которой  ловче,
может быть, никогда не было дано. Так и  хлястнуло!  Он  было  выбранился  и
бросился, но я удержал, и  девочка  успела  убежать.  Оставшись,  мы  тотчас
поссорились: я высказал все, что у меня  за  все  время  на  него  накипело;
высказал ему, что он лишь жалкая бездарность и  ординарность  и  что  в  нем
никогда не было ни малейшего признака  идеи.  Он  выбранил  меня...  (я  раз
объяснил ему насчет моей незаконнорожденности), затем мы расплевались,  и  с
тех пор я его не видал. В тот вечер я очень досадовал, на другой день не так
много, на третий совсем забыл. И что ж, хоть и вспоминалась мне иногда потом
эта девочка, но лишь случайно и мельком.  Только  по  приезде  в  Петербург,
недели две спустя, я вдруг вспомнил о всей этой сцене, - вспомнил, и до того
мне стало вдруг стыдно, что буквально слезы стыда потекли по щекам  моим.  Я
промучился весь вечер, всю ночь, отчасти мучаюсь и теперь. Я понять  сначала
не мог, как можно было так низко и позорно тогда упасть и, главное -  забыть
этот случай, не стыдиться его, не раскаиваться. Только теперь я осмыслил,  в
чем дело: виною была "идея". Короче, я прямо вывожу, что, имея в  уме  нечто
неподвижное, всегдашнее, сильное, которым страшно занят, - как бы удаляешься
тем самым от всего мира в пустыню,  и  все,  что  случается,  проходит  лишь
вскользь, мимо главного. Даже впечатления принимаются неправильно.  И  кроме
того, главное в том, что имеешь всегда отговорку. Сколько я мучил  мою  мать
за это время, как позорно я оставлял сестру: "Э, у меня  "идея",  а  то  все
мелочи" - вот что я как бы говорил себе. Меня самого оскорбляли, и больно, -
я уходил оскорбленный и потом вдруг говорил себе: "Э, я низок, а все-таки  у
меня "идея", и они не знают об этом". "Идея" утешала в позоре и ничтожестве;
но и все мерзости мои тоже как бы прятались под идею; она, так сказать,  все
облегчала, но и все заволакивала передо мной;  но  такое  неясное  понимание
случаев и вещей, конечно, может вредить Даже и самой  "идее",  не  говоря  о
прочем.
     Теперь другой анекдот.
     Марья Ивановна, первого апреля прошлого года, была именинница.  Ввечеру
пришло несколько гостей, очень немного. Вдруг входит запыхавшись Аграфена  и
объявляет, что в сенях, перед кухней, пищит подкинутый младенец и что она не
знает, как быть. Известие всех взволновало, все пошли и увидели лукошко, а в
лукошке - трех- или четырехнедельную пищавшую девочку. Я взял лукошко и внес
в кухню и  тотчас  нашел  сложенную  записку:  "Милые  благодетели,  окажите
доброжелательную помощь окрещенной девочке Арине; а мы с ней  за  вас  будем
завсегда  воссылать  к  престолу  слезы  наши,  и  поздравляем  вас  с  днем
тезоименитства; неизвестные вам люди". Тут  Николай  Семенович,  столь  мною
уважаемый, очень огорчил меня:  он  сделал  очень  серьезную  мину  и  решил
отослать девочку немедленно в воспитательный дом. Мне очень  стало  грустно.
Они жили очень экономно, но не имели детей, и Николай Семенович  был  всегда
этому рад. Я бережно вынул из лукошка Ариночку и приподнял ее за плечики; из
лукошка пахло каким-то кислым и острым запахом, какой  бывает  от  долго  не
мытого грудного ребеночка. Поспорив с Николаем Семеновичем, я вдруг  объявил
ему, что  беру  девочку  на  свой  счет.  Тот  стал  возражать  с  некоторою
строгостью, несмотря  на  всю  свою  мягкость,  и  хоть  кончил  шуткой,  но
намерение насчет воспитательного оставил  во  всей  силе.  Однако  сделалось
по-моему: на том же дворе, но в другом флигеле,  жил  очень  бедный  столяр,
человек уже пожилой и пивший; но у жены его, очень еще  не  старой  и  очень
здоровой бабы, только что помер грудной ребеночек и, главное,  единственный,
родившийся после восьми лет бесплодного брака, тоже девочка и, по  странному
счастью, тоже Ариночка. Я говорю, по счастью, потому что когда мы спорили  в
кухне, эта баба, услыхав о случае, прибежала поглядеть, а когда узнала,  что
это Ариночка, - умилилась. Молоко еще у ней не прошло, она открыла  грудь  и
приложила к груди ребенка. Я припал к ней и  стал  просить,  чтоб  унесла  к
себе, а что я буду платить ежемесячно.
     Она боялась, позволит ли муж, но взяла на ночь. Наутро муж позволил  за
восемь рублей в месяц, и я тут же отсчитал ему за первый месяц  вперед;  тот
тотчас же пропил  деньги.  Николай  Семенович,  все  еще  странно  улыбаясь,
согласился  поручиться  за  меня  столяру,  что  деньги,  по  восьми  рублей
ежемесячно, будут вноситься мною неуклонно. Я  было  стал  отдавать  Николаю
Семеновичу, чтоб обеспечить его, мои шестьдесят рублей на  руки,  но  он  не
взял; впрочем,  он  знал,  что  у  меня  есть  деньги,  и  верил  мне.  Этою
деликатностью его наша минутная ссора была изглажена. Марья Ивановна  ничего
не говорила, но удивлялась, как я беру такую заботу. Я  особенно  оценил  их
деликатность в том, что они оба не позволили себе  ни  малейшей  шутки  надо
мною, а стали, напротив, относиться к делу так же серьезно, как и следовало.
Я каждый день бегал к Дарье Родивоновне, раза по три, а через неделю подарил
ей лично, в руку, потихоньку от мужа, еще три рубля. На другие три  рубля  я
завел одеяльце и пеленки. Но через десять дней  Риночка  вдруг  заболела.  Я
тотчас привез доктора, он что-то прописал, и мы провозились всю ночь,  мучая
крошку его скверным лекарством, а на другой день он объявил, что уже поздно,
и на просьбы мои - а впрочем, кажется, на укоры  -  произнес  с  благородною
уклончивостью: "Я не бог". Язычок, губки и  весь  рот  у  девочки  покрылись
какой-то мелкой белой сыпью, и она к вечеру же умерла, упирая  в  меня  свои
большие черные глазки, как будто она уже понимала. Не понимаю, как не пришло
мне на мысль снять с нее, с мертвенькой, фотографию. Ну, поверят ли,  что  я
не то что плакал, а просто выл в этот вечер, чего прежде никогда не позволял
себе,  и  Марья  Ивановна  принуждена  была  утешать  меня  -  и  опять-таки
совершенно без насмешки ни с ее, ни  с  его  стороны.  Столяр  же  сделал  и
гробик; Марья Ивановна отделала его рюшем и положила хорошенькую  подушечку,
а я купил цветов и обсыпал ребеночка: так и  снесли  мою  бедную  былиночку,
которую, поверят ли, до сих пор не могу позабыть.  Немного,  однако,  спустя
все это почти внезапное происшествие заставило меня даже  очень  задуматься.
Конечно, Риночка обошлась недорого - со всем: с гробиком, с  погребением,  с
доктором, с цветами и с платой Дарье  Родивоновне  -  тридцать  рублей.  Эти
деньги, отъезжая в  Петербург,  я  наверстал  на  присланных  мне  на  выезд
Версиловым сорока рублях и продажею кой-каких вещиц перед отъездом, так  что
весь мой "капитал" остался неприкосновенным. "Но, - подумал я, - если я буду
так сбиваться в сторону, то недалеко уеду". В истории с студентом  выходило,
что "идея" может увлечь  до  неясности  впечатлений  и  отвлечь  от  текущей
действительности. Из истории  с  Риночкой  выходило  обратное,  что  никакая
"идея" не в силах  увлечь  (по  крайней  мере  меня)  до  того,  чтоб  я  не
остановился вдруг перед каким-нибудь подавляющим фактом и не пожертвовал ему
разом всем тем, что уже годами труда сделал для "идеи". Оба вывода были  тем
не менее верны.




Глава шестая

I.
     Надежды мои не сбылись вполне - я не застал их одних: хоть Версилова  и
не было, но у матери сидела  Татьяна  Павловна  -  все-таки  чужой  человек.
Половина великодушного расположения разом с меня соскочила. Удивительно, как
я скор и перевертлив в подобных случаях; песчинки  или  волоска  достаточно,
чтобы разогнать хорошее и заменить дурным.  Дурные  же  впечатления  мои,  к
моему сожалению, не так скоро изгоняются, хоть я и не  злопамятен.  Когда  я
вошел, мне мелькнуло, что мать тотчас  же  и  быстро  прервала  нить  своего
разговора  с  Татьяной  Павловной,  кажется   весьма   оживленного.   Сестра
воротилась с работы передо мной лишь за минуту и еще не  выходила  из  своей
каморки.
     Квартира  эта  состояла  из  трех  комнат.  Та,  в  которой   все,   по
обыкновению, сидели, серединная комната, или гостиная, была у  нас  довольно
большая и почти приличная. В ней все же были мягкие красные  диваны,  очень,
впрочем, истертые (Версилов не терпел чехлов),  кой-какие  ковры,  несколько
столов и ненужных столиков. Затем, направо,  находилась  комната  Версилова,
тесная и узкая, в одно окно; в ней стоял жалкий письменный стол, на  котором
валялось несколько неупотребляемых книг и забытых бумаг, а перед  столом  не
менее жалкое мягкое кресло, со сломанной и поднявшейся вверх углом пружиной,
от которой часто стонал Версилов и бранился. В этом же кабинете, на мягком и
тоже истасканном диване, стлали ему и спать; он ненавидел этот свой  кабинет
и, кажется, ничего в нем не делал, а предпочитал сидеть праздно  в  гостиной
по целым часам. Налево из гостиной была точно такая же комнатка, в ней спали
мать и сестра. В гостиную входили из коридора, который оканчивался входом  в
кухню, где жила кухарка Лукерья, и  когда  стряпала,  то  чадила  пригорелым
маслом на всю квартиру немилосердно. Бывали минуты,  когда  Версилов  громко
проклинал свою жизнь и участь из-за этого кухонного чада, и в этом  одном  я
ему вполне сочувствовал; я тоже ненавижу эти запахи, хотя они и не проникали
ко мне: я жил вверху в светелке, под крышей, куда подымался  по  чрезвычайно
крутой  и  скрипучей  лесенке.  Там  у  меня  было  достопримечательного   -
полукруглое окно,  ужасно  низкий  потолок,  клеенчатый  диван,  на  котором
Лукерья к ночи постилала мне простыню и клала подушку, а прочей мебели  лишь
два предмета - простейший тесовый стол и дырявый плетеный стул.
     Впрочем,  все-таки  у  нас  сохранялись  остатки  некоторого,  когда-то
бывшего комфорта; в гостиной, например, имелась весьма  недурная  фарфоровая
лампа, а на стене висела превосходная большая гравюра дрезденской Мадонны  и
тут же напротив, на другой стене" дорогая фотография,  в  огромном  размере,
литых бронзовых ворот флорентийского собора. В этой же комнате в углу  висел
большой киот с старинными фамильными образами, из  которых  на  одном  (всех
святых) была большая вызолоченная серебряная риза, та самая, которую  хотели
закладывать, а на другом (на образе божьей матери) - риза бархатная, вышитая
жемчугом. Перед образами висела лампадка, зажигавшаяся под каждый  праздник.
Версилов к образам, в смысле их значения, был очевидно равнодушен  и  только
морщился иногда, видимо сдерживая себя, от  отраженного  от  золоченой  ризы
света лампадки, слегка жалуясь, что это вредит его  зрению,  но  все  же  не
мешал матери зажигать.
     Я обыкновенно входил молча и  угрюмо,  смотря  куда-нибудь  в  угол,  а
иногда входя не здоровался. Возвращался же всегда ранее этого  раза,  и  мне
подавали обедать наверх. Войдя теперь, я вдруг сказал: "Здравствуйте, мама",
чего никогда прежде не делывал, хотя как-то все-таки, от стыдливости, не мог
и в этот раз заставить себя посмотреть на нее, и  уселся  в  противоположном
конце комнаты. Я очень устал, но о том не думал.
     - Этот неуч все так же у вас продолжает входить невежей, как и  прежде,
- прошипела на меня Татьяна Павловна; ругательные слова она  и  прежде  себе
позволяла, и это вошло уже между мною и ею в обычай.
     - Здравствуй... - ответила мать, как бы тотчас же  потерявшись  оттого,
что я с ней поздоровался.
     - Кушать давно готово, - прибавила  она,  почти  сконфузившись,  -  суп
только бы не простыл, а котлетки я сейчас велю... Она  было  стала  поспешно
вставать, чтоб идти на кухню, и в первый раз, может быть, в целый месяц  мне
вдруг стало стыдно, что она слишком уж проворно вскакивает для  моих  услуг,
тогда как до сих пор сам же я того требовал.
     - Покорно благодарю, мама, я  уж  обедал.  Если  не  помешаю,  я  здесь
отдохну.
     - Ах... что ж... отчего же, посиди...
     - Не беспокойтесь, мама, я грубить Андрею Петровичу больше не стану,  -
отрезал я разом...
     - Ах, господи, какое с его  стороны  великодушие!  -  крикнула  Татьяна
Павловна. - Голубчик Соня, - да неужели ты все продолжаешь говорить ему  вы?
Да кто он такой, чтоб ему такие почести, да  еще  от  родной  своей  матери!
Посмотри, ведь ты вся законфузилась перед ним, срам!
     - Мне самому очень было бы приятно, если б вы, мама, говорили мне ты. -
Ах... Ну и хорошо, ну и буду, - заторопилась мать, - я - я  ведь  не  всегда
же... ну, с этих пор знать и буду.
     Она вся  покраснела.  Решительно  ее  лицо  бывало  иногда  чрезвычайно
привлекательно... Лицо у ней было простодушное,  но  вовсе  не  простоватое,
немного бледное, малокровное. Щеки ее были очень худы, даже ввалились, а  на
лбу сильно начинали скопляться морщинки, но около глаз их  еще  не  было,  и
глаза, довольно большие и открытые, сияли всегда тихим и  спокойным  светом,
который меня привлек к ней с самого первого дня. Любил я тоже, что в лице ее
вовсе не было ничего такого грустного или ущемленного;  напротив,  выражение
его было бы даже веселое, если б она не тревожилась так часто, совсем иногда
попусту, пугаясь и схватываясь  с  места  иногда  совсем  из-за  ничего  или
вслушиваясь испуганно в чей-нибудь новый разговор, пока  не  уверялась,  что
все по-прежнему хорошо. Все  хорошо  -  именно  значило  у  ней,  коли  "все
по-прежнему". Только бы не изменялось, только бы нового чего  не  произошло,
хотя бы даже счастливого!.. Можно было подумать, что ее в детстве как-нибудь
испугали. Кроме глаз  ее  нравился  мне  овал  ее  продолговатого  лица,  и,
кажется, если б только на капельку были менее широки ее скулы, то не  только
в молодости, но даже и теперь она могла бы назваться красивою. Теперь же  ей
было не более тридцати Девяти,  но  в  темно-русых  волосах  ее  уже  сильно
проскакивали сединки.  Татьяна  Павловна  взглянула  на  нее  с  решительным
негодованием.
     - Этакому-то бутузу! И  так  перед  ним  дрожать!  Смешная  ты,  Софья;
сердишь ты меня, вот что!
     - Ах, Татьяна Павловна, зачем бы вам так с ним теперь!  Да  вы  шутите,
может, а? - прибавила мать, приметив что-то вроде  улыбки  на  лице  Татьяны
Павловны. Татьяны Павловнину брань и впрямь иногда нельзя  было  принять  за
серьезное, но улыбнулась она (если  только  улыбнулась),  конечно,  лишь  на
мать, потому что ужасно любила ее доброту и уж без сомнения заметила, как  в
ту минуту она была счастлива моею покорностью.
     - Я, конечно, не могу не почувствовать,  если  вы  сами  бросаетесь  на
людей,  Татьяна  Павловна,  и  именно  тогда,   когда   я,   войдя,   сказал
"здравствуйте, мама", чего прежде никогда не делал, - нашел я наконец нужным
ей заметить.
     - Представьте себе, - вскипела она тотчас  же,  -  он  считает  это  за
подвиг? На коленках, что  ли,  стоять  перед  тобой,  что  ты  раз  в  жизни
вежливость оказал? Да и это ли вежливость! Что ты в угол-то смотришь, входя?
Разве я не знаю, как ты перед нею рвешь и  мечешь!  Мог  бы  и  мне  сказать
"здравствуй", я пеленала тебя, я твоя крестная мать.
     Разумеется, я пренебрег отвечать. В ту минуту как раз вошла сестра, и я
поскорее обратился к ней:
     - Лиза, я сегодня видел Васина, и  он  у  меня  про  тебя  спросил.  Ты
знакома?
     - Да, в Луге, прошлого года, - совершенно просто ответила  она,  садясь
подле и ласково на меня посмотрев. Не знаю почему, мне казалось, что она так
и вспыхнет, когда я ей расскажу про Васина. Сестра была  блондинка,  светлая
блондинка, совсем не в мать и не в отца волосами; но глаза, овал  лица  были
почти как у матери. Нос очень прямой, небольшой и правильный; впрочем, и еще
особенность - мелкие  веснушки  в  лице,  чего  совсем  у  матери  не  было.
Версиловского было очень немного, разве тонкость  стана,  не  малый  рост  и
что-то такое прелестное в походке. Со мной же  ни  малейшего  сходства;  два
противоположные полюса.
     - Я их месяца три знала, - прибавила Лиза.
     - Это ты про Васина говоришь их, Лиза?  Надо  сказать  его,  а  не  их.
Извини, сестра, что я поправляю,  но  мне  горько,  что  воспитанием  твоим,
кажется, совсем пренебрегли.
     - А при матери низко об  этом  замечать,  с  твоей  стороны,  -  так  и
вспыхнула Татьяна Павловна, - и врешь ты, вовсе не пренебрегли.
     - Ничего я и не говорю про мать, - резко вступился я, -  знайте,  мама,
что я смотрю на Лизу как на вторую вас; вы сделали из нее такую же  прелесть
по доброте и характеру, какою, наверно, были вы сами, и есть теперь, до  сих
пор, и будете вечно... Я лишь  про  наружный  лоск,  про  все  эти  светские
глупости, впрочем  необходимые.  Я  только  о  том  негодую,  что  Версилов,
услышав, что ты про Васина выговариваешь их, а не его, наверно, не  поправил
бы тебя вовсе - до того он высокомерен и равнодушен с  нами.  Вот  что  меня
бесит!
     - Сам-то медвежонок, а туда же лоску учит. Не  смейте,  сударь,  впредь
при матери говорить: "Версилов", равно и в моем присутствии, - не стерплю! -
засверкала Татьяна Павловна.
     - Мама,  я  сегодня  жалованье  получил,  пятьдесят  рублей,  возьмите,
пожалуйста, вот!
     Я подошел и подал ей деньги; она тотчас же затревожилась.
     -  Ах,  не  знаю,  как  взять-то!  -  проговорила  она,  как  бы  боясь
дотронуться до денег.
     Я не понял.
     - Помилуйте, мама, если вы обе считаете меня в семье как сына и  брата,
то...
     - Ах, виновата я перед тобою, Аркадий; призналась бы тебе кое в чем, да
боюсь тебя уж очень...
     Сказала она это с робкою и заискивающею улыбкой; я  опять  не  понял  и
перебил:
     - Кстати, известно вам, мама, что сегодня в суде решилось  дело  Андрея
Петровича с Сокольскими?
     - Ах, известно!  -  воскликнула  она,  от  страху  сложив  перед  собою
ладошками руки (ее жест).
     - Сегодня? - так и вздрогнула вся Татьяна Павловна, - да быть  же  того
не может, он бы сказал. Он тебе сказал? - повернулась она к матери.
     - Ах, нет, что сегодня, про то не сказал. Да я всю  неделю  так  боюсь.
Хоть бы проиграть, я бы  помолилась,  только  бы  с  плеч  долой,  да  опять
по-прежнему.
     - Так не сказал же и вам, мама! - воскликнул я. - Каков человечек!  Вот
образец его равнодушия и высокомерия; что я говорил сейчас?
     - Решилось-то чем, чем решилось-то? Да  кто  тебе  сказал?  -  кидалась
Татьяна Павловна. - Да говори же!
     - Да вот и сам он! Может, расскажет, - возвестил я, заслышав его шаги в
коридоре, и поскорей уселся около Лизы.
     - Брат, ради бога, пощади маму, будь терпелив с Андреем Петровичем... -
прошептала мне сестра.
     - Буду, буду, я с тем и воротился,  -  пожал  я  ей  руку.  Лиза  очень
недоверчиво на меня посмотрела и права была.

II.
     Он вошел очень довольный собой, так довольный, что и  нужным  не  нашел
скрыть свое расположение. Да и вообще он  привык  перед  нами,  в  последнее
время, раскрываться без малейшей Церемонии, и не только в своем  дурном,  но
даже в смешном, чего уж всякий боится; между тем вполне сознавал, что мы  до
последней черточки все поймем. В последний  год  он,  по  замечанию  Татьяны
Павловны, очень опустился в костюме: одет был всегда прилично, но в старом и
без изысканности. Это правда, он готов был носить белье по два дня, что даже
огорчало мать; это у них считалось за жертву, и  вся  эта  группа  преданных
женщин  прямо  видела  в  этом  подвиг.  Шляпы  он  всегда   носил   мягкие,
широкополые, черные; когда он снял в дверях шляпу - целый пук его густейших,
но с сильной проседью волос так и прянул на его голове. Я любил смотреть  на
его волосы, когда он снимал шляпу.
     - Здравствуйте; все в сборе; даже и он в том числе?  Слышал  его  голос
еще из передней; меня бранил, кажется?
     Один из признаков его веселого расположения - это когда  он  принимался
надо мною острить. Я не отвечал, разумеется. Вошла Лукерья с  целым  кульком
каких-то покупок и положила на стол.
     - Победа, Татьяна Павловна; в суде выиграно, а  апеллировать,  конечно,
князья не решатся. Дело за мною!  Тотчас  же  нашел  занять