тогда,
посадили ее, смеется так она ласково: "Не ко мне, говорит,  а  у  племянницы
моей дети маленькие; коли угодно, пожалуйте к нам, там и сговоримся".  Адрес
дала, у Вознесенского моста, номер такой-то и квартира номер такой-то. Ушла.
Отправилась Олечка, в тот же день побежала, что ж - возвратилась  через  два
часа, истерика с ней,  бьется.  Рассказала  потом:  "Спрашиваю,  говорит,  у
дворника: где квартира номер такой-то?"  Дворник,  говорит,  и  поглядел  на
меня: "А вам чего, говорит, в той квартире надоть?" Так странно это  сказал,
так, что уж тут можно б было спохватиться. А она у меня такая властная была,
нетерпеливая, расспросов этих  и  грубостей  не  переносила.  "Ступайте",  -
говорит, ткнул ей пальцем на лестницу, а  сам  повернулся,  в  свою  каморку
ушел. Что ж бы вы думали? Входит это она, спрашивает, и набежали  тотчас  со
всех  сторон  женщины:  "Пожалуйте,  пожалуйте!"  -  все  женщины,  смеются,
бросились, нарумяненные, скверные, на  фортепьянах  играют,  тащат  ее;  "я,
было, говорит, от них  вон,  да  уж  не  пускают".  Оробела  тут  она,  ноги
подкосились, не пускают, да и только, ласково говорят, уговаривают,  портеру
раскупорили, подают, потчуют. Вскочила это она, кричит благим матом, дрожит:
"Пустите, пустите!"  Бросилась  к  дверям,  двери  держат,  она  вопит;  тут
подскочила давешняя, что приходила к нам, ударила мою Олю два раза в щеку  и
вытолкнула в дверь: "Не стоишь,  говорит,  ты,  шкура,  в  благородном  доме
быть!" А другая кричит ей на лестницу: "Ты сама к нам  приходила  проситься,
благо есть нечего, а мы на такую харю и глядеть-то не стали!" Всю  ночь  эту
она в лихорадке пролежала, бредила, а наутро глаза сверкают у ней,  встанет,
ходит: "В суд, говорит, на нее, в суд!" Я молчу: ну что, думаю, тут  в  суде
возьмешь, чем докажешь? Ходит она, руки ломает, слезы у ней  текут,  а  губы
сжала, недвижимы. И потемнел у ней весь лик с той самой минуты и  до  самого
конца. На третий день легче ей стало, молчит,  как  будто  успокоилась.  Вот
тут-то в четыре часа пополудни и пожаловал к нам господин Версилов.
     И вот прямо скажу: понять не могу до сих пор, каким это  образом  тогда
Оля, такая недоверчивая, с первого почти  слова  начала  его  слушать?  Пуще
всего обеих нас привлекло тогда, что был у него такой серьезный вид, строгий
даже, говорит  тихо,  обстоятельно  и  все  так  вежливо,  -  куды  вежливо,
почтительно даже, - а меж тем никакого такого исканья в нем не видно:  прямо
видно, что пришел человек от чистого сердца. "Я, говорит, ваше объявление  в
газете прочел, вы, говорит, не так, сударыня, его  написали,  так  что  даже
повредить себе тем самым можете". И стал он объяснять, признаться, не поняла
я, про арифметику тут что-то, только Оля, смотрю, покраснела  и  вся  словно
оживилась, слушает, в разговор вступила так охотно (да и умный  же  человек,
должно быть!), слышу,  даже  благодарит  его.  Расспросил  ее  про  все  так
обстоятельно, и видно, что в Москве подолгу живал,  и  директрису  гимназии,
оказалось, лично знает. "Уроки я вам, говорит, найду непременно, потому  что
я со многими здесь знаком и многих влиятельных даже лиц  просить  могу,  так
что если даже пожелаете постоянного места, то и то можно иметь в  виду...  а
покамест простите, говорит, меня за один прямой к вам вопрос: не могу  ли  я
сейчас быть вам чем полезным? Не я вам, говорит, а  вы  мне,  напротив,  тем
самым сделаете удовольствие, коли допустите  пользу  оказать  вам  какую  ни
есть. Пусть это будет, говорит, за вами долг, и как только  получите  место,
то в самое короткое время можете со мной поквитаться.  Я  же,  верьте  чести
моей, если б сам когда потом впал в такую же нужду, а вы, напротив, были  бы
всем обеспечены, - то прямо бы к вам пришел за малою помощью, жену бы и дочь
мою прислал"... То есть не припомню я  вам  всех  его  слов,  только  я  тут
прослезилась, потому вижу, и у Оли вздрогнули от благодарности губки:  "Если
и принимаю, - отвечает она ему,  -  то  потому,  что  доверяюсь  честному  и
гуманному человеку, который бы мог быть моим отцом"... Прекрасно она тут так
сказала ему, коротко и благородно: "гуманному, говорит, человеку". Он тотчас
встал: "Непременно, непременно, говорит, доставлю вам уроки и место; с  сего
же дня займусь, потому что вы к тому совсем достаточный имеете  аттестат"...
А я и забыла сказать, что он с самого начала, как вошел, все ее документы из
гимназии  осмотрел,  показала  она  ему,  и  сам  ее  в   разных   предметах
экзаменовал... "Ведь он меня, маменька,  -  говорит  мне  потом  Оля,  -  из
предметов экзаменовал, и какой он, говорит, умный, в  кои-то  веки  с  таким
развитым и образованным человеком поговоришь"... И вся-то она так  и  сияет.
Деньги шестьдесят рублей на столе лежат: "Уберите, говорит, маменька:  место
получим, первым долгом как можно скорей отдадим, докажем, что мы честные,  а
что мы деликатные, то он уже видел это".  Потом  помолчала,  вижу,  так  она
глубоко дышит: "Знаете, - говорит  вдруг  мне,  -  маменька,  кабы  мы  были
грубые, то мы бы от него, может, по гордости нашей, и не приняли, а  что  мы
теперь приняли, то тем самым только деликатность нашу доказали ему,  что  во
всем ему доверяем, как почтенному седому человеку, не правда ли?" Я  сначала
не так поняла да говорю: "Почему, Оля, от благородного и  богатого  человека
благодеяния не принять, коли он сверх того доброй души человек?" Нахмурилась
она на меня: "Нет, говорит, маменька, это не то,  не  благодеяние  нужно,  а
"гуманность" его, говорит, дорога. А деньги так даже лучше  бы  было  нам  и
совсем не брать, маменька: коли уж он место  обещался  достать,  то  и  того
достаточно... хоть мы и  нуждаемся".  -  "Ну,  говорю,  Оля,  нужды-то  наши
таковы, что отказаться никак нельзя", - усмехнулась даже я. Ну, рада  я  про
себя, только она мне через час и ввернула: "Вы, говорит, маменька, деньги-то
подождите тратить", - решительно так сказала. "Что же? -  говорю".  -  "Так,
говорит", - оборвала и замолчала. На весь вечер примолкла; только  ночью  во
втором часу просыпаюсь я, слышу, Оля ворочается на кровати: "Не  спите,  вы,
маменька?" - "Нет, говорю, не  сплю".  -  "Знаете,  говорит,  ведь  он  меня
оскорбить хотел?" - "Что ты, что ты? - говорю". - "Непременно, говорит, так:
это подлый человек, не смейте, говорит, ни одной копейки его денег тратить".
Я было стала ей говорить, всплакнула даже тут же на постели,  -  отвернулась
она к стене: "Молчите, говорит, дайте мне  спать!"  Наутро  смотрю  на  нее,
ходит, на себя непохожа; и вот, верьте не верьте  мне,  перед  судом  божиим
скажу: не в своем уме она тогда была! С самого того  разу,  как  ее  в  этом
подлом доме оскорбили, помутилось у ней сердце... и ум. Смотрю я на нее в то
утро и сумневаюсь на нее; страшно мне; не буду, думаю, противоречить ей ни в
одном слове. "Он, говорит, маменька, адреса-то своего так и не  оставил".  -
"Грех тебе, говорю, Оля: сама его вчера слышала, сама  потом  хвалила,  сама
благодарными  слезами  заплакать  готова  была".  Только  я  это  сказала  -
взвизгнула она, топнула: "Подлых, говорит, вы чувств  женщина,  старого  вы,
говорит, воспитания на крепостном праве!"...  И  уж  что  тут  не  говорила,
схватила шляпку, выбежала,  я  кричу  ей  вслед:  что  с  ней,  думаю,  куда
побежала? А она бегала в адресный стол, узнала, где господин Версилов живет,
пришла: "Сегодня же, говорит, сейчас отнесу ему деньги и в лицо шваркну;  он
меня, говорит, оскорбить хотел, как  Сафронов  (это  купец-то  наш);  только
Сафронов оскорбил как грубый мужик, а этот как хитрый иезуит". А  тут  вдруг
на беду и постучался этот вчерашний господин: "Слышу, говорят про Версилова,
могу сообщить". Как услыхала она про Версилова, так на него и накинулась,  в
исступлении вся, говорит-говорит, смотрю я на нее и дивлюсь: ни с  кем  она,
молчаливая такая, так не говорит, а тут еще с незнакомым  совсем  человеком?
Щеки у ней разгорелись, глаза сверкают... А  он-то  как  раз:  "Совершенная,
говорит, ваша правда,  сударыня.  Версилов,  говорит,  это  точь-в-точь  как
генералы здешние, которых в газетах описывают; разоденется  генерал  во  все
ордена и пойдет по всем гувернанткам, что в газетах публикуются, и  ходит  и
что надо находит; а коли не найдет чего надо, посидит, поговорит,  наобещает
с три короба и уйдет, - все-таки развлечение себе  доставил".  Расхохоталась
даже Оля, только злобно так, а господин-то этот, смотрю, за руку  ее  берет,
руку к сердцу притягивает: "Я, говорит,  сударыня,  и  сам  при  собственном
капитале состою, и всегда бы мог прекрасной  девице  предложить,  но  лучше,
говорит, я прежде у ней только миленькую ручку поцелую..." - и тянет,  вижу,
целовать руку. Как вскочит она, но тут уж и я вместе с ней, прогнали мы  его
обе. Вот перед вечером выхватила  у  меня  Оля  деньги,  побежала,  приходит
обратно: "Я, говорит, маменька, бесчестному человеку отмстила!" - "Ах,  Оля,
Оля,   говорю,   может,   счастья   своего   мы   лишились,    благородного,
благодетельного человека ты оскорбила!" Заплакала я  с  досады  на  нее,  не
вытерпела. Кричит она на меня: "Не хочу, кричит,  не  хочу!  Будь  он  самый
честный человек, и тогда его милостыни не  хочу!  Чтоб  и  жалел  кто-нибудь
меня, и того не хочу!" Легла я, и в мысли у меня ничего не было.  Сколько  я
раз на этот гвоздь у вас в стене  присматривалась,  что  от  зеркала  у  вас
остался, - невдомек мне, совсем невдомек, ни вчера, ни прежде, и не думала я
этого не гадала вовсе, и от Оли не ожидала  совсем.  Сплю-то  я  обыкновенно
крепко, храплю, кровь это у меня к голове приливает, а иной раз подступит  к
сердцу, закричу во сне, так что Оля уж ночью разбудит  меня:  "Что  это  вы,
говорит, маменька, как крепко спите, и разбудить вас, когда надо, нельзя". -
"Ой, говорю, Оля, крепко, ой крепко". Вот как я, надо  быть,  захрапела  это
вчера, так тут она выждала, и уж не опасаясь, и поднялась. Ремень-то этот от
чемодана, длинный, все на виду торчал, весь месяц, еще утром  вчера  думала:
"Прибрать его наконец, чтоб не валялся". А стул, должно  быть,  ногой  потом
отпихнула, а чтобы он не застучал, так юбку свою сбоку подложила.  И  должно
быть, я долго-долго спустя, целый час али больше спустя, проснулась: "Оля! -
зову, - Оля!" Сразу померещилось мне что-то, кличу ее. Али что не слышно мне
дыханья ее с постели стало, али в темноте-то разглядела,  пожалуй,  что  как
будто кровать пуста, - только встала я вдруг, хвать  рукой:  нет  никого  на
кровати, и подушка холодная. Так и упало у меня сердце, стою  на  месте  как
без чувств, ум помутился. "Вышла,  думаю,  она",  -  шагнула  это  я,  ан  у
кровати, смотрю, в углу, У двери, как будто она сама и стоит. Я стою, молчу,
гляжу на нее, а она из темноты точно тоже глядит на меня,  не  шелохнется...
"Только зачем же, думаю, она на стул встала?" - "Оля, - шепчу я, робею сама,
- Оля, слышишь ты?" Только вдруг как будто во мне все озарилось, шагнула  я,
кинула обе руки вперед, прямо на нее,  обхватила,  а  она  у  меня  в  руках
качается, хватаю, а она качается, понимаю я все и не хочу  понимать...  Хочу
крикнуть, а крику-то нет... Ах,  думаю!  Упала  на  пол  с  размаха,  тут  и
закричала..." ..............................................
     - Васин, - сказал я наутро,  часу  уже  в  шестом,  -  если  б  не  ваш
Стебельков, не случилось бы, может, этого.
     - Кто знает, наверно бы случилось. Тут нельзя так  судить,  тут  и  без
того было готово... Правда, этот Стебельков иногда...
     Он не договорил и очень неприятно поморщился. Часу в седьмом  он  опять
уехал; он все хлопотал. Я остался  наконец  один-одинехонек.  Уже  рассвело.
Голова у меня слегка кружилась. Мне мерещился Версилов:  рассказ  этой  дамы
выдвигал его совсем в другом свете.  Чтоб  удобнее  обдумать,  я  прилег  на
постель Васина так, как был, одетый и в  сапогах,  на  минутку,  совсем  без
намерения спать - и вдруг заснул, даже не помню, как и случилось. Я  проспал
почти четыре часа; никто-то не разбудил меня.




Глава десятая

I.
     Я проснулся около половины одиннадцатого и долго не верил глазам своим:
на диване, на котором я вчера заснул, сидела моя  мать,  а  рядом  с  нею  -
несчастная соседка, мать самоубийцы. Они обе держали друг  дружку  за  руки,
разговаривали шепотом, вероятно, чтоб не разбудить меня, и  обе  плакали.  Я
встал с постели и прямо кинулся  целовать  маму.  Она  так  вся  и  засияла,
поцеловала меня и перекрестила три раза правой рукой. Мы не успели сказать и
слова: отворилась дверь, и вошли Версилов и Васин. Мама тотчас же  встала  и
увела с собой соседку. Васин подал мне руку, а Версилов  не  сказал  мне  ни
слова и опустился в кресло. Он и мама, по-видимому, были здесь уже некоторое
время. Лицо его было нахмуренно и озабоченно.
     - Всего  больше  жалею,  -  расстановочно  начал  он  Васину,  очевидно
продолжая начатый разговор, -  что  не  успел  устроить  все  это  вчера  же
вечером, и - наверно не вышло бы тогда этого  страшного  дела!  Да  и  время
было: восьми часов еще не было. Только что  убежала  она  вчера  от  нас,  я
тотчас же положил было в мыслях идти за ней следом сюда и переубедить ее, но
это непредвиденное и неотложное дело, которое,  впрочем,  я  весьма  бы  мог
отложить до сегодня... на неделю даже, - это досадное дело всему помешало  и
все испортило. Сойдется же ведь этак!
     - Может быть, и не  успели  бы  убедить;  тут  и  без  вашего  слишком,
кажется, нагорело и накипело, - вскользь заметил Васин.
     - Нет, успел бы, успел бы наверно. И ведь была мысль в  голове  послать
вместо себя Софью Андреевну. Мелькнула, но только мелькнула. Софья Андреевна
одна бы ее победила, и несчастная осталась бы в живых. Нет,  никогда  больше
не сунусь... с "добрыми делами"... И всего-то раз в жизни высунулся! А  я-то
думал, что все еще не отстал от поколения и  понимаю  современную  молодежь.
Да,  старье  наше  старится  чуть  не  раньше,  чем  созреет.  Кстати,  ведь
действительно ужасно много есть современных людей, которые, по привычке, все
еще считают себя молодым поколением, потому что всего вчера еще таким  были,
а между тем и не замечают, что уже на фербанте. (8)
     -  Тут  вышло  недоразумение,  и   недоразумение   слишком   ясное,   -
благоразумно  заметил  Васин.  -  Мать  ее  говорит,  что  после   жестокого
оскорбления в  публичном  доме  она  как  бы  потеряла  рассудок.  Прибавьте
обстановку, первоначальное оскорбление от купца... все это  могло  случиться
точно так же и в прежнее время,  и  нисколько,  по-моему,  не  характеризует
особенно собственно теперешнюю молодежь.
     - Нетерпелива немного она, теперешняя молодежь,  кроме,  разумеется,  и
малого  понимания  действительности,  которое  хоть  и  свойственно   всякой
молодежи во всякое время, но нынешней как-то особенно... Скажите, а что  тут
напроворил господин Стебельков?
     - Господин Стебельков, - ввязался я вдруг, - причиной всему. Не было бы
его, ничего бы не вышло; он подлил масла в огонь.
     Версилов выслушал, но не взглянул на меня. Васин нахмурился.
     - Упрекаю  себя  тоже  в  одном  смешном  обстоятельстве,  -  продолжал
Версилов, не торопясь и по-прежнему  растягивая  слова,  -  кажется,  я,  по
скверному моему обычаю, позволил себе тогда с нею некоторого рода веселость,
легкомысленный смешок этот - одним словом, был  недостаточно  резок,  сух  и
мрачен,  три  качества,  которые,  кажется,  также  в  чрезвычайной  цене  у
современного молодого поколения... Одним словом, дал ей повод  принять  меня
за странствующего селадона. (9)
     - Совершенно напротив, -  резко  ввязался  я  опять,  -  мать  особенно
утверждает, что вы произвели великолепное впечатление  именно  серьезностью,
строгостью даже, искренностью, - ее собственные слова. Покойница  сама  вас,
как вы ушли, хвалила в этом смысле.
     - Д-да? - промямлил Версилов,  мельком  взглянув  наконец  на  меня.  -
Возьмите же эту бумажку, она ведь к делу необходима, - протянул он крошечный
кусочек Васину. Тот взял и, видя, что я смотрю  с  любопытством,  подал  мне
прочесть. Это была записка, две неровные строчки, нацарапанные карандашом и,
может быть, в темноте:
     "Маменька, милая, простите меня за то, что я прекратила  мой  жизненный
дебют. Огорчавшая вас Оля".
     - Это нашли только утром, - объяснил Васин.
     - Какая странная записка! - воскликнул я в удивлении.
     - Чем странная? - спросил Васин.
     - Разве можно в такую минуту писать юмористическими выражениями?
     Васин глядел вопросительно.
     - Да и юмор странный, - продолжал  я,  -  гимназический  условный  язык
между товарищами... Ну кто  может  в  такую  минуту  и  в  такой  записке  к
несчастной матери, - а мать она ведь, оказывается, любила  же,  -  написать:
"прекратила мой жизненный дебют"!
     - Почему же нельзя написать? - все еще не понимал Васин.
     - Тут ровно никакого  и  нет  юмора,  -  заметил  наконец  Версилов,  -
выражение, конечно, неподходящее, совсем не того тона, и действительно могло
зародиться в гимназическом или там каком-нибудь условно товарищеском, как ты
сказал, языке али из фельетонов каких-нибудь, но покойница употребляла его в
этой ужасной записке совершенно простодушно и серьезно.
     - Этого быть не может, она кончила курс и вышла с серебряной медалью.
     - Серебряная медаль тут ничего не  значит.  Нынче  многие  так  кончают
курс.
     - Опять на молодежь, - улыбнулся Васин.
     - Нисколько, - ответил ему Версилов, вставая с места и  взяв  шляпу,  -
если нынешнее поколение не столь литературно, то, без сомнения,  обладает...
другими достоинствами, - прибавил он с необыкновенной серьезностью. - Притом
"многие" - не "все",  и  вот  вас,  например,  я  не  обвиняю  же  в  плохом
литературном развитии, а вы тоже еще молодой человек.
     - Да и Васин ничего не нашел дурного в "дебюте"! - не утерпел  я,  чтоб
не заметить.
     Версилов молча протянул руку Васину; тот  тоже  схватил  фуражку,  чтоб
вместе с ним выйти, и крикнул мне: "До свиданья". Версилов  вышел,  меня  не
заметив. Мне тоже нечего было время терять: во что бы  ни  стало  надо  было
бежать искать квартиру, - теперь нужнее чем когда-нибудь! Мамы уже не было у
хозяйки, она ушла и увела с  собой  и  соседку.  Я  вышел  на  улицу  как-то
особенно бодро... Какое-то новое и большое ощущение нарождалось  в  душе.  К
тому же как нарочно и все способствовало: я  необыкновенно  скоро  напал  на
случай и нашел квартиру совсем подходящую; про квартиру эту потом, а  теперь
окончу о главном.
     Был всего второй час в начале, когда я вернулся опять к Васину за  моим
чемоданом и как раз опять застал его дома.  Увидав  меня,  он  с  веселым  и
искренним видом воскликнул:
     - Как я рад, что вы застали меня, я сейчас  было  уходил!  Я  могу  вам
сообщить один факт, который, кажется, очень вас заинтересует.
     - Уверен заранее! - вскричал я.
     - Ба! какой у вас бодрый вид. Скажите, вы не знали ничего  о  некотором
письме, сохранявшемся у Крафта и доставшемся вчера Версилову,  именно  нечто
по поводу выигранного им наследства? В  письме  этом  завещатель  разъясняет
волю свою в смысле, обратном  вчерашнему  решению  суда.  Письмо  еще  давно
писано. Одним словом, я не знаю, что именно в  точности,  но  не  знаете  ли
чего-нибудь вы?
     - Как не знать. Крафт третьего дня для того и повел меня к  себе...  от
тех господ, чтоб передать мне это письмо, а я вчера передал Версилову.
     - Да? Так я и подумал. Вообразите же, то дело, про которое давеча здесь
говорил Версилов, - что помешало ему вчера вечером прийти сюда  убедить  эту
девушку, - это дело вышло именно через это письмо. Версилов прямо, вчера  же
вечером, отправился к адвокату князя Сокольского, передал ему это  письмо  и
отказался от всего выигранного им наследства. В настоящую минуту этот  отказ
уже облечен в законную форму. Версилов не дарит, но  признает  в  этом  акте