нязь! Хозяин - дурак и  ничего
больше!
     - Дурак и ничего больше! C'est mon opinion! Друг мой, если  можешь,  то
спаси меня отсюдова! - сложил он вдруг предо мною руки.
     - Князь, все, что только могу! Я весь ваш... Милый князь, подождите,  и
я, может быть, все улажу!
     - N'est-ce pas? Мы возьмем да и убежим, а чемодан оставим для виду, так
что он и подумает, что мы воротимся.
     - Куда убежим? а Анна Андреевна?
     - Нет, нет, вместе с Анной Андреевной... Oh, mon cher, у меня в  голове
какая-то каша... Постой: там, в саке направо,  портрет  Кати;  я  сунул  его
давеча потихоньку, чтоб Анна Андреевна и особенно чтоб эта Настасья Егоровна
не приметили; вынь, ради бога, поскорее, поосторожнее, смотри, чтоб  нас  не
застали... Да нельзя ли насадить на дверь крючок?
     Действительно, я отыскал в  саке  фотографический,  в  овальной  рамке,
портрет Катерины Николаевны. Он взял его в руку, поднес  к  свету,  и  слезы
вдруг потекли по его желтым, худым щекам.
     - C'est un ange, c'est un ange du ciel! - восклицал он. - Всю  жизнь  я
был перед ней виноват... и вот теперь!  Chиre  enfant,  я  не  верю  ничему,
ничему не верю! Друг мой, скажи мне: ну можно ли представить, что меня хотят
засадить в сумасшедший дом? Je dis des choses charmantes et  tout  le  monde
rit... и вдруг этого-то человека - везут в сумасшедший дом?
     - Никогда этого не было! - вскричал я.  -  Это  -  ошибка.  Я  знаю  ее
чувства!
     - И ты тоже знаешь ее чувства? Ну и прекрасно! Друг мой,  ты  воскресил
меня. Что же они мне про тебя наговорили? Друг  мой,  позови  сюда  Катю,  и
пусть они обе при мне  поцелуются,  и  я  повезу  их  домой,  а  хозяина  мы
прогоним!
     Он встал, сложил предо мною руки и вдруг стал предо мной на колени.
     - Cher, - зашептал он в каком-то безумном уже страхе,  весь  дрожа  как
лист, - друг мой, скажи мне всю правду: куда меня теперь денут?
     - Боже! - вскричал я, подымая его и сажая на кровать, - да  вы  и  мне,
наконец, не верите; вы думаете, что и я в заговоре? Да я  вас  здесь  никому
тронуть пальцем не дам!
     - C'est зa, не давай, - пролепетал он, крепко  ухватив  меня  за  локти
обеими руками и продолжая дрожать. - Не давай меня никому! И не лги мне  сам
ничего... потому что неужто же меня отсюда отвезут? Послушай,  этот  хозяин,
Ипполит, или как его, он... не доктор?
     - Какой доктор?
     - Это... это - не сумасшедший дом, вот здесь, в этой комнате?
     Но в это мгновение вдруг отворилась  дверь,  и  вошла  Анна  Андреевна.
Должно быть, она подслушивала у  двери  и,  не  вытерпев,  отворила  слишком
внезапно, -и князь, вздрагивавший при каждом скрипе,  вскрикнул  и  бросился
ничком  в  подушку.  С  ним  произошло  наконец   что-то   вроде   припадка,
разрешившегося рыданиями.
     - Вот - плоды вашего дела, - проговорил я ей, указывая на старика.
     - Нет, это - плоды вашего дела!  -  резко  возвысила  она  голос.  -  В
последний раз обращаюсь к вам, Аркадий Макарович, - хотите ли вы  обнаружить
адскую интригу против  беззащитного  старика  и  пожертвовать  "безумными  и
детскими любовными мечтами вашими", чтоб спасти родную вашу сестру?
     - Я спасу вас всех, но только так, как я  вам  сказал  давеча!  Я  бегу
опять; может быть, через час здесь будет сама Катерина  Николаевна!  Я  всех
примирю, и все будут счастливы! - воскликнул я почти в вдохновении.
     - Приведи, приведи ее сюда, - встрепенулся князь.  -  Поведите  меня  к
ней! я хочу Катю, я хочу видеть Катю и  благословить  ее!  -  восклицал  он,
воздымая руки и порываясь с постели.
     - Видите, - указал я на него Анне Андреевне, - слышите, что он говорит:
теперь уж во всяком случае никакой "документ" вам не поможет.
     - Вижу, но он еще помог бы оправдать мой поступок во  мнении  света,  а
теперь - я опозорена! Довольно; совесть моя чиста. Я оставлена  всеми,  даже
родным братом моим, испугавшимся  неуспеха...  Но  я  исполню  свой  долг  и
останусь подле этого несчастного, его нянькой, сиделкой!
     Но времени терять было нечего, я выбежал из  комнаты.  -  Я  возвращусь
через час и возвращусь не один! - прокричал я с порога.




Глава двенадцатая

I.
     Наконец-то я застал Татьяну Павловну! Я разом изложил ей все  -  все  о
документе и все, до последней нитки, о том, что у нас  теперь  на  квартире.
Хотя она и сама слишком понимала эти события и могла бы с двух слов схватить
дело, однако изложение заняло у нас, я думаю, минут десять. Говорил я  один,
говорил всю правду и не стыдился. Она молча и неподвижно,  выпрямившись  как
спица, сидела на своем стуле, сжав губы, не спуская с меня глаз и слушая  из
всех  сил.  Но  когда  я  кончил,  вдруг  вскочила  со  стула,  и  до   того
стремительно, что вскочил и я.
     - Ах, пащенок! Так это письмо в  самом  деле  у  тебя  было  зашито,  и
зашивала дура Марья Ивановна! Ах вы, мерзавцы-безобразники! Так  ты  с  тем,
чтоб покорять сердца, сюда ехал,  высший  свет  побеждать,  Черту  Ивановичу
отметить за то, что побочный сын, захотел?
     - Татьяна Павловна, - вскричал я, - не смейте  браниться!  Может  быть,
вы-то, с вашею бранью, с  самого  начала  и  были  причиною  моего  здешнего
ожесточения. Да, я  -  побочный  сын  и,  может  быть,  действительно  хотел
отмстить за то, что побочный сын, и  действительно,  может  быть,  какому-то
Черту Ивановичу, потому что сам черт тут не найдет виноватого; но вспомните,
что я отверг союз с мерзавцами и победил свои страсти! Я молча положу  перед
нею документ и уйду, даже  не  дождавшись  от  нее  слова;  вы  будете  сами
свидетельницей!
     - Давай, давай письмо сейчас, клади сейчас сюда письмо на стол!  Да  ты
лжешь, может быть?
     - Оно в моем кармане зашито; сама Марья Ивановна зашивала; а здесь, как
сшили новый сюртук, я вынул из старого и сам перешил в  этот  новый  сюртук;
вот оно здесь, пощупайте, не лгу-с!
     - Давай его, вынимай его! - буянила Татьяна Павловна.
     - Ни за что-с, это повторяю вам; я положу его перед нею при вас и уйду,
не дождавшись единого слова; но надобно, чтоб  она  знала  и  видела  своими
глазами, что это я, я сам, передаю ей, добровольно, без  принуждения  и  без
награды.
     - Опять красоваться? Влюблен, пащенок?
     - Говорите пакости сколько вам угодно:  пусть,  я  заслужил,  но  я  не
обижаюсь. О, пусть я покажусь ей мелким  мальчишкой,  который  стерег  ее  и
замышлял заговор; но пусть она сознается,  что  я  покорил  самого  себя,  а
счастье ее поставил выше всего на свете! Ничего, Татьяна Павловна, ничего! Я
кричу себе: кураж и надежда! Пусть это первый мой шаг вступления на поприще,
но зато он хорошо кончился, благородно кончился! И что ж, что  я  ее  люблю,
продолжал я вдохновенно и сверкая глазами, - я  не  стыжусь  этого:  мама  -
ангел небесный, а она - царица земная! Версилов вернется к маме, а перед нею
мне стыдиться нечего; ведь я слышал же, что они там с Версиловым говорили, я
стоял за портьерой... О, мы все трое - "одного безумия люди"! Да  вы  знаете
ли, чье это словечко: "одного безумия люди"?  Это  -  его  словечко,  Андрей
Петровичево! Да знаете ли, что нас здесь, может быть, и  больше,  чем  трое,
одного-то безумия? Да бьюсь же об заклад, что и вы, четвертая,  -  этого  же
безумия человек! Хотите, скажу: бьюсь об заклад, что вы сами  были  влюблены
всю жизнь в Андрея Петровича, а может быть, и теперь продолжаете...
     Повторяю, я был в вдохновении и в  каком-то  счастье,  но  я  не  успел
договорить: она вдруг как-то неестественно быстро  схватила  меня  рукой  за
волосы и раза два качнула меня изо всей силы книзу... потом вдруг бросила  и
ушла в угол, стала лицом к углу и закрыла лицо платком.
     - Пащенок! Не смей мне больше этого никогда говорить! - проговорила она
плача.
     Это все было так неожиданно, что я был, естественно, ошеломлен. Я стоял
и смотрел на нее, не зная еще, что сделаю.
     - Фу, дурак! Поди сюда, поцелуй меня, дуру! -  проговорила  она  вдруг,
плача и смеясь, - и не смей, не смей никогда мне это повторить... А  я  тебя
люблю и всю жизнь любила... дурака.
     Я ее поцеловал. Скажу в скобках: с этих-то пор я с Татьяной Павловной и
стал другом.
     - Ах да! Да что ж это я! - воскликнула она вдруг, ударяя себя по лбу, -
да что ты говоришь: старик князь у вас на квартире? Да правда ли?
     - Уверяю вас.
     - Ах боже мой! Ох,  тошно  мне!  -  закружилась  и  заметалась  она  по
комнате. - И они там с ним распоряжаются! Эх, грозы-то нет на дураков!  И  с
самого с утра? Ай  да  Анна  Андреевна!  Ай  да  монашенка!  А  ведь  та-то,
Милитриса-то, ничего-то ведь и не ведает!
     - Какая Милитриса?
     - Да царица-то земная, идеал-то! Эх, да что ж теперь делать?
     - Татьяна Павловна! - вскричал я опомнившись, - мы говорили глупости, а
забыли главное: я именно прибежал за Катериной Николаевной, и меня все опять
там ждут.
     И я объяснил, что я передам документ лишь с тем,  что  она  даст  слово
немедленно примириться с Анной Андреевной и даже согласиться на брак ее...
     - И прекрасно, - перебила Татьяна Павловна, -  и  я  тоже  ей  сто  раз
повторяла. Ведь он умрет же до брака-то -  все  равно  не  женится,  а  если
деньги оставит ей в завещании, Анне-то, так ведь  они  же  и  без  того  уже
вписаны туда и оставлены...
     - Неужели Катерине Николаевне только денег жаль?
     - Нет, она все боялась, что документ у ней, у Анны-то, и я тоже. Мы  ее
и сторожили. Дочери-то не хотелось старика потрясти, а  немчурке,  Бьорингу,
правда, и денег жалко было.
     - И после этого она может выходить за Бьоринга?
     - Да что ж с дурой поделаешь? Сказано - дура, так дура и будет  вовеки.
Спокойствие, видишь, какое-то  он  ей  доставит:  "Надо  ведь,  говорит,  за
кого-нибудь выходить, так за него будто всего ей способнее будет"; а  вот  и
увидим, как там ей будет способнее. Хватит себя потом по бокам руками, а  уж
поздно будет.
     - Так вы-то чего же допускаете? Ведь вы любите же ее; ведь вы  в  глаза
же ей говорили, что влюблены в нее?
     - И влюблена, и больше, чем вас всех, люблю, вместе взятых, а  все-таки
она - дура бессмысленная!
     - Да сбегайте же за пей теперь, и мы все порешим и сами  повезем  ее  к
отцу.
     - Да нельзя, нельзя дурачок! То-то вот и  есть!  Ах,  что  делать!  Ах,
тошно мне! - заметалась она опять, захватив, однако,  рукою  плед.  -  Э-эх,
кабы ты раньше четырьмя часами пришел, а теперь - восьмой, и она еще  давеча
к Пелищевым обедать отправилась, а потом с ними в оперу.
     - Господи, так в оперу нельзя ли сбегать... да нет, нельзя! Так  что  ж
теперь с стариком будет? Ведь он, пожалуй, ночью помрет!
     - Слушай, не ходи туда, ступай к маме, ночуй там, а завтра рано...
     - Нет, ни за что старика не оставлю, что бы ни вышло.
     - И не оставляй; это - ты хорошо. А я, знаешь... побегу-ка я, однако, к
ней и оставлю записку... знаешь, я напишу нашими словами (она поймет!),  что
документ тут и чтоб она завтра ровно в десять  часов  утра  была  у  меня  -
ровнешенько! Не беспокойся, явится, меня-то уж послушается: тут все разом  и
сладим. А ты беги туда и финти пред стариком что есть мочи, уложи его спать,
авось вытянет до утра-то! Анну тоже не пугай; люблю ведь я и ее;  ты  к  ней
несправедлив, потому что понимать тут не можешь: она обижена, она с  детства
была обижена; ох, навалились вы все на меня! Да не забудь, скажи ей от меня,
что за это дело я сама взялась, сама, и от всего моего сердца,  и  чтоб  она
была спокойна, и что гордости  ее  ущербу  не  будет...  Ведь  мы  с  ней  в
последние-то дни совсем разбранились, расплевались - изругались! Ну, беги...
да постой, покажи-ка опять карман... да правда ли,  правда  ли?  Ох,  правда
ли?! Да отдай ты мне это письмо хоть на ночь, чего тебе?  Оставь,  не  съем.
Ведь, пожалуй, за ночь-то из рук выпустишь... мненье переменишь?
     - Ни за что! - вскрикнул я, - нате, щупайте, смотрите, а ни за что  вам
не оставлю!
     - Вижу, что бумажка, - щупала она пальцами. - Э-эх, ну хорошо,  ступай,
а я к ней, может, и в театр махну, это ты хорошо сказал! Да беги же, беги!
     - Татьяна Павловна, постойте, что мама?
     - Жива.
     - А Андрей Петрович? Она махнула рукой.
     - Очнется!
     Я побежал ободренный, обнадеженный,  хоть  удалось  и  не  так,  как  я
рассчитывал. Но увы, судьба  определила  иначе,  и  меня  ожидало  другое  -
подлинно есть фатум на свете!

II.
     Еще с лестницы я заслышал в нашей квартире шум, и дверь в нее оказалась
отпертою. В коридоре стоял незнакомый лакей в  ливрее.  Петр  Ипполитович  и
жена его, оба чем-то перепуганные, находились  тоже  в  коридоре  и  чего-то
ждали. Дверь к князю была отворена, и там раздавался громовый голос, который
я тотчас признал, - голос Бьоринга. Я не успел еще шагнуть двух  шагов,  как
вдруг увидал, что  князя,  заплаканного,  трепещущего,  выводили  в  коридор
Бьоринг и спутник его, барон Р., - тот самый, который  являлся  к  Версилову
для переговоров. Князь рыдал в голос, обнимал и целовал Бьоринга. Кричал  же
Бьоринг на Анну Андреевну, которая вышла было тоже в коридор за  князем;  он
ей  грозил  и,  кажется,  топал  ногами  -  одним  словом,  сказался  грубый
солдат-немец, несмотря на весь "свой высший свет". Потом  обнаружилось,  что
ему почему-то взбрело тогда в голову,  что  уж  Анна  Андреевна  виновата  в
чем-то даже уголовном и теперь несомненно должна отвечать за  свой  поступок
даже перед судом. По незнанию  дела,  он  его  преувеличил,  как  бывает  со
многими, а потому уже  стал  считать  себя  вправе  быть  в  высшей  степени
бесцеремонным. Главное, он не успел еще вникнуть:  известили  его  обо  всем
анонимно, как оказалось после (и об чем я упомяну потом), и он налетел еще в
том состоянии взбесившегося господина, в котором даже и  остроумнейшие  люди
этой национальности готовы иногда драться,  как  сапожники.  Анна  Андреевна
встретила весь этот наскок в высшей степени с достоинством, но я  не  застал
того. Я видел только, что, выведя старика в коридор, Бьоринг  вдруг  оставил
его на руках  барона  Р.  и,  стремительно  обернувшись  к  Анне  Андреевне,
прокричал ей, вероятно отвечая на какое-нибудь ее замечание:
     - Вы - интриганка! Вам нужны его деньги! С  этой  минуты  вы  опозорили
себя в обществе и будете отвечать перед судом!..
     - Это вы эксплуатируете несчастного больного и довели его до безумия...
а кричите на меня потому, что я - женщина и меня некому защитить...
     - Ах да! вы - невеста его,  невеста!  -  злобно  и  неистово  захохотал
Бьоринг.
     - Барон, барон... Chиre enfant,  je  vous  aime,  -  проплакнул  князь,
простирая руки к Анне Андреевне.
     - Идите, князь, идите: против вас был заговор Ид может  быть,  даже  на
жизнь вашу! - прокричал Бьоринг.
     - Oui, oui, je comprends, j'ai compris au commencement...
     - Князь, - возвысила было голос Анна Андреевна, - вы меня оскорбляете и
допускаете меня оскорблять!
     - Прочь! - крикнул вдруг на нее Бьоринг. Этого я не мог снести.
     - Мерзавец! - завопил я на него. - Анна Андреевна, я - ваш защитник!
     Тут я подробно не стану и не могу  описывать.  Сцена  вышла  ужасная  и
низкая, а я вдруг как бы потерял рассудок. Кажется,  я  подскочил  и  ударил
его, по крайней мере сильно толкнул. Он тоже ударил меня  из  всей  силы  по
голове, так что я упал на пол.  Опомнившись,  я  пустился  уже  за  ними  на
лестницу; помню, что у меня из носу текла кровь. У подъезда их ждала карета,
и, пока князя сажали, я подбежал к карете и, несмотря на отталкивавшего меня
лакея, опять бросился на Бьоринга. Тут  не  помню,  как  очутилась  полиция.
Бьоринг схватил меня за шиворот и грозно велел  городовому  отвести  меня  в
участок. Я кричал, что и он должен идти вместе, чтоб вместе составить акт, и
что меня не смеют взять, почти что с моей квартиры. Но так как дело было  на
улице, а не в квартире, и так как я кричал, бранился и дрался, как пьяный, и
так как Бьоринг был в своем мундире, то городовой и взял меня. Но тут  уж  я
пришел в полное исступление и, сопротивляясь из всех сил, кажется, ударил  и
городового. Затем, помню, их вдруг явилось двое, и меня повели. Едва  помню,
как привели меня в какую-то дымную, закуренную комнату, со множеством разных
людей, стоявших и сидевших, ждавших и писавших; я продолжал и здесь кричать,
я требовал акта. Но дело  уже  состояло  не  в  одном  акте,  а  усложнилось
буйством  и  бунтом  против  полицейской  власти.  Да  и  был  я  в  слишком
безобразном виде. Кто-то вдруг грозно закричал на меня.  Городовой  меж  тем
обвинял меня в драке, рассказал о полковнике...
     - Как фамилия? - крикнул мне кто-то.
     - Долгорукий, - проревел я.
     - Князь Долгорукий?
     Вне себя, я ответил каким-то весьма скверным ругательством, а  затем...
затем помню, что меня потащили в какую-то темную каморку "для вытрезвления".
О, я не протестую. Вся публика прочла еще как-то недавно  в  газетах  жалобу
какого-то господина, просидевшего всю ночь под арестом, связанного, и тоже в
комнате для вытрезвления, но тот, кажется, был даже и не виноват; я  же  был
виновен. Я повалился  на  нары  в  сообществе  каких-то  двух  бесчувственно
спавших людей. У меня болела  голова,  стучало  в  висках,  стучало  сердце.
Должно быть, я обеспамятел и, кажется, бредил. Помню только,  что  проснулся
среди глубокой ночи и присел на нарах. Я разом припомнил все и все  осмыслил
и, положив локти в колени, руками подперев  голову,  погрузился  в  глубокое
размышление.
     О! я не стану описывать мои чувства, да и некогда мне, но  отмечу  лишь
одно: может быть, никогда не переживал я более  отрадных  мгновений  в  душе
моей, как в те минуты раздумья среди глубокой ночи, на нарах,  под  арестом.
Это может показаться странным читателю,  некоторым  щелкоперством,  желанием
блеснуть оригинальностью - и, однако же, это все было так, как я говорю. Это
была одна из тех минут, которые, может  быть,  случаются  и  у  каждого,  но
приходят лишь раз какой-нибудь в жизни. В такую минуту решают  судьбу  свою,
определяют воззрение и говорят себе раз на всю жизнь: "Вот где правда и  вот
куда идти, чтоб достать  ее".  Да,  те  мгновения  были  светом  души  моей.
Оскорбленный надменным Бьорингом и завтра же надеясь быть  оскорбленным  тою
великосветскою женщиной, я слишком знал, что могу им ужасно отмстить,  но  я
решил, что не буду мстить. Я  решил,  несмотря  на  все  искушение,  что  не
обнаружу документа, не сделаю его известным уже  целому  свету  (как  уже  и
вертелось в уме моем); я повторял себе, что завтра же положу перед  нею  это
письмо и, если надо, вместо благодарности вынесу даже насмешливую ее улыбку,
но все-таки не скажу ни слова и уйду  от  нее  навсегда...  Впрочем,  нечего
распространяться. Обо всем же том, что произойдет со мной завтра здесь,  как
меня поставят перед начальством и что со мной сделают, - я  почти  и  думать
забыл. Я перекрестился с любовью, лег на нары и заснул ясным, детским сном.
     Проснулся я поздно, когда уже рассвело. В комнате я уже был один. Я сел
и стал молча дожидаться, долго, около часу;  должно  быть,  было  уже  около
девяти часов, когда меня вдруг позвали. Я бы  мог  войти  в  более  глубокие
подробности, но не стоит, ибо все это теперь постороннее; мне же  только  бы
досказать главное. Отмечу лишь, что, к величайшему моему удивлению, со  мной
обошлись неожиданно вежливо: меня что-то спросили, я им  что-то  ответил,  и
мне  тотчас  же  позволили  уйти.  Я  вышел  молча,  и  во  взглядах  их   с
удовольствием прочел даже некоторое удивление к человеку,  умевшему  даже  в
таком положении не потерять своего достоинства. Если б я не  заметил  этого,
то я бы не записал. У выхода ждала меня  Татьяна  Павловна.  В  двух  словах
объясню, почему это так легко мне тогда сошло с рук.
     Рано утром, еще, может быть, в восемь часов, Татьяна Павловна прилетела
в мою квартиру, то есть к Петру Ипполитовичу,