отрели  на  меня?  -
ступил вдруг ко мне учитель с подлейшей улыбкой.
     - Долгорукий.
     - Князь Долгорукий?
     - Нет, просто Долгорукий, сын бывшего крепостного Макара Долгорукого  и
незаконный сын моего бывшего барина господина  Версилова.  Не  беспокойтесь,
господа: я вовсе не для того, чтобы вы сейчас же бросились ко мне за это  на
шею и чтобы мы все завыли как телята от умиления!
     Громкий и самый бесцеремонный  залп  хохота  раздался  разом,  так  что
заснувший за дверью ребенок проснулся и запищал. Я трепетал от  ярости.  Все
они жали руку Дергачеву и выходили, не обращая на меня никакого внимания.
     - Пойдемте, - толкнул меня Крафт. Я подошел к Дергачеву, изо  всех  сил
сжал ему руку и потряс ее несколько раз тоже изо всей силы.
     - Извините, что вас все обижал Кудрюмов (это рыжеватый), -  сказал  мне
Дергачев.
     Я пошел за Крафтом. Я ничего не стыдился.

VI.
     Конечно, между мной теперешним и мной тогдашним - бесконечная разница.
     Продолжая "ничего не стыдиться", я еще на лесенке нагнал Васина, отстав
от Крафта, как от второстепенности,  и  с  самым  натуральным  видом,  точно
ничего не случилось, спросил:
     - Вы, кажется, изволите знать  моего  отца,  то  есть  я  хочу  сказать
Версилова?
     - Я, собственно, не знаком, - тотчас ответил Васин (и без малейшей  той
обидной утонченной вежливости, которую берут на себя люди деликатные, говоря
с тотчас же осрамившимся), - но я несколько его знаю;  встречался  и  слушал
его.
     - Коли слушали, так, конечно, знаете, потому что вы - вы! Как вы о  нем
думаете? Простите за скорый вопрос, но мне нужно. Именно как вы  бы  думали,
собственно ваше мнение необходимо.
     - Вы с меня много  спрашиваете.  Мне  кажется,  этот  человек  способен
задать себе огромные требования и, может быть, их  выполнить,  -  но  отчету
никому не отдающий.
     - Это верно, это очень верно, это - очень гордый человек! Но чистый  ли
это человек? Послушайте, что вы  думаете  о  его  католичестве?  Впрочем,  я
забыл, что вы, может быть, не знаете...
     Если б я не был так взволнован, уж разумеется, я бы не  стрелял  такими
вопросами, и так зря, в человека, с которым никогда не говорил, а  только  о
нем слышал. Меня удивляло, что Васин как бы не замечал моего сумасшествия!
     - Я слышал что-то и об этом, но не знаю, насколько это  могло  бы  быть
верно, - по-прежнему спокойно и ровно ответил он.
     - Ничуть! это про него неправду!  Неужели  вы  думаете,  что  он  может
верить в бога?
     - Это - очень гордый человек, как вы сейчас сами сказали, а  многие  из
очень гордых людей любят  верить  в  бога,  особенно  несколько  презирающие
людей.  У  многих  сильных  людей  есть,   кажется,   натуральная   какая-то
потребность - найти кого-нибудь  или  что-нибудь,  перед  чем  преклониться.
Сильному человеку иногда очень трудно переносить свою силу.
     - Послушайте, это, должно быть, ужасно верно! -  вскричал  я  опять.  -
Только я бы желал понять...
     - Тут причина ясная: они выбирают  бога,  чтоб  не  преклоняться  перед
людьми, - разумеется, сами не ведая, как это в  них  делается:  преклониться
пред богом не так обидно. Из  них  выходят  чрезвычайно  горячо  верующие  -
вернее сказать, горячо желающие верить; но желания они  принимают  за  самую
веру. Из этаких особенно часто  бывают  под  конец  разочаровывающиеся.  Про
господина Версилова я думаю, что в нем есть и  чрезвычайно  искренние  черты
характера. И вообще он меня заинтересовал.
     - Васин! - вскричал я, -вы меня радуете! Я не уму вашему  удивляюсь,  я
удивляюсь тому, как можете вы, человек столь чистый и так безмерно надо мной
стоящий, - как можете вы со мной идти и говорить так просто и  вежливо,  как
будто ничего не случилось!
     Васин улыбнулся.
     - Вы уж слишком меня хвалите, а случилось там только то, что вы слишком
любите отвлеченные разговоры. Вы, вероятно, очень долго перед этим молчали.
     - Я три года молчал, я три года говорить готовился...  Дураком  я  вам,
разумеется, показаться не мог, потому что вы  сами  чрезвычайно  умны,  хотя
глупее меня вести себя невозможно, но подлецом!
     - Подлецом?
     - Да, несомненно! Скажите, не презираете вы меня втайне за  то,  что  я
сказал,  что  я  незаконнорожденный  Версилова...  и  похвалился,  что   сын
дворового?
     - Вы слишком себя мучите. Если находите, что сказали  дурно,  то  стоит
только не говорить в другой раз; вам еще пятьдесят лет впереди.
     - О, я знаю, что мне надо быть очень молчаливым с людьми. Самый  подлый
из всех развратов - это вешаться на шею; я сейчас это им сказал, и вот  я  и
вам вешаюсь! Но ведь есть разница, есть? Если вы поняли  эту  разницу,  если
способны были понять, то я благословлю эту минуту!
     Васин опять улыбнулся.
     - Приходите ко мне, если захотите, - сказал он. - Я имею теперь  работу
и занят, но вы сделаете мне удовольствие. - Я заключил  об  вас  давеча,  по
физиономии, что вы излишне тверды и несообщительны.
     - Это очень может быть верно. Я знал вашу сестру,  Лизавету  Макаровну,
прошлого года, в  Луге...  Крафт  остановился  и,  кажется,  вас  ждет;  ему
поворачивать.
     Я крепко пожал руку  Васина  и  добежал  до  Крафта,  который  все  шел
впереди, пока я говорил с Васиным. Мы молча дошли  до  его  квартиры;  я  не
хотел еще и не мог говорить с ним. В характере Крафта  одною  из  сильнейших
черт была деликатность.




Глава четвертая

I.
     Крафт прежде  где-то  служил,  а  вместе  с  тем  и  помогал  покойному
Андроникову (за вознаграждение от него) в ведении иных частных дел, которыми
тот постоянно занимался сверх своей службы. Для меня важно было уже то,  что
Крафту, вследствие особенной близости его с Андрониковым, могло быть  многое
известно из того, что так интересовало меня. Но я знал  от  Марьи  Ивановны,
жены Николая Семеновича, у которого я прожил  столько  лет,  когда  ходил  в
гимназию, - и которая была родной  племянницей,  воспитанницей  и  любимицей
Андроникова, что Крафту даже "поручено" передать мне нечто. Я уже  ждал  его
целый месяц.
     Он жил в маленькой квартире, в две комнаты, совершенным особняком, а  в
настоящую минуту, только что воротившись, был даже и без  прислуги.  Чемодан
был хоть и раскрыт, но не убран, вещи валялись на стульях, а на столе, перед
диваном, разложены были:  саквояж,  дорожная  шкатулка,  револьвер  и  проч.
Войдя, Крафт был в чрезвычайной задумчивости, как бы забыв  обо  мне  вовсе;
он, может быть, и не заметил, что я с ним не разговаривал дорогой. Он тотчас
же что-то принялся искать, но, взглянув мимоходом в зеркало,  остановился  и
целую минуту пристально  рассматривал  свое  лицо.  Я  хоть  и  заметил  эту
особенность (а потом слишком все  припомнил),  но  я  был  грустен  и  очень
смущен.  Я  был  не  в  силах  сосредоточиться.  Одно  мгновение  мне  вдруг
захотелось взять и уйти и так оставить все дела навсегда.  Да  и  что  такое
были все эти дела в сущности? Не одной  ли  напускной  на  себя  заботой?  Я
приходил в отчаяние, что трачу  мою  энергию,  может  быть,  на  недостойные
пустяки  из  одной  чувствительности,  тогда  как  сам  имею   перед   собой
энергическую задачу.  А  между  тем  неспособность  моя  к  серьезному  делу
очевидно обозначалась, ввиду того, что случилось у Дергачева.
     - Крафт, вы к ним и еще пойдете? - вдруг спросил  я  его.  Он  медленно
обернулся ко мне, как бы плохо понимая меня. Я сел на стул.
     - Простите их! - сказал вдруг Крафт.
     Мне, конечно, показалось, что это насмешка; но, взглянув пристально,  я
увидал в лице его такое странное и даже удивительное  простодушие,  что  мне
даже самому удивительно стало, как это он  так  серьезно  попросил  меня  их
"простить". Он поставил стул и сел подле меня.
     - Я сам знаю, что я, может быть, сброд всех самолюбии и больше  ничего,
- начал я, - но не прошу прощения.
     - Да и совсем не у кого, - проговорил он тихо и серьезно. Он все  время
говорил тихо и очень медленно.
     - Пусть я буду виноват перед  собой...  Я  люблю  быть  виновным  перед
собой... Крафт, простите, что я у вас вру. Скажите, неужели вы тоже  в  этом
кружке? Я вот об чем хотел спросить.
     - Они не глупее других и не умнее; они - помешанные, как все.
     -  Разве  все  -  помешанные?  -  повернулся  я  к  нему  с   невольным
любопытством.
     - Из людей получше теперь все - помешанные. Сильно кутит одна  середина
и бездарность... Впрочем, это все не стоит.
     Говоря, он смотрел  как-то  в  воздух,  начинал  фразы  и  обрывал  их.
Особенно поражало какое-то уныние в его голосе.
     - Неужели и Васин с ними? В Васине - ум, в Васине - нравственная  идея!
- вскричал я.
     - Нравственных идей теперь совсем нет; вдруг ни одной не оказалось,  и,
главное, с таким видом, что как будто их никогда и не было.
     - Прежде не было?
     - Лучше оставим это, - проговорил он с явным утомлением.  Меня  тронула
его горестная серьезность. Устыдясь своего эгоизма, я  стал  входить  в  его
тон.
     - Нынешнее время, - начал он сам, помолчав  минуты  две  и  все  смотря
куда-то  в  воздух,  -  нынешнее  время  -  это  время  золотой  средины   и
бесчувствия, страсти к невежеству, лени, неспособности к делу и  потребности
всего готового. Никто не задумывается; редко кто выжил бы себе идею.
     Он опять оборвал и помолчал немного; я слушал.
     - Нынче безлесят Россию, истощают в  ней  почву,  обращают  в  степь  и
приготовляют ее для калмыков. Явись человек с надеждой и посади дерево - все
засмеются: "Разве ты до него доживешь?" С  другой  стороны,  желающие  добра
толкуют о том, что будет через тысячу лет. Скрепляющая идея совсем  пропала.
Все точно на постоялом дворе и завтра собираются вон из  России;  все  живут
только бы с них достало...
     - Позвольте, Крафт, вы сказали:  "Заботятся  о  том,  что  будет  через
тысячу лет". Ну а ваше отчаяние... про участь России... разве это не  в  том
же роде забота?
     -  Это...  это  -  самый  насущный  вопрос,  который  только  есть!   -
раздражительно проговорил он и быстро встал с места.
     - Ах да! Я и забыл!  -  сказал  он  вдруг  совсем  не  тем  голосом,  с
недоумением смотря на меня, - я вас зазвал по делу и между тем... Ради бога,
извините.
     Он точно вдруг опомнился от какого-то сна, почти сконфузился;  взял  из
портфеля, лежавшего на столе, письмо и подал мне.
     - Вот что я имею  вам  передать.  Это  -  документ,  имеющий  некоторую
важность, - начал он со вниманием и с самым деловым видом.
     Меня,  еще  долго  спустя,  поражала  потом,  при   воспоминании,   эта
способность его (в  такие  для  него  часы!)  с  таким  сердечным  вниманием
отнестись к чужому делу, так спокойно и твердо рассказать его.
     - Это письмо того самого Столбеева, по смерти которого из-за  завещания
его возникло дело Версилова с князьями Сокольскими. Дело это теперь решается
в суде и решится, наверно, в пользу Версилова; за него закон.  Между  тем  в
письме этом, частном, писанном  два  года  назад,  завещатель  сам  излагает
настоящую свою волю или, вернее, желание, излагает скорее в  пользу  князей,
чем Версилова. По крайней  мере  те  пункты,  на  которые  опираются  князья
Сокольские, оспаривая завещание, получают сильную поддержку в  этом  письме.
Противники Версилова много бы дали за этот документ,  не  имеющий,  впрочем,
решительного  юридического  значения.  Алексей   Никанорович   (Андроников),
занимавшийся делом Версилова, сохранял это письмо у  себя  и,  незадолго  до
своей смерти, передал его мне с поручением "приберечь" - может быть,  боялся
за свои бумаги, предчувствуя смерть. Не желаю  судить  теперь  о  намерениях
Алексея Никаноровича в этом случае и признаюсь, по смерти его я находился  в
некоторой тягостной нерешимости, что мне делать с этим документом,  особенно
ввиду близкого решения этого дела в суде. Но Марья Ивановна, которой Алексей
Никанорович,  кажется,  очень  много  поверял  при  жизни,  вывела  меня  из
затруднения: она написала мне, три недели назад, решительно, чтоб я  передал
документ именно вам, и что это, кажется (ее выражение),  совпадало  бы  и  с
волей Андроникова. Итак, вот документ, и я очень рад, что могу  его  наконец
передать.
     - Послушайте, - сказал я, озадаченный такою неожиданною новостью, - что
же я буду теперь с этим письмом делать? Как мне поступить?
     - Это уж в вашей воле.
     - Невозможно, я ужасно несвободен, согласитесь сами! Версилов так  ждал
этого наследства... и, знаете,  он  погибнет  без  этой  помощи  -  и  вдруг
существует такой документ!
     - Он существует только здесь, в комнате.
     - Неужели так? - посмотрел я на него внимательно.
     - Если вы в этом случае сами не находите, как поступить, то  что  же  я
могу вам присоветовать?
     - Но передать князю Сокольскому я тоже не  могу:  я  убью  все  надежды
Версилова и, кроме того, выйду перед ним  изменником...  С  другой  стороны,
передав Версилову, я ввергну невинных в нищету, а Версилова все-таки  ставлю
в безвыходное положение: или отказаться от наследства, или стать вором.
     - Вы слишком преувеличиваете значение дела.
     -   Скажите   одно:   имеет   этот   документ   характер   решительный,
окончательный?
     -  Нет,  не  имеет.  Я  небольшой  юрист.  Адвокат  противной  стороны,
разумеется, знал бы, как этим документом воспользоваться,  и  извлек  бы  из
него всю пользу;  но  Алексей  Никанорович  находил  положительно,  что  это
письмо, будучи предъявлено, не имело бы большого юридического значения,  так
что дело Версилова могло бы быть все-таки выиграно. Скорее же этот  документ
представляет, так сказать, дело совести...
     - Да вот это-то и  важнее  всего,  -  перебил  я,  -  именно  потому-то
Версилов и будет в безвыходном положении.
     - Он, однако, может уничтожить документ и тогда, напротив, избавит себя
уже от всякой опасности.
     - Имеете вы особые основания так полагать о нем, Крафт? Вот что я  хочу
знать: для того-то я и у вас!
     - Я думаю, что всякий на его месте так бы поступил.
     - И вы сами так поступили бы?
     - Я нe получаю наследства и потому про себя не знаю.
     - Ну, хорошо, - сказал я, сунув письмо в карман. - Это дело пока теперь
кончено. Крафт, послушайте. Марья Ивановна, которая, уверяю вас, многое  мне
открыла, сказала мне, что вы, и только один вы, могли бы передать  истину  о
случившемся в Эмсе, полтора года назад, у  Версилова  с  Ахмаковыми.  Я  вас
ждал, как солнца, которое все у меня осветит. Вы не знаете моего  положения,
Крафт. Умоляю вас сказать мне всю правду. Я  именно  хочу  знать,  какой  он
человек, а теперь - теперь больше, чем когда-нибудь это надо!
     - Я удивляюсь, как Марья Ивановна вам не передала всего сама; она могла
обо всем слышать от покойного Андроникова и, разумеется,  слышала  и  знает,
может быть, больше меня.
     - Андроников  сам  в  этом  деле  путался,  так  именно  говорит  Марья
Ивановна. Этого дела, кажется, никто  не  может  распутать.  Тут  черт  ногу
переломит! Я же знаю, что вы тогда сами были в Эмсе...
     - Я всего не застал, но что  знаю,  пожалуй,  расскажу  охотно,  только
удовлетворю ли вас?

II.
     Не привожу дословного рассказа, а приведу лишь вкратце сущность.
     Полтора года назад  Версилов,  став  через  старого  князя  Сокольского
другом дома Ахмаковых (все тогда находились за границей, в  Эмсе),  произвел
сильное впечатление, во-первых, на самого Ахмакова, генерала и еще нестарого
человека,  но  проигравшего  все  богатое  приданое  своей  жены,   Катерины
Николаевны, в три года супружества в  карты  и  от  невоздержной  жизни  уже
имевшего удар. Он от него очнулся  и  поправлялся  за  границей,  а  в  Эмсе
проживал для своей дочери, от первого своего  брака.  Это  была  болезненная
девушка,  лет  семнадцати,  страдавшая  расстройством  груди   и,   говорят,
чрезвычайной красоты, а вместе с тем и фантастичности. Приданого  у  ней  не
было; надеялись, по обыкновению, на старого князя. Катерина Николавна  была,
говорят,  доброй  мачехой.  Но  девушка  почему-то  особенно  привязалась  к
Версилову.
     Он проповедовал тогда "что-то страстное", по выражению Крафта, какую-то
новую жизнь, "был в религиозном настроении высшего смысла" - по странному, а
может быть, и насмешливому выражению Андроникова, которое мне было передано.
Но замечательно, что его скоро все  невзлюбили.  Генерал  даже  боялся  его;
Крафт совершенно не отрицает слуха,  что  Версилов  успел  утвердить  в  уме
больного  мужа,  что  Катерина  Николавна  неравнодушна  к  молодому   князю
Сокольскому (отлучившемуся тогда из Эмса в Париж). Сделал же это  не  прямо,
а, "по обыкновению своему", наветами, наведениями и всякими извилинами,  "на
что он великий мастер", выразился Крафт. Вообще же скажу, что  Крафт  считал
его, и желал считать, скорее плутом и врожденным интриганом, чем  человеком,
действительно проникнутым чем-то высшим или хоть оригинальным. Я же  знал  и
помимо Крафта, что Версилов, имев сперва чрезвычайное  влияние  на  Катерину
Николавну, мало-помалу дошел с нею до разрыва. В чем тут  состояла  вся  эта
игра, я и от Крафта не мог добиться,  но  о  взаимной  ненависти,  возникшей
между обоими  после  их  дружбы,  все  подтверждали.  Затем  произошло  одно
странное   обстоятельство:   болезненная   падчерица   Катерины   Николавны,
по-видимому, влюбилась  в  Версилова,  или  чем-то  в  нем  поразилась,  или
воспламенилась его речью, или уж я этого ничего не знаю;  но  известно,  что
Версилов одно время все почти дни проводил  около  этой  девушки.  Кончилось
тем, что девица объявила вдруг отцу, что желает за Версилова замуж. Что  это
случилось действительно, это все подтверждают - и  Крафт,  и  Андроников,  и
Марья Ивановна, и  даже  однажды  проговорилась  об  этом  при  мне  Татьяна
Павловна. Утверждали тоже, что Версилов не  только  сам  желал,  но  даже  и
настаивал на браке с  девушкой  и  что  соглашение  этих  двух  неоднородных
существ, старого с малым, было обоюдное. Но отца эта мысль испугала; он,  по
мере отвращения от Катерины Николавны, которую прежде очень любил, стал чуть
не боготворить свою  дочь,  особенно  после  удара.  Но  самой  ожесточенной
противницей  возможности  такого  брака  явилась  сама  Катерина  Николавна.
Произошло  чрезвычайно  много  каких-то  секретных,  чрезвычайно  неприятных
семейных столкновений, споров, огорчений,  одним  словом,  всяких  гадостей.
Отец начал наконец подаваться, видя упорство влюбленной и "фанатизированной"
Версиловым дочери -  выражение  Крафта.  Но  Катерина  Николавна  продолжала
восставать с неумолимой ненавистью. И вот здесь-то  и  начинается  путаница,
которую никто не понимает. Вот, однако, прямая догадка Крафта  на  основании
данных, но все-таки лишь догадка.
     Версилов будто бы успел внушить по-своему, тонко и неотразимо,  молодой
особе, что Катерина Николавна оттого не соглашается,  что  влюблена  в  него
сама и уже давно мучит его ревностью, преследует его, интригует, объяснилась
уже ему, и теперь готова сжечь его за  то,  что  он  полюбил  другую;  одним
словом, что-то в  этом  роде.  Сквернее  всего  тут  то,  что  он  будто  бы
"намекнул" об этом и отцу, мужу "неверной" жены,  объясняя,  что  князь  был
только развлечением. Разумеется, в  семействе  начался  целый  ад.  По  иным
вариантам, Катерина Николавна ужасно любила свою  падчерицу  и  теперь,  как
оклеветанная перед нею, была в отчаянии,  не  говоря  уже  об  отношениях  к
больному мужу. И что же, рядом с этим существует другой вариант, которому, к
печали моей, вполне верил и Крафт и которому я и сам верил (обо всем этом  я
уже слышал). Утверждали  (Андроников,  говорят,  слышал  от  самой  Катерины
Николавны), что, напротив, Версилов, прежде еще, то есть  до  начала  чувств
молодой девицы, предлагал свою любовь Катерине Николавне; что та, бывшая его
другом, даже экзальтированна