ет  быть  -
может быть, и оскорбить, может быть,  и  убить  ее...  Все  могло  случиться
тогда; но только, придя  с  Ламбертом,  он  ничего  не  знал  из  того,  что
случится. Прибавлю, что револьвер был Ламбертов, а сам он пришел безоружный.
У видя же ее гордое достоинство, а главное,  не  стерпев  подлеца  Ламберта,
грозившего ей, он выскочил - и уж затем потерял рассудок.  Хотел  ли  он  ее
застрелить в то мгновение?  По-моему,  сам  не  знал  того,  но  наверно  бы
застрелил, если б мы не оттолкнули его руку.
     Рана его оказалась несмертельною и  зажила,  но  пролежал  он  довольно
долго - у мамы, разумеется. Теперь, когда я пишу  эти  строки,  -  на  дворе
весна, половина мая, день прелестный, и у  нас  отворены  окна.  Мама  сидит
около него; он гладит рукой ее щеки и волосы и с умилением засматривает ей в
глаза. О, это - только половина  прежнего  Версилова;  от  мамы  он  уже  не
отходит и уж никогда не отойдет более. Он даже получил  "дар  слезный",  как
выразился незабвенный Макар Иванович в своей повести о купце;  впрочем,  мне
кажется, что Версилов проживет долго. С нами он теперь совсем простодушен  и
искренен, как дитя, не теряя, впрочем, ни меры, ни сдержанности и не  говоря
лишнего. Весь ум его и весь нравственный склад его остались  при  нем,  хотя
все, что было в нем идеального, еще сильнее выступило вперед. Я прямо скажу,
что никогда столько не любил его, как теперь, и мне жаль,  что  не  имею  ни
времени, ни места, чтобы поболее поговорить о нем.  Впрочем,  расскажу  один
недавний анекдот (а их много): к великому  посту  он  уже  выздоровел  и  на
шестой неделе объявил, что будет говеть. Не говел он лет тридцать, я  думаю,
или более. Мама была рада; стали готовить постное кушанье, довольно, однако,
дорогое и утонченное. Я слышал из другой комнаты, как он в понедельник и  во
вторник напевал про себя: "Се жених грядет" -  и  восторгался  и  напевом  и
стихом. В эти два дня он несколько раз прекрасно говорил  о  религии;  но  в
среду говенье вдруг прекратилось.  Что-то  его  вдруг  раздражило,  какой-то
"забавный контраст", как он выразился смеясь. Что-то не  понравилось  ему  в
наружности священника, в обстановке; но только он воротился и вдруг сказал с
тихою улыбкою: "Друзья мои, я очень люблю бога, но - я к этому не способен".
В тот же день за обедом уже подали ростбиф. Но я  знаю,  что  мама  часто  и
теперь садится подле него и тихим голосом, с тихой улыбкой, начинает  с  ним
заговаривать иногда о самых  отвлеченных  вещах:  теперь  она  вдруг  как-то
осмелилась перед ним, но как это случилось - не знаю. Она садится около него
и говорит ему, всего чаще шепотом. Он слушает с улыбкою, гладит  ее  волосы,
целует ее руки, и самое полное счастье светится на лице его.  С  ним  бывают
иногда и припадки, почти истерические. Он  берет  тогда  ее  фотографию,  ту
самую, которую он в тот вечер целовал, смотрит на нее  со  слезами,  целует,
вспоминает, подзывает нас всех к себе, но говорит в такие минуты  мало...  О
Катерине Николаевне он как будто совершенно забыл и  имени  ее  ни  разу  не
упомянул. О браке с мамой тоже еще ничего у нас не сказано. Хотели  было  на
лето везти его за границу; но Татьяна Павловна настояла, чтоб не возить,  да
и он сам не захотел. Летом  они  проживут  на  даче,  где-то  в  деревне,  в
Петербургском уезде. Кстати, мы все пока живем на средства Татьяны Павловны.
Одно прибавлю: мне страшно грустно, что, в течение  этих  записок,  я  часто
позволял себе относиться об этом человеке  непочтительно  и  свысока.  Но  я
писал, слишком воображая себя таким именно, каким был в каждую из тех минут,
которые описывал. Кончив же записки и дописав  последнюю  строчку,  я  вдруг
почувствовал, что перевоспитал себя самого, именно процессом припоминания  и
записывания. От многого отрекаюсь, что написал, особенно от  тона  некоторых
фраз и страниц, но не вычеркну и не поправлю ни единого слова.
     Я сказал, что о Катерине Николаевне он не говорит ни единого слова;  но
я даже думаю, что, может быть, и совсем  излечился.  О  Катерине  Николаевне
говорим иногда лишь я да Татьяна  Павловна,  да  и  то  по  секрету.  Теперь
Катерина Николаевна за границей; я виделся с нею перед отъездом и был у  ней
несколько раз. Из-за границы я уже получил от нее два письма  и  отвечал  на
них. Но о содержании наших писем и о том, о чем  мы  переговорили,  прощаясь
перед отъездом, я умолчу: это уже другая история, совсем  новая  история,  и
даже, может быть, вся она еще в будущем. Я даже и  с  Татьяной  Павловной  о
некоторых  вещах  умалчиваю;  но  довольно.  Прибавлю  лишь,  что   Катерина
Николаевна не замужем и путешествует с Пелищевыми. Отец ее скончался, и  она
- богатейшая из вдов. В настоящую минуту она в Париже. Разрыв ее с Бьорингом
произошел быстро и как бы сам собой, то есть в  высшей  степени  натурально.
Впрочем, расскажу об этом.
     В утро той страшной сцены рябой, тот самый, к которому перешли Тришатов
и друг  его,  успел  известить  Бьоринга  о  предстоящем  злоумышлении.  Это
случилось таким образом: Ламберт все-таки склонил его к  участию  вместе  и,
овладев тогда документом, сообщил ему все подробности и  все  обстоятельства
предприятия, а наконец, и самый последний момент их  плана,  то  есть  когда
Версилов выдумал комбинацию об обмане Татьяны  Павловны.  Но  в  решительное
мгновение рябой предпочел изменить Ламберту, будучи благоразумнее их всех  и
предвидя в проектах  их  возможность  уголовщины.  Главное  же:  он  почитал
благодарность Бьоринга гораздо вернее фантастического  плана  неумелого,  но
горячего Ламберта и почти помешанного от страсти Версилова. Все это я  узнал
потом от Тришатова. Кстати, я не знаю и  не  понимаю  отношений  Ламберта  к
рябому и почему Ламберт не мог без него обойтись. Но гораздо любопытнее  для
меня вопрос: зачем нужен был Ламберту Версилов, тогда как Ламберт, имея  уже
в руках документ, совершенно бы мог  обойтись  без  его  помощи?  Ответ  мне
теперь ясен: Версилов нужен был ему, во-первых, по знанию  обстоятельств,  а
главное, Версилов был нужен ему, в случае переполоха или какой  беды,  чтобы
свалить на него всю ответственность. А так как денег Версилову было не надо,
то Ламберт и почел его помощь даже весьма не лишнею. Но  Бьоринг  не  поспел
тогда вовремя. Он прибыл  уже  через  час  после  выстрела,  когда  квартира
Татьяны Павловны представляла уже совсем другой вид. А  именно:  минут  пять
спустя после того как Версилов упал на ковер  окровавленный,  приподнялся  и
встал Ламберт, которого мы все считали убитым. Он с  удивлением  осмотрелся,
вдруг быстро сообразил и вышел в кухню, не говоря ни слова, там  надел  свою
шубу и исчез навсегда. "Документ" он оставил на столе. Я слышал, что он даже
не был и болен, а лишь немного похворал; удар  револьвером  ошеломил  его  и
вызвал кровь, не произведя более никакой беды. Меж тем Тришатов  уже  убежал
за доктором; но еще до доктора  очнулся  и  Версилов,  а  еще  до  Версилова
Татьяна Павловна, приведя в чувство Катерину Николаевну, успела отвезти ее к
ней домой. Таким образом, когда вбежал к нам Бьоринг, то в квартире  Татьяны
Павловны находились лишь я, доктор, больной Версилов и мама, еще больная, но
прибывшая к нему вне себя и за  которой  сбегал  тот  же  Тришатов.  Бьоринг
посмотрел с недоумением и, как только узнал,  что  Катерина  Николаевна  уже
уехала, тотчас отправился к ней, не сказав у нас ни слова.
     Он был смущен; он ясно  видел,  что  теперь  скандал  и  огласка  почти
неминуемы. Большого скандала, однако же, не произошло, а вышли  лишь  слухи.
Скрыть выстрела не удалось - это правда; но вся главная история,  в  главной
сущности своей, осталась почти неизвестною; следствие определило только, что
некто В., влюбленный человек, притом семейный и  почти  пятидесятилетний,  в
исступлении  страсти  и  объясняя  свою  страсть  особе,  достойной  высшего
уважения, но совсем не разделявшей его чувств, сделал, в припадке безумия, в
себя выстрел. Ничего больше  не  вышло  наружу,  и  в  таком  виде  известие
проникло темными слухами и в газеты, без собственных имен, с начальными лишь
буквами фамилий. По крайней мере я знаю, что Ламберта, например,  совсем  не
обеспокоили. Тем не менее Бьоринг, знавший истину,  испугался.  Вот  тут-то,
как нарочно, ему вдруг удалось узнать  о  происходившем  свидании,  глаз  на
глаз, Катерины Николаевны с влюбленным в нее Версиловым, еще за два  дня  до
той катастрофы. Это его взорвало, и он, довольно неосторожно, позволил  себе
заметить Катерине Николаевне, что после этого его уже не удивляет, что с ней
могут происходить такие фантастические истории. Катерина Николаевна тут же и
отказала ему, без гнева, но и без колебаний. Все предрассудочное мнение ее о
каком-то благоразумии брака с этим человеком исчезло как  дым.  Может  быть,
она уже и давно перед тем его разгадала, а  может  быть,  после  испытанного
потрясения, вдруг изменились некоторые ее взгляды и чувства. Но тут я  опять
умолкаю. Прибавлю только, что Ламберт исчез в Москву, и я слышал, что там  в
чем-то попался. А Тришатова я давно уже, почти с тех самых пор, выпустил  из
виду, как ни стараюсь отыскать его след даже и теперь. Он исчез после смерти
своего друга "le grand dadais": тот застрелился.

II.
     Я  упомянул  о  смерти  старого  князя   Николая   Ивановича.   Добрый,
симпатичный старик этот умер  скоро  после  происшествия,  впрочем,  однако,
целый месяц спустя - умер ночью, в постели, от  нервного  удара.  Я  с  того
самого дня, который  он  прожил  на  моей  квартире,  не  видал  его  более.
Рассказывали про него, что  будто  бы  он  стал  в  этот  месяц  несравненно
разумнее, даже суровее, не пугался более, не плакал и даже совсем ни разу не
произнес во все это время ни единого слова об Анне Андреевне. Вся любовь его
обратилась к дочери. Катерина  Николаевна  как-то  раз,  за  неделю  до  его
смерти, предложила было ему призвать  меня,  для  развлечения,  но  он  даже
нахмурился: факт этот сообщаю без всяких объяснений. Имение его оказалось  в
порядке, и, кроме того, оказался весьма значительный капитал. До трети этого
капитала  пришлось,  по  завещанию  старика,  разделить   бесчисленным   его
крестницам;  но  чрезвычайно  странно  показалось  для  всех,  что  об  Анне
Андреевне в завещании этом не упоминалось вовсе: ее имя было  пропущено.  Но
вот что, однако же, мне известно как достовернейший факт: за несколько  лишь
дней до смерти старик, призвав дочь и друзей своих, Пелищева и  князя  В-го,
велел  Катерине  Николаевне,  в  возможном  случае  близкой   кончины   его,
непременно выделить  из  этого  капитала  Анне  Андреевне  шестьдесят  тысяч
рублей. Высказал он свою полю точно, ясно и  кратко,  не  позволив  себе  ни
единого восклицания и ни единого  пояснения.  По  смерти  его  и  когда  уже
выяснились дела, Катерина Николаевна уведомила Анну Андреевну, через  своего
поверенного, о том,  что  та  может  получить  эти  шестьдесят  тысяч  когда
захочет; но Анна Андреевна сухо, без лишних слов отклонила предложение:  она
отказалась получить деньги,  несмотря  на  все  уверения,  что  такова  была
действительно воля князя. Деньги и теперь еще лежат, ее ожидая, и теперь еще
Катерина Николаевна  надеется,  что  она  переменит  решение;  но  этого  не
случится, и я знаю про то наверно, потому что  я  теперь  -  один  из  самых
близких знакомых и друзей Анны Андреевны. Отказ ее наделал некоторого  шуму,
и об этом заговорили. Тетка ее, Фанариотова, раздосадованная было сначала ее
скандалом с старым князем, вдруг переменила мнение и,  после  отказа  ее  от
денег, торжественно заявила ей свое уважение. Зато брат ее рассорился с  нею
за это окончательно. Но хоть я и часто бываю у Анны Андреевны, но не  скажу,
чтоб мы пускались в большие интимности; о старом  не  упоминаем  вовсе;  она
принимает меня к себе очень охотно, но говорит со  мной  как-то  отвлеченно.
Между прочим, она твердо заявила мне, что непременно пойдет в монастырь; это
было недавно; но я ей не верю и считаю лишь за горькое слово.
     Но горькое, настоящее горькое слово предстоит мне сказать в особенности
о сестре моей Лизе. Вот тут - так несчастье, да и что такое все мои  неудачи
перед ее горькой судьбой! Началось с того,  что  князь  Сергей  Петрович  не
выздоровел и, не дождавшись суда, умер в больнице. Скончался он  еще  раньше
князя Николая Ивановича. Лиза осталась одна, с будущим своим  ребенком.  Она
не плакала и с виду была даже спокойна; сделалась кротка, смиренна;  но  вся
прежняя горячность ее сердца как будто разом куда-то в ней схоронилась.  Она
смиренно помогала маме, ходила  за  больным  Андреем  Петровичем,  но  стала
ужасно неразговорчива, ни на кого и ни на что даже не взглядывала, как будто
ей все равно, как будто она лишь проходит мимо.  Когда  Версилову  сделалось
легче, она начала много спать. Я приносил было ей книги, но  она  не  читала
их; она стала страшно худеть. Я как-то не  осмеливался  начать  утешать  ее,
хотя часто приходил именно с этим намерением; но в присутствии ее мне как-то
не подходилось к  ней,  да  и  слов  таких  не  оказывалось  у  меня,  чтобы
заговорить об этом. Так продолжалось до одного страшного случая: она упала с
нашей лестницы, не высоко, всего с трех ступенек, но она выкинула, и болезнь
ее продолжалась почти всю зиму. Теперь она уже встала с постели, но здоровью
ее надолго нанесен удар. Она по-прежнему молчалива с нами и задумчива, но  с
мамой начала  понемногу  говорить.  Все  эти  последние  дни  стояло  яркое,
высокое, весеннее солнце, и я все припоминал про  себя  то  солнечное  утро,
когда мы, прошлою осенью, шли с нею по улице, оба радуясь и надеясь  и  любя
друг друга. Увы, что сталось после того? Я не жалуюсь,  для  меня  наступила
новая жизнь, но она? Ее будущее - загадка, а теперь я и взглянуть на нее  не
могу без боли.
     Недели три назад я, однако  ж,  успел  заинтересовать  ее  известием  о
Васине. Он  был  наконец  освобожден  и  выпущен  совсем  на  свободу.  Этот
благоразумный  человек  дал,  говорят,  самые  точные  изъяснения  и   самые
интересные сообщения, которые вполне  оправдали  его  во  мнении  людей,  от
которых зависела его участь. Да и  пресловутая  рукопись  его  оказалась  не
более как переводом с  французского,  так  сказать  материалом,  который  он
собирал единственно для себя,  намереваясь  составить  потом  из  него  одну
полезную статью для журнала. Он отправился теперь в  -ю  губернию,  а  отчим
его, Стебельков, и  доселе  продолжает  сидеть  в  тюрьме  по  своему  делу,
которое, как я слышал, чем далее, тем более разрастается и усложняется. Лиза
выслушала об Васине с странною улыбкою и заметила даже, что с ним непременно
должно было так случиться. Но она была, видимо, довольна - конечно, тем, что
вмешательство покойного князя Сергея  Петровича  не  повредило  Васину.  Про
Дергачева же и других я здесь ничего не имею сообщить.
     Я кончил. Может быть, иному читателю захотелось бы узнать: куда  ж  это
девалась моя "идея" и что такое  та  новая,  начинавшаяся  для  меня  теперь
жизнь, о которой я так загадочно возвещаю? Но эта новая жизнь,  этот  новый,
открывшийся передо мною путь и есть моя же "идея", та самая, что  и  прежде,
но уже совершенно в ином виде,  так  что  ее  уже  и  узнать  нельзя.  Но  в
"Записки" мои все это войти уже не  может,  потому  что  это  -  уже  совсем
другое. Старая жизнь отошла совсем, а новая едва  начинается.  Но  прибавлю,
однако,  необходимое:  Татьяна  Павловна,  искренний  и  любимый  друг  мой,
пристает ко мне чуть не каждый день с  увещаниями  непременно  и  как  можно
скорее  поступить  в  университет:  "Потом,  как  кончишь  учение,  тогда  и
выдумывай, а теперь доучись". Признаюсь, я задумываюсь о ее предложении,  но
совершенно не знаю, чем решу. Между прочим, я возразил ей, что я даже  и  не
имею теперь права учиться, потому что должен трудиться, чтобы содержать маму
и Лизу; но она предлагает на то свои деньги и уверяет, что  их  достанет  на
все время моего университета. Я решился наконец  спросить  совета  у  одного
человека. Рассмотрев кругом  меня,  я  выбрал  этого  человека  тщательно  и
критически. Это - Николай Семенович, бывший мой воспитатель  в  Москве,  муж
Марьи Ивановны. Не то чтобы я так нуждался  в  чьем-нибудь  совете;  но  мне
просто и неудержимо захотелось услышать мнение этого совершенно постороннего
и даже несколько холодного эгоиста, но бесспорно умного человека.  Я  послал
ему всю мою рукопись, прося секрета,  потому  что  я  не  показывал  еще  ее
никому, и в особенности Татьяне Павловне. Посланная рукопись прибыла ко  мне
обратно через две недели и при довольно  длинном  письме.  Из  письма  этого
сделаю лишь несколько выдержек, находя в них некоторый общий взгляд и как бы
нечто разъяснительное. Вот эти выдержки.

III.
     "...И никогда не могли вы, незабвенный Аркадий Макарович, употребить  с
большею пользою ваш временный досуг, как теперь, написав эти ваши "Записки"!
Вы  дали  себе,  так  сказать,  сознательный  отчет  о  первых,   бурных   и
рискованных,  шагах  ваших  на  жизненном  поприще.  Твердо  верю,  что  сим
изложением вы  действительно  могли  во  многом  "перевоспитать  себя",  как
выразились сами. Собственно критических заметок, разумеется, не позволю себе
ни малейших: хотя каждая страница наводит  на  размышления...  например,  то
обстоятельство, что вы так долго и так упорно держали у себя "документ" -  в
высшей степени характеристично... Но это  -  лишь  одна  заметка  из  сотен,
которую я разрешил себе. Весьма ценю тоже, что вы решились мне сообщить,  и,
по-видимому,  мне  одному,  "тайну  вашей  идеи",  по  собственному   вашему
выражению. Но в просьбе вашей сообщить мое мнение собственно  об  этой  идее
должен вам  решительно  отказать:  во-первых,  на  письме  не  уместится,  а
во-вторых - и сам не готов к ответу, и мне надо еще это  переварить.  Замечу
лишь, что "идея" ваша отличается оригинальностью,  тогда  как  молодые  люди
текущего поколения набрасываются большею частию на  идеи  не  выдуманные,  а
предварительно данные, и запас их весьма невелик, а часто  и  опасен.  Ваша,
например, "идея" уберегла вас,  по  крайней  мере  на  время,  от  идей  гг.
Дергачева и комп., без сомнения не столь оригинальных, как ваша. А  наконец,
я в высшей степени согласен с мнением  многоуважаемейшей  Татьяны  Павловны,
которую хотя и знавал лично, но не в состоянии  был  доселе  оценить  в  той
мере, как она того заслуживает. Мысль ее о поступлении вашем в университет в
высшей степени для вас благотворна. Наука и  жизнь  несомненно  раскроют,  в
три-четыре года, еще шире горизонты мыслей и  стремлений  ваших,  а  если  и
после университета пожелаете снова обратиться к вашей "идее",  то  ничто  не
помешает тому.
     Теперь позвольте мне самому, и уже  без  вашей  просьбы,  изложить  вам
откровенно несколько мыслей и впечатлений, пришедших мне в  ум  и  душу  при
чтении столь откровенных записок ваших. Да, я согласен с Андреем Петровичем,
что за вас и за уединенную юность вашу действительно можно было опасаться. И
таких, как вы, юношей немало, и способности их действительно всегда угрожают
развиться к худшему - или в молчалинское  подобострастие,  или  в  затаенное
желание беспорядка. Но  это  желание  беспорядка  -  и  даже  чаще  всего  -
происходит,  может  быть,  от  затаенной  жажды  порядка  и   "благообразия"
(употребляю ваше слово)? Юность чиста уже потому, что она  -  юность.  Может
быть, в этих, столь ранних, порывах безумия  заключается  именно  эта  жажда
порядка и это искание истины, и кто ж  виноват,  что  некоторые  современные
молодые люди видят эту истину и этот порядок в таких  глупеньких  и  смешных
вещах, что не понимаешь даже, как могли они им поверить! Замечу кстати,  что
прежде, в довольно  недавнее  прошлое,  всего  лишь  поколение  назад,  этих
интересных юношей можно было и