил у меня мою глупую исповедь в трактире  и  исказил
все насчет всякой правды, только за