кого и особенно последний крик: Карету мне,
карету!
     - Ах, боже мой, - вскрикнул Версилов, - ведь  он  и  вправду!  Я  тогда
взялся, несмотря на короткий срок в Москве,  за  болезнию  Жилейко,  сыграть
Чацкого у Александры Петровны Витовтовой, на домашней сцене!
     - Неужто вы забыли? - засмеялась Татьяна Павловна.
     - Он мне напомнил! И признаюсь, эти тогдашние несколько дней в  Москве,
может быть, были лучшей минутой всей жизни моей! Мы все еще тогда  были  так
молоды... и все тогда с таким жаром ждали... Я  тогда  в  Москве  неожиданно
встретил столько... Но, продолжай, мой милый: ты очень хорошо сделал на этот
раз, что так подробно напомнил...
     - Я стоял, смотрел на вас и вдруг прокричал: "Ах, как хорошо, настоящий
Чацкий!" Вы вдруг обернулись ко мне и спрашиваете: "Да разве ты  уже  знаешь
Чацкого?" - а сами сели на диван и принялись за  кофей  в  самом  прелестном
расположении духа, - так бы вас и расцеловал.  Тут  я  вам  сообщил,  что  у
Андроникова все очень много читают, а барышни знают много стихов наизусть, а
из "Горе от ума" так промеж себя разыгрывают сцены, и что всю прошлую неделю
все читали по вечерам вместе, вслух, "Записки  охотника",  а  что  я  больше
всего люблю басни  Крылова  и  наизусть  знаю.  Вы  и  велели  мне  прочесть
что-нибудь наизусть, а я вам прочел "Разборчивую  невесту":  Невеста-девушка
смышляла жениха.
     - Именно, именно, ну теперь я все припомнил, - вскричал опять Версилов,
- но, друг мой, я и тебя припоминаю ясно: ты был тогда такой милый  мальчик,
ловкий даже мальчик, и клянусь тебе, ты тоже проиграл в эти девять лет.
     Тут уж все, и сама Татьяна  Павловна,  рассмеялись.  Ясно,  что  Андрей
Петрович изволил шутить и тою  же  монетою  "отплатил"  мне  за  колкое  мое
замечание о том, что он постарел.  Все  развеселились;  да  и  сказано  было
прекрасно.
     - По мере как я читал, вы улыбались, но я и до половины не  дошел,  как
вы остановили меня, позвонили и вошедшему слуге приказали попросить  Татьяну
Павловну, которая немедленно прибежала с таким веселым видом, что я, видя ее
накануне, почти  теперь  не  узнал.  При  Татьяне  Павловне  я  вновь  начал
"Невесту-девушку" и кончил блистательно, даже Татьяна Павловна улыбнулась, а
вы, Андрей Петрович, вы крикнули даже  "браво!"  и  заметили  с  жаром,  что
прочти я "Стрекозу и Муравья", так еще неудивительно, что толковый  мальчик,
в мои лета, прочтет толково, но  что  эту  басню:  Невеста-девушка  смышляла
жениха, Тут нет еще греха... "Вы послушайте, как он выговаривает:  "Тут  нет
еще греха"! Одним словом, вы были в восхищении. Тут вы  вдруг  заговорили  с
Татьяной Павловной по-французски,  и  она  мигом  нахмурилась  и  стала  вам
возражать, даже очень горячилась; но так  как  невозможно  же  противоречить
Андрею Петровичу, если он вдруг чего захочет, то Татьяна  Павловна  и  увела
меня поспешно к себе: там вымыли мне вновь  лицо,  руки,  переменили  белье,
напомадили,  даже  завили  мне  волосы.  Потом  к  вечеру  Татьяна  Павловна
разрядилась сама довольно пышно, так даже, что я не ожидал, и повезла меня с
собой в карете. Я попал в  театр  в  первый  раз  в  жизни,  в  любительский
спектакль у Витовтовой; свечи,  люстры,  дамы,  военные,  генералы,  девицы,
занавес, ряды стульев - ничего подобного я до сих пор  не  видывал.  Татьяна
Павловна заняла самое скромное местечко в  одном  из  задних  рядов  и  меня
посадила подле. Были, разумеется, и дети, как я, но  я  уже  ни  на  что  не
смотрел, а ждал с замиранием сердца представления. Когда  вы  вышли,  Андрей
Петрович, я был в восторге, в восторге до слез, - почему, из-за чего, сам не
понимаю. Слезы-то восторга зачем? - вот что мне было дико во все эти  девять
лет потом припоминать! Я с замиранием следил за комедией; в ней я,  конечно,
понимал только то, что она ему  изменила,  что  над  ним  смеются  глупые  и
недостойные пальца на ноге его  люди.  Когда  он  декламировал  на  бале,  я
понимал, что он унижен и оскорблен, что он укоряет всех этих  жалких  людей,
но что он - велик, велик! Конечно, и подготовка у Андроникова способствовала
пониманию, но - и ваша игра, Андрей Петрович! Я в первый раз видел сцену!  В
разъезде же, когда Чацкий крикнул: "Карету  мне,  карету!"  (а  крикнули  вы
удивительно), я сорвался со стула и  вместе  со  всей  залой,  разразившейся
аплодисментом, захлопал и изо всей силы закричал "браво!". Живо помню, как в
этот самый миг, точно булавка, вонзился в  меня  сзади,  "пониже  поясницы",
разъяренный щипок Татьяны Павловны, но я и внимания не обратил!  Разумеется,
тотчас после "Горе от ума" Татьяна Павловна увезла меня домой: "Не танцевать
же тебе оставаться, через тебя только я сама не остаюсь", - шипели  вы  мне,
Татьяна Павловна, всю Дорогу в карете. Всю ночь я был в бреду, а  на  другой
день, в десять часов, уже стоял у кабинета, но кабинет был притворен: У  вас
сидели люди, и вы с ними занимались делами; потом вдруг укатили на весь день
до глубокой ночи - так я вас и не  увидел!  Что  такое  хотелось  мне  тогда
сказать вам - забыл конечно, и тогда  не  знал,  но  я  пламенно  желал  вас
увидеть как можно скорей. А назавтра поутру, еще с восьми часов, вы изволили
отправиться в Серпухов: вы тогда только что продали  ваше  тульское  имение,
для расплаты с кредиторами, но все-таки у вас оставался в  руках  аппетитный
куш, вот почему вы и в Москву тогда пожаловали, в которую не могли  до  того
времени заглянуть, боясь кредиторов; и вот  один  только  этот  серпуховский
грубиян, один из всех кредиторов, не соглашался взять половину долга  вместо
всего. Татьяна Павловна на вопросы мои даже и не отвечала: "Нечего  тебе,  а
вот послезавтра отвезу тебя в пансион;  приготовься,  тетради  свои  возьми,
книжки приведи в  порядок,  да  приучайся  сам  в  сундучке  укладывать,  не
белоручкой расти вам, сударь", да то-то, да это-то, уж барабанили же вы мне,
Татьяна Павловна, в эти три дня! Тем и кончилось, что свезли меня в пансион,
к Тушару, в вас влюбленного и невинного, Андрей Петрович, и пусть,  кажется,
глупейший случай, то есть вся-то встреча наша, а, верите ли, я  ведь  к  вам
потом, через полгода, от Тушара бежать хотел!
     - Ты прекрасно рассказал и все  мне  так  живо  напомнил,  -  отчеканил
Версилов, - но, главное, поражает меня в рассказе твоем богатство  некоторых
странных подробностей, о долгах моих например. Не  говоря  уже  о  некоторой
неприличности этих подробностей, не понимаю, как даже ты их мог достать?
     - Подробности? Как достал? Да  повторяю  же,  я  только  и  делал,  что
доставал о вас подробности, все эти девять лет.
     - Странное признание и странное препровождение времени!
     Он повернулся, полулежа в креслах, и даже слегка зевнул, - нарочно  или
нет, не знаю.
     - Что же, продолжать о том, как я хотел бежать к вам от Тушара?
     - Запретите ему, Андрей Петрович, уймите его и выгоните вон, -  рванула
Татьяна Павловна.
     - Нельзя, Татьяна  Павловна,  -  внушительно  ответил  ей  Версилов,  -
Аркадий, очевидно, что-то замыслил, и, стало быть, надо ему непременно  дать
кончить. Ну и пусть его! Расскажет, и с плеч долой,  а  для  него  в  том  и
главное, чтоб с плеч долой спустить. Начинай, мой милый, твою новую историю,
то есть я так только говорю: новую; не беспокойся, я знаю конец ее.

IV.
     - Бежал я, то есть хотел к вам бежать, очень просто. Татьяна  Павловна,
помните ли, как недели две спустя после моего водворения Тушар написал к вам
письмо, - нет? А мне потом и письмо Марья Ивановна показывала,  оно  тоже  в
бумагах покойного Андроникова очутилось. Тушар вдруг спохватился,  что  мало
взял денег, и с "достоинством" объявил вам в письме своем, что  в  заведении
его воспитываются князья и сенаторские дети и что  он  считает  ниже  своего
заведения держать воспитанника с таким происхождением, как я,  если  ему  не
дадут прибавки.
     - Mon cher, ты бы мог...
     - О, ничего, ничего, - перебил я, - я только немножко  про  Тушара.  Вы
ему ответили уже из уезда, Татьяна  Павловна,  через  две  недели,  и  резко
отказали. Я припоминаю, как он, весь багровый, вошел тогда в нашу  классную.
Это был очень маленький и очень плотненький французик,  лет  сорока  пяти  и
действительно парижского происхождения, разумеется из сапожников, но  уже  с
незапамятных времен служивший в  Москве  на  штатном  месте,  преподавателем
французского языка, имевший даже  чины,  которыми  чрезвычайно  гордился,  -
человек глубоко необразованный. А нас,  воспитанников,  было  у  него  всего
человек шесть; из них действительно какой-то племянник московского сенатора,
и все мы у него жили совершенно на семейном положении, более под  присмотром
его супруги, очень манерной дамы, дочери какого-то русского чиновника.  Я  в
эти две недели  ужасно  важничал  перед  товарищами,  хвастался  моим  синим
сюртуком и папенькой моим Андреем Петровичем, и  вопросы  их:  почему  же  я
Долгорукий, а не Версилов, - совершенно не смущали меня именно потому, что я
сам не знал почему.
     -  Андрей  Петрович!  -  крикнула  Татьяна  Павловна  почти  угрожающим
голосом. Напротив, матушка, не отрываясь,  следила  за  мною,  и  ей  видимо
хотелось, чтобы я продолжал.
     - Ce Тушар... действительно я припоминаю теперь, что он такой маленький
и вертлявый, - процедил  Версилов,  -  но  мне  его  рекомендовали  тогда  с
наилучшей стороны...
     - Се Тушар вошел с письмом в руке, подошел к нашему  большому  дубовому
столу, за которым мы все шестеро что-то  зубрили,  крепко  схватил  меня  за
плечо, поднял со стула и велел захватить мои тетрадки. "Твое место не здесь,
а там", - указал он мне крошечную комнатку налево  из  передней,  где  стоял
простой стол, плетеный стул и клеенчатый диван - точь-в-точь  как  теперь  у
меня наверху в светелке. Я перешел с удивлением и очень оробев: никогда  еще
со мной грубо не обходились. Через полчаса, когда Тушар вышел из классной, я
стал переглядываться с товарищами и пересмеиваться; конечно, они  надо  мною
смеялись, но я о том не догадывался и думал, что мы смеемся оттого, что  нам
весело. Тут как раз налетел Тушар, схватил меня за вихор  и  давай  таскать.
"Ты не смеешь сидеть с благородными детьми, ты подлого происхождения  и  все
равно что лакей!" И он пребольно ударил меня по моей  пухлой  румяной  щеке.
Ему это тотчас же понравилось, и он ударил меня во второй и в третий раз.  Я
плакал навзрыд, я был страшно удивлен. Целый час я сидел, закрывшись руками,
и плакал-плакал. Произошло что-то такое, чего я ни за  что  не  понимал.  Не
понимаю,  как  человек  не  злой,  как  Тушар,  иностранец,  и  даже   столь
радовавшийся освобождению русских крестьян, мог бить такого глупого ребенка,
как я. Впрочем, я был  только  удивлен,  а  не  оскорблен;  я  еще  не  умел
оскорбляться. Мне казалось, что я что-то сшалил, но когда я  исправлюсь,  то
меня простят и мы опять станем вдруг все веселы, пойдем играть  на  дворе  и
заживем как нельзя лучше.
     - Друг мой, если б я только знал... -  протянул  Версилов  с  небрежной
улыбкой несколько утомленного человека, - каков, однако, негодяй этот Тушар!
Впрочем, я все еще не теряю надежды, что ты как-нибудь соберешься с силами и
все это нам наконец простишь и мы опять заживем как нельзя лучше.
     Он решительно зевнул.
     - Да я и не обвиняю, совсем нет, и, поверьте, не жалуюсь на  Тушара!  -
прокричал я, несколько сбитый с толку, -  да  и  бил  он  меня  каких-нибудь
месяца два. Я, помню, все хотел его чем-то  обезоружить,  бросался  целовать
его руки и целовал их и все плакал-плакал. Товарищи  смеялись  надо  мною  и
презирали меня, потому что Тушар стал употреблять меня иногда как  прислугу,
приказывал  подавать  себе  платье,  когда  одевался.  Тут   мое   лакейство
пригодилось мне инстинктивно: я старался изо всех сил угодить и нисколько не
оскорблялся, потому что ничего еще я этого не понимал, и удивляюсь  даже  до
сей поры тому, что был так еще тогда глуп, что не мог понять, как я всем  им
неровня. Правда, товарищи много  мне  и  тогда  уже  объяснили,  школа  была
хорошая. Тушар кончил тем, что полюбил более пинать меня колонком сзади, чем
бить по лицу; а через полгода так даже стал меня иногда  и  ласкать;  только
нет-нет, а в месяц раз, наверно, побьет, для напоминания, чтоб не забывался.
С детьми тоже скоро меня посадили вместе и пускали играть,  но  ни  разу,  в
целые два с половиной года, Тушар не забыл различия в  социальном  положении
нашем, и хоть не очень, а все же употреблял  меня  для  услуг  постоянно,  я
именно думаю, чтоб мне напомнить.
     Бежал же я, то есть хотел было бежать, уже месяцев  пять  спустя  после
этих первых двух месяцев. И вообще я всю жизнь бывал туг на решение. Когда я
ложился в постель и закрывался одеялом, я тотчас  начинал  мечтать  об  вас,
Андрей Петрович, только об вас одном; совершенно не  знаю,  почему  это  так
делалось. Вы мне и во сне даже снились. Главное, я все страстно мечтал,  что
вы вдруг войдете, я к вам брошусь и  вы  меня  выведете  из  этого  места  и
увезете к себе, в тот кабинет, и опять мы  поедем  в  театр,  ну  и  прочее.
Главное, что мы не расстанемся - вот в чем  было  главное!  Когда  же  утром
приходилось просыпаться, то вдруг начинались насмешки и презрение мальчишек;
один из них прямо начал бить меня и заставлял  подавать  сапоги;  он  бранил
меня  самыми  скверными  именами,  особенно  стараясь  объяснить   мне   мое
происхождение, к утехе всех слушателей. Когда же являлся наконец сам  Тушар,
в душе моей начиналось что-то  невыносимое.  Я  чувствовал,  что  мне  здесь
никогда не простят, - о, я уже начинал помаленьку понимать,  что  именно  не
простят и чем именно я провинился! И вот я наконец положил бежать. Я  мечтал
об этом ужасно целых два месяца, наконец  решился;  тогда  был  сентябрь.  Я
выждал, когда все товарищи разъехались в субботу на воскресенье, а между тем
потихоньку тщательно связал себе узелок самых  необходимых  вещиц;  денег  у
меня было два рубля. Я хотел выждать,  когда  смеркнется:  "Там  спущусь  по
лестнице, - думал я, - и  выйду,  а  потом  и  пойду".  Куда?  Я  знал,  что
Андроников уже переведен в Петербург, и решил, что я отыщу дом  Фанариотовой
на  Арбате;  "ночь  где-нибудь  прохожу  или  просижу,  а  утром   расспрошу
кого-нибудь на дворе дома: где теперь Андрей Петрович и если не в Москве, то
в каком городе или государстве? Наверно, скажут. Я уйду, а  потом  в  другом
месте где-нибудь и у кого-нибудь  спрошу:  в  какую  заставу  идти,  если  в
такой-то город, ну и выйду, и пойду, и пойду. Все буду идти;  ночевать  буду
где-нибудь под кустами, а есть буду один только хлеб, а хлеба на  два  рубля
мне очень надолго хватит". В  субботу,  однако,  никак  не  удалось  бежать;
пришлось ожидать до завтра, до воскресенья, и, как нарочно,  Тушар  с  женой
куда-то в воскресенье уехали; остались во всем доме только я  да  Агафья.  Я
ждал ночи с страшной тоской, помню, сидел в нашей зале у окна и  смотрел  на
пыльную улицу с деревянными домиками и  на  редких  прохожих.  Тушар  жил  в
захолустье, и из окон видна была застава: уж не та  ли?  -  мерещилось  мне.
Солнце закатывалось такое красное, небо было такое холодное, и острый ветер,
точь-в-точь как сегодня, подымал песок.  Стемнело  наконец  совсем;  я  стал
перед образом и начал молиться, только скоро-скоро,  я  торопился;  захватил
узелок и на цыпочках пошел с скрипучей нашей лестницы, ужасно  боясь,  чтобы
не услыхала меня из кухни Агафья. Дверь была на ключе, я отворил, и вдруг  -
темная-темная  ночь  зачернела  передо   мной,   как   бесконечная   опасная
неизвестность, а ветер так и рванул с меня фуражку. Я  было  вышел;  на  той
стороне тротуара  раздался  сиплый,  пьяный  рев  ругавшегося  прохожего;  я
постоял, поглядел и тихо вернулся, тихо прошел наверх, тихо разделся, сложил
узелок и лег ничком, без слез и без мыслей, и вот с этой-то самой минуты я и
стал мыслить, Андрей Петрович! Вот с самой этой минуты, когда я сознал,  что
я, сверх того, что лакей, вдобавок, и трус, и началось настоящее, правильное
мое развитие!
     - А вот с этой-то  самой  минуты  я  тебя  теперь  навек  раскусила!  -
вскочила вдруг с места Татьяна Павловна, и так Даже неожиданно, что я совсем
и не приготовился, - да ты, мало того, что тогда был  лакеем,  ты  и  теперь
лакей, лакейская душа у тебя! Да чего бы  стоило  Андрею  Петровичу  тебя  в
сапожники отдать? Даже благодеяние бы тебе оказал, ремеслу бы обучил! Кто бы
с него больше для тебя спросил аль потребовал? Отец твои, Макар  Иваныч,  не
то что просил, а почти требовал, чтоб вас, детей его, из низших сословий  не
выводить. Нет, ты не ценишь, что он тебя до университета довел  и  что  чрез
него ты права получил.  Мальчишки,  вишь,  его  дразнили,  так  он  поклялся
отмстить человечеству... Сволочь ты этакая!
     Признаюсь, я был поражен этой  выходкой.  Я  встал  и  некоторое  время
смотрел, не зная, что сказать.
     - А ведь действительно, Татьяна Павловна сказала мне  новое,  -  твердо
обернулся я наконец к Версилову, - ведь действительно я настолько лакей, что
никак не могу удовлетвориться только тем,  что  Версилов  не  отдал  меня  в
сапожники; даже "права" не умилили  меня,  а  подавай,  дескать,  мне  всего
Версилова, подавай мне отца... вот чего потребовал - как же не лакей?  Мама,
у меня на совести уже восемь лет, как вы приходили  ко  мне  одна  к  Тушару
посетить меня и как я вас тогда принял, но теперь некогда об  этом,  Татьяна
Павловна не даст рассказать. До завтра, мама, может, с вами-то еще увидимся.
Татьяна Павловна! Ну что, если я опять-таки  до  такой  степени  лакей,  что
никак не могу даже того допустить, чтоб от живой жены  можно  было  жениться
еще на жене? А ведь это  чуть-чуть  было  не  случилось  в  Эмсе  с  Андреем
Петровичем! Мама, если  не  захотите  оставаться  с  мужем,  который  завтра
женится на другой, то вспомните, что у вас есть сын, который обещается  быть
навеки почтительным сыном, вспомните и пойдемте, но только с тем,  что  "или
он, или я", - хотите? Я не сейчас ведь ответа прошу: я знаю,  что  на  такие
вопросы нельзя давать ответа тотчас же...
     Но  я  не  мог  докончить,  во-первых,  потому,  что   разгорячился   и
растерялся. Мать вся побледнела, и как будто голос  ее  пресекся:  не  могла
выговорить ни слова. Татьяна Павловна говорила что-то очень громко и  много,
так что я даже разобрать не мог, и раза два пихнула меня в плечо кулаком.  Я
только запомнил, что она прокричала, что мои слова "напускные, в мелкой душе
взлелеянные,  пальцем  вывороченные".  Версилов  сидел  неподвижно  и  очень
серьезный, не улыбался. Я пошел к себе наверх. Последний взгляд, проводивший
меня из комнаты, был укорительный взгляд сестры; она строго качала мне вслед
головой.




Глава седьмая

I.
     Я описываю все эти сцены, не щадя себя, чтобы  все  ясно  припомнить  и
восстановить впечатление. Взойдя  к  себе  наверх,  я  совершенно  не  знал,
надобно ли мне стыдиться или торжествовать, как исполнившему свой долг. Если
б я был капельку опытнее, я бы догадался, что малейшее сомнение в таком деле
надо толковать к худшему. Но меня сбивало с толку другое обстоятельство:  не
понимаю, чему я был рад, но я был ужасно рад, несмотря на то что  сомневался
и явно сознавал, что внизу срезался.  Даже  то,  что  Татьяна  Павловна  так
злобно меня обругала, - мне было только смешно и забавно, а вовсе не злобило
меня. Вероятно, все это потому, что я все-таки порвал цепь и  в  первый  раз
чувствовал себя на свободе.
     Я чувствовал тоже,  что  испортил  свое  положение:  еще  больше  мраку
оказывалось в том, как мне теперь поступить с письмом о  наследстве.  Теперь
решительно примут, что я хочу мстить Версилову. Но я еще внизу  положил,  во
время всех этих дебатов, подвергнуть дело о письме  про  наследство  решению
третейскому и обратиться, как к судье, к Васину, а если не удастся к Васину,