енок знал бы и чувствовал, что всякий на земле - ему  как  отец  и  мать.
"Пусть завтра последний день мой, - думал бы  каждый,  смотря  на  заходящее
солнце, - но все равно, я умру, но останутся все они, а после них дети их" -
и эта мысль, что они останутся, все так же любя и  трепеща  друг  за  друга,
заменила бы мысль о загробной встрече. О, они  торопились  бы  любить,  чтоб
затушить великую грусть в своих сердцах. Они были бы горды и смелы за  себя,
но сделались бы робкими друг за друга; каждый трепетал  бы  за  жизнь  и  за
счастие каждого. Они стали бы нежны друг к другу и не стыдились бы того, как
теперь, и ласкали бы друг друга, как дети. Встречаясь, смотрели бы  друг  на
друга глубоким и осмысленным взглядом, и во взглядах их  была  бы  любовь  и
грусть...
     Милый мой, - прервал он вдруг с улыбкой, - все  это  -  фантазия,  даже
самая невероятная; но я слишком уж часто представлял ее себе, потому что всю
жизнь мою не мог жить без этого и не думать об  этом.  Я  не  про  веру  мою
говорю: вера моя невелика, я  -  деист,  философский  деист,  как  вся  наша
тысяча, так я полагаю, нo... но замечательно, что я всегда  кончал  картинку
мою видением, как у Гейне, "Христа на Балтийском море". Я  не  мог  обойтись
без пего, не мог не вообразить его, наконец, посреди осиротевших  людей.  Он
приходил к ним, простирал к ним руки и говорил: "Как могли вы забыть его?" И
тут как бы пелена упадала со всех глаз и раздавался бы великий  восторженный
гимн нового и последнего воскресения...
     Оставим это, друг мой; а "вериги" мои - вздор; не беспокойся об них. Да
еще вот что: ты знаешь, что я на язык стыдлив  и  трезв;  если  разговорился
теперь, то это... от разных чувств и потому что - с тобой; другому я  никому
и никогда не скажу. Это прибавляю, чтобы тебя успокоить.
     Но я был даже растроган; лжи, которой я опасался, не было, и я особенно
рад был тому, что уже мне  ясно  стало,  что  он  действительно  тосковал  и
страдал и действительно, несомненно, много любил - а  это  было  мне  дороже
всего. Я с увлечением ему высказал это.
     - Но знаете, - прибавил вдруг я, - мне кажется, что все-таки,  несмотря
на всю вашу тоску, вы должны были быть чрезвычайно тогда счастливы?
     Он весело рассмеялся.
     - Ты сегодня особенно меток на замечания, - сказал он. - Ну да,  я  был
счастлив, да и мог ли я быть несчастлив с  такой  тоской?  Нет  свободнее  и
счастливее русского европейского скитальца из нашей тысячи. Это я, право, не
смеясь говорю, и тут много серьезного. Да я за тоску мою не взял бы никакого
другого счастья. В этом смысле я всегда был счастлив, мой милый,  всю  жизнь
мою. И от счастья полюбил тогда твою маму в первый раз в моей жизни.
     - Как в первый раз в жизни?
     - Именно - так. Скитаясь и тоскуя, я  вдруг  полюбил  ее,  как  никогда
прежде, и тотчас послал за нею.
     - О, расскажите мне и про это, расскажите мне про маму!
     - Да я затем и призвал тебя, и знаешь, - улыбнулся он весело,  -  я  уж
боялся, что  ты  простил  мне  маму  за  Герцена  или  за  какой-нибудь  там
заговоришко...




Глава восьмая

I.
     Так как мы проговорили тогда весь вечер и просидели до ночи, то я и  не
привожу всех речей, но передам лить  то,  что  объяснило  мне  наконец  один
загадочный пункт в его жизни.
     Начну с того, что для меня и сомнения нет, что он любил  маму,  и  если
бросил ее и "разженился" с ней, уезжая, то,  конечно,  потому,  что  слишком
заскучал или что-нибудь в этом роде, что, впрочем,  бывает  и  со  всеми  на
свете, но что объяснить всегда трудно. За границей, после долгого,  впрочем,
времени, он вдруг полюбил опять маму заочно, то есть в мыслях, и  послал  за
нею. Скажут, пожалуй, "заблажил", но я скажу иное: по-моему, тут  было  все,
что только может быть серьезного в жизни человеческой, несмотря  на  видимое
брандахлыстничанье, которое я, пожалуй, отчасти допускаю.  Но  клянусь,  что
европейскую тоску его я ставлю вне сомнения  и  не  только  на  ряду,  но  и
несравненно  выше  какой-нибудь  современной  практической  деятельности  по
постройке железных дорог. Любовь его  к  человечеству  я  признаю  за  самое
искреннее и глубокое чувство, без всяких фокусов; а любовь  его  к  маме  за
нечто совершенно неоспоримое, хотя, может быть, немного и фантастическое. За
границей, в "тоске и счастии",  и,  прибавлю,  в  самом  строгом  монашеском
одиночестве  (это  особое  сведение  я  уже  получил  потом  через   Татьяну
Павловну), он вдруг вспомнил о маме - и именно вспомнил ее "впалые щеки",  и
тотчас послал за нею.
     - Друг мой, - вырвалось у него, между прочим, - я вдруг сознал, что мое
служение идее вовсе не освобождает меня, как нравственно-разумное  существо,
от обязанности  сделать  в  продолжение  моей  жизни  хоть  одного  человека
счастливым практически.
     - Неужели такая книжная мысль  была  всему  причиной?  -  спросил  я  с
недоумением.
     - Это - не книжная мысль. А впрочем, - пожалуй.  Тут  все,  однако  же,
вместе: ведь я же любил твою маму в самом  деле,  искренно,  не  книжно.  Не
любил бы так - не  послал  бы  за  нею,  а  "осчастливил"  бы  какого-нибудь
подвернувшегося немца или немку, если уж выдумал эту  идею.  А  осчастливить
непременно и  чем-нибудь  хоть  одно  существо  в  своей  жизни,  но  только
практически, то есть в самом деле,  я  бы  поставил  заповедью  для  всякого
развитого человека; подобно тому, как я поставил бы в закон или в повинность
каждому мужику посадить хоть одно дерево в  своей  жизни  ввиду  обезлесения
России; впрочем, одного-то дерева мало будет, можно бы  приказать  сажать  и
каждый год по дереву. Высший и развитой  человек,  преследуя  высшую  мысль,
отвлекается иногда  совсем  от  насущного,  становится  смешон,  капризен  и
холоден, даже просто скажу тебе - глуп, и не только в практической жизни, но
под конец даже глуп и в своих теориях. Таким образом,  обязанность  заняться
практикой и осчастливить хоть одно насущное существо в  самом  деле  все  бы
поправила и освежила бы самого  благотворителя.  Как  теория,  это  -  очень
смешно; но, если б это вошло в практику и обратилось в обычай,  то  было  бы
вовсе не глупо. Я это испытал на себе: лишь только  я  начал  развивать  эту
идею о новой заповеди - и сначала, разумеется, шутя, я вдруг начал  понимать
всю степень моей, таившейся во мне, любви к  твоей  матери.  До  тех  пор  я
совсем не понимал, что люблю ее. Пока жил с нею, я только тешился  ею,  пока
она была хороша, а потом капризничал. Я в Германии только понял,  что  люблю
ее. Началось с ее впалых щек, которых я никогда не мог припоминать, а иногда
так  даже  и  видеть  без  боли  в  сердце  -  буквальной  боли,  настоящей,
физической. Есть больные воспоминания, мой милый, причиняющие действительную
боль; они есть почти у каждого, но только люди их  забывают;  но  случается,
что вдруг потом припоминают, даже только  какую-нибудь  черту,  и  уж  потом
отвязаться не могут. Я стал припоминать тысячи  подробностей  моей  жизни  с
Соней; под конец они сами припоминались и лезли массами и чуть  не  замучили
меня, пока я ее ждал. Пуще  всего  меня  мучило  воспоминание  о  ее  вечной
приниженности передо мной и о том, что она вечно считала себя безмерно  ниже
меня во всех отношениях - вообрази себе - даже в физическом. Она стыдилась и
вспыхивала, когда я иногда смотрел на ее руки и пальцы, которые у ней совсем
не аристократические. Да и не пальцев одних, она  всего  стыдилась  в  себе,
несмотря на то что я любил ее красоту. Она и всегда была со мной стыдлива до
дикости, но то худо, что  в  стыдливости  этой  всегда  проскакивал  как  бы
какой-то испуг.  Одним  словом,  она  считала  себя  предо  мной  за  что-то
ничтожное или даже почти неприличное. Право, иной  раз,  вначале,  я  иногда
подумывал, что она все еще считает меня за своего барина и  боится,  но  это
было совсем не то. А между тем, клянусь, она более чем  кто-нибудь  способна
понимать мои недостатки, да и в жизни моей я не встречал с  таким  тонким  и
догадливым сердцем женщины. О, как она была несчастна, когда я  требовал  от
нее вначале, когда она еще была так хороша, чтобы она рядилась. Тут  было  и
самолюбие и еще какое-то другое оскорблявшееся чувство:  она  понимала,  что
никогда ей не быть барыней и что в чужом костюме она  будет  только  смешна.
Она, как женщина, не хотела быть смешною в своем платье и поняла, что каждая
женщина должна иметь свой костюм, чего тысячи и сотни тысяч  женщин  никогда
не поймут - только бы  одеться  по  моде.  Насмешливого  взгляда  моего  она
боялась - вот что! Но особенно  грустно  мне  было  припоминать  ее  глубоко
удивленные взгляды, которые я часто заставал на себе во все  наше  время:  в
них сказывалось совершенное понимание своей судьбы и ожидавшего ее будущего,
так что мне самому даже бывало тяжело от этих взглядов, хотя, признаюсь, я в
разговоры с ней тогда не пускался и третировал все это  как-то  свысока.  И,
знаешь, ведь она не всегда была такая пугливая и дикая, как теперь; и теперь
случается, что вдруг развеселится и похорошеет, как двадцатилетняя; а тогда,
смолоду, она очень иногда любила поболтать и посмеяться,  конечно,  в  своей
компании - с девушками, с приживалками;  и  как  вздрагивала  она,  когда  я
внезапно заставал  ее  иногда  смеющеюся,  как  быстро  краснела  и  пугливо
смотрела на меня! Раз, уже незадолго до отъезда моего за  границу,  то  есть
почти накануне того, как я с ней разженился, я вошел в ее комнату  и  застал
ее одну, за столиком, без всякой работы, облокотившуюся на столик рукой и  в
глубокой задумчивости. С ней никогда почти не случалось, чтоб она так сидела
без работы. В то время я уже давно перестал ласкать ее. Мне удалось  подойти
очень тихо, на цыпочках, и вдруг обнять и поцеловать ее... Она вскочила -  и
никогда не забуду этого восторга, этого счастья в лице ее, и вдруг  это  все
сменилось быстрой краской, и глаза ее сверкнули. Знаешь ли, что я  прочел  в
этом  сверкнувшем  взгляде?  "Милостыню  ты  мне  подал  -  вот  что!"   Она
истерически зарыдала под предлогом, что  я  ее  испугал,  но  я  даже  тогда
задумался. И вообще все такие воспоминания - претяжелая вещь, мой друг.  Это
подобно, как у великих художников в их поэмах бывают  иногда  такие  больные
сцены, которые всю жизнь потом с болью припоминаются, - например,  последний
монолог Отелло у Шекспира,  Евгений  у  ног  Татьяны,  или  встреча  беглого
каторжника  с  ребенком,  с  девочкой,  в  холодную  ночь,  у   колодца,   в
"Misйrables" Виктора Гюго; это раз пронзает сердце, и потом навеки  остается
рана. О, как я ждал Соню  и  как  хотелось  мне  поскорей  обнять  ее!  Я  с
судорожным нетерпением мечтал  о  целой  новой  программе  жизни;  я  мечтал
постепенно, методическим усилием, разрушить в душе  ее  этот  постоянный  ее
страх предо мной, растолковать ей ее собственную цену и все,  чем  она  даже
выше меня. О, я слишком знал и тогда, что я всегда начинал любить твою маму,
чуть только мы с ней разлучались, и всегда вдруг холодел к ней, когда  опять
с ней сходились; но тут было не то, тогда было не то.
     Я был удивлен: "А она?" - мелькнул во мне вопрос.
     - Ну что ж, как вы встретились тогда с мамой? - спросил я осторожно.
     - Тогда? Да  я  тогда  с  ней  вовсе  и  не  встретился.  Она  едва  до
Кенигсберга тогда доехала, да там и осталась, а я был на Рейне. Я не  поехал
к ней, а ей велел оставаться и ждать. Мы свиделись уже  гораздо  спустя,  о,
долго спустя, когда я поехал к ней просить позволения жениться...

II.
     Здесь передам уже сущность  дела,  то  есть  только  то,  что  сам  мог
усвоить; да и он мне начал передавать бессвязно.  Речь  его  вдруг  стала  в
десять раз бессвязнее и беспорядочнее, только что он дошел до этого места.
     Он встретил Катерину Николаевну  внезапно,  именно  тогда,  когда  ждал
маму, в самую нетерпеливую минуту ожидания. Все они были тогда на Рейне,  на
водах, и все лечились. Муж Катерины Николаевны уже почти умирал, по  крайней
мере уже обречен был на смерть докторами. С первой встречи она поразила его,
как бы заколдовала чем-то. Это был фатум.  Замечательно,  что,  записывая  и
припоминая теперь, я не вспомню, чтоб он хоть раз употребил тогда в рассказе
своем слово "любовь" и то, что он был "влюблен". Слово "фатум" я помню.
     И, уж конечно, это был фатум. Он не захотел его, "не  захотел  любить".
Не знаю, смогу ли передать это ясно; но только вся душа его  была  возмущена
именно от факта, что с ним это могло  случиться.  Все-де,  что  было  в  нем
свободного,  разом  уничтожалось  пред  этой  встречей,  и  человек   навеки
приковывался к женщине, которой совсем до него не было дела. Он  не  пожелал
этого рабства страсти. Скажу теперь прямо: Катерина Николаевна  есть  редкий
тип светской женщины, - тип, которого в этом кругу, может быть, и не бывает.
Это - тип простой и прямодушной женщины в высшей степени. Я слышал, то  есть
я знаю наверно, что тем-то она и  была  неотразима  в  свете,  когда  в  нем
появлялась (она почасту удалялась из него совсем). Версилов, разумеется,  не
поверил тогда, при первой встрече с нею, что она - такая, а  именно  поверил
обратному, то есть что она - притворщица и иезуитка. Здесь приведу,  забегая
вперед, ее собственное суждение о нем: она утверждала, что он и не мог о ней
подумать иначе, "потому что идеалист, стукнувшись лбом об  действительность,
всегда, прежде других, наклонен предположить всякую мерзость".  Я  не  знаю,
справедливо ли это вообще об идеалистах, но о нем, конечно, было справедливо
вполне. Впишу здесь, пожалуй, и собственное мое суждение, мелькнувшее у меня
в уме, пока я тогда его слушал: я подумал, что  любил  он  маму  более,  так
сказать, гуманною и общечеловеческою любовью, чем простою  любовью,  которою
вообще любят женщин, и чуть только встретил женщину,  которую  полюбил  этою
простою любовью, то тотчас же и не захотел этой любви -  вероятнее  всего  с
непривычки. Впрочем, может быть, это - мысль неверная; ему  я,  конечно,  не
высказал. Было бы неделикатно; да и клянусь, он был в таком  состоянии,  что
его почти надо было щадить: он был взволнован; в иных местах рассказа иногда
просто обрывал и молчал по нескольку  минут,  расхаживая  с  злым  лицом  по
комнате.
     Она скоро проникла тогда в его тайну; о, может быть,  и  кокетничала  с
ним нарочно: даже самые светлые женщины бывают подлы в этих случаях, и это -
их непреоборимый инстинкт. Кончилось у них ожесточительным разрывом,  и  он,
кажется, хотел убить ее; он испугал ее и убил бы, может быть;  "но  все  это
обратилось вдруг в ненависть". Потом наступил один странный период: он вдруг
задался одною странною мыслью: мучить  себя  дисциплиной,  "вот  той  самой,
которую  употребляют  монахи.  Ты  постепенно   и   методической   практикой
одолеваешь свою волю, начиная с самых смешных и  мелких  вещей,  а  кончаешь
совершенным одолением воли своей и становишься свободным". Он прибавил,  что
у монахов это - дело серьезное, потому что тысячелетним опытом  возведено  в
науку. Но всего замечательнее, что этой  идеей  о  "дисциплине"  он  задался
тогда вовсе не для того, чтоб избавиться от Катерины Николаевны, а  в  самой
полной уверенности, что он не только уже не  любит  ее,  но  даже  в  высшей
степени ненавидит. Он до того поверил своей к ней ненависти, что даже  вдруг
задумал влюбиться и жениться на ее падчерице, обманутой  князем,  совершенно
уверил себя в своей новой любви и неотразимо влюбил в себя  бедную  идиотку,
доставив ей этою любовью, в последние месяцы ее жизни, совершенное  счастье.
Почему он, вместо  нее,  не  вспомнил  тогда  о  маме,  все  ждавшей  его  в
Кенигсберге, - осталось для меня невыясненным... Напротив, об маме он  вдруг
и совсем забыл, даже денег не выслал на прожиток, так что  спасла  ее  тогда
Татьяна Павловна; и вдруг, однако, поехал к маме  "спросить  ее  позволения"
жениться на той девице, под тем предлогом, что "такая невеста - не женщина".
О, может быть, все это - лишь портрет "книжного  человека",  как  выразилась
про него потом Катерина Николаевна; но  почему  же,  однако,  эти  "бумажные
люди" (если уж правда, что они - бумажные) способны, однако, столь настоящим
образом мучиться и доходить до таких трагедий? Впрочем, тогда, в тот  вечер,
я думал несколько иначе, и меня потрясла одна мысль:
     - Вам все развитие ваше, вся душа ваша досталась страданием и боем всей
жизни вашей - а ей все ее совершенство досталось даром.  Тут  неравенство...
Женщина  этим  возмутительна.  -  Я  проговорил  вовсе  не   с   тем,   чтоб
подольститься к нему, а с жаром и даже с негодованием.
     - Совершенство? Ее совершенство? Да в ней нет  никаких  совершенств!  -
проговорил он вдруг, чуть не в  удивлении  на  мои  слова.  -  Это  -  самая
ординарная женщина, это - даже дрянная женщина... Но она обязана  иметь  все
совершенства!
     - Почему же обязана?
     - Потому что, имея такую власть, она обязана иметь все совершенства!  -
злобно вскрикнул он.
     - Грустнее всего то, что вы и теперь так измучены! - вырвалось  у  меня
вдруг невольно.
     - Теперь? Измучен? - повторил он опять мои слова, останавливаясь передо
мной, как бы в каком-то недоумении. И вот вдруг  тихая,  длинная,  вдумчивая
улыбка озарила его лицо, и он поднял перед собой палец,  как  бы  соображая.
Затем, уже совсем опомнившись,  схватил  со  стола  распечатанное  письмо  и
бросил его передо мною:
     - На, читай! Ты непременно должен все узнать... и зачем  ты  так  много
дал мне перерыть в этой старой дребедени!.. Я  только  осквернил  и  озлобил
сердце!..
     Не могу выразить моего удивления.  Письмо  это  было  от  нее  к  нему,
сегодняшнее, полученное им около пяти часов пополудни. Я прочел  его,  почти
дрожа от волнения. Оно было невелико, но написано до того прямо и  искренно,
что я, читая, как будто видел ее самое перед собою и слышал ее слова. Она  в
высшей степени правдиво (а потому  почти  трогательно)  признавалась  ему  в
своем страхе и затем просто умоляла его "оставить ее в покое". В  заключение
уведомляла, что теперь положительно выходит за Бьоринга. До этого случая она
никогда не писала к нему.
     И вот что я понял тогда из его объяснений:
     Только что он, давеча, прочел это письмо, как вдруг ощутил в себе самое
неожиданное  явление:  в  первый  раз,  в  эти  роковые  два  года,  он   не
почувствовал ни малейшей к ней ненависти и ни малейшего сотрясения,  подобно
тому как недавно еще "сошел с  ума"  при  одном  только  слухе  о  Бьоринге.
"Напротив, я ей послал благословение от всего сердца", - проговорил он мне с
глубоким чувством. Я выслушал эти слова с восхищением. Значит, все, что было
в нем страсти, муки, исчезло разом, само  собою,  как  сон,  как  двухлетнее
наваждение. Еще не веря себе, он поспешил было давеча к маме - и что же:  он
вошел именно в ту минуту, когда она стала свободною,  и  завещавший  ее  ему
вчера старик умер. Вот эти-то два совпадения и потрясли  его  душу.  Немного
спустя он бросился искать меня - и эту столь скорую  мысль  его  обо  мне  я
никогда не забуду.
     Да и не забуду  окончания  того  вечера.  Этот  человек  весь  и  вдруг
преобразился опять. Мы просидели до глубокой ночи. О том, как  подействовало
все это "известие" на меня, - расскажу потом, в своем месте, а теперь - лишь
несколько заключительных слов о нем. Соображая теперь, понимаю, что на  меня
всего обаятельнее подействовало тогда его как бы смирение передо  мной,  его
такая правдивая искренность передо мной, таким мальчиком! "Это был  чад,  но
благословение и ему! - вскричал он. - Без  этого  ослепления  я  бы,  может,
никогда не отыскал в моем сердце так всецело и  навеки  единственную  царицу
мою, мою страдалицу- твою мать". Эти  восторженные  слова  его,  вырвавшиеся
неудержимо, особенно отмечаю ввиду  дальнейшего.  Но  тогда  он  захватил  и
победил мою душу.
     Помню, мы