м не знаю, я только что пришел, а он уже мертв.  Андрей  Петрович
говорит: разрыв сердца!
     - Сейчас, сию минуту. Беги, скажи, что  буду:  ступай  же,  ступай  же,
ступай! Ну, чего еще стал?
     Но я ясно видел сквозь приотворенную  дверь,  что  кто-то  вдруг  вышел
из-за портьеры, за которой помещалась кровать Татьяны  Павловны,  и  стал  в
глубине комнаты, за Татьяной Павловной. Машинально, инстинктивно я схватился
за замок и уже не дал затворить дверь.
     - Аркадий Макарович! Неужели правда, что он умер? -  раздался  знакомый
мне тихий, плавный, металлический голос, от которого все так и  задрожало  в
душе моей разом: в вопросе слышалось что-то проникнувшее и взволновавшее  ее
душу.
     - А коли так, - бросила вдруг дверь Татьяна Павловна, - коли так -  так
и улаживайтесь, как хотите, сами. Сами захотели!
     Она стремительно выбежала из  квартиры,  накидывая  на  бегу  платок  и
шубку, и пустилась по лестнице. Мы остались одни. Я сбросил шубу,  шагнул  и
затворил за собою дверь. Она стояла предо мной как тогда, в то  свидание,  с
светлым лицом, с светлым взглядом, и, как тогда, протягивала мне  обе  руки.
Меня точно подкосило, и я буквально упал к ее ногам.

III.
     Я начал было плакать, не знаю с чего; не помню, как  она  усадила  меня
подле себя, помню только, в  бесценном  воспоминании  моем,  как  мы  сидели
рядом, рука в руку, и  стремительно  разговаривали:  она  расспрашивала  про
старика и про смерть его, а я ей об нем рассказывал -  так  что  можно  было
подумать, что я плакал о Макаре  Ивановиче,  тогда  как  это  было  бы  верх
нелепости; и я знаю, что она ни за что бы не могла предположить во мне такой
совсем уж малолетней пошлости. Наконец я  вдруг  спохватился,  и  мне  стало
стыдно. Теперь я полагаю, что плакал тогда единственно от восторга, и думаю,
что она это очень хорошо поняла сама, так что насчет  этого  воспоминания  я
спокоен.
     Мне вдруг показалось очень странным, что она все так расспрашивала  про
Макара Ивановича.
     - Да вы разве знали его? - спросил я в удивлении.
     - Давно. Я его никогда не видала, но в жизни моей он тоже  играл  роль.
Мне много передавал о нем в свое время тот человек,  которого  я  боюсь.  Вы
знаете - какой человек.
     - Я только знаю теперь, что "тот человек"  гораздо  был  ближе  к  душе
вашей, чем вы это мне прежде открыли, - сказал я, сам  не  зная,  что  хотел
этим выразить, но как бы с укоризной и весь нахмурясь.
     - Вы говорите, он целовал сейчас вашу мать? Обнимал ее? Вы  это  видели
сами? - не слушала она меня и продолжала расспрашивать.
     - Да, видел; и поверьте, все это  было  в  высшей  степени  искренно  и
великодушно! - поспешил я подтвердить, видя ее радость.
     - Дай ему бог!  -  перекрестилась  она.  -  Теперь  он  развязан.  Этот
прекрасный старик только связывал его жизнь. Со  смертью  его  в  нем  опять
воскреснет долг и... достоинство, как воскресали уже раз. О, он прежде всего
- великодушный, он успокоит сердце вашей матери, которую любит больше  всего
на земле, и успокоится наконец сам, да и, слава богу, - пора.
     - Он вам очень дорог?
     - Да, очень дорог, хотя и не в том смысле, в каком бы он сам желал и  в
каком вы спрашиваете.
     - Да вы теперь-то за него или за себя боитесь? - спросил я вдруг.
     - Ну, это - мудреные вопросы, оставим их.
     - Оставим конечно; только ничего я  этого  не  знал,  слишком  многого,
может быть; но пусть, вы правы, теперь все по-новому, и если кто воскрес, то
я первый. Я перед вами низок мыслями, Катерина Николаевна, и, может быть, не
более часу назад я совершил низость против вас и делом,  но  знайте,  я  вот
сижу подле вас и не чувствую  никакого  угрызения.  Потому  что  все  теперь
исчезло и все по-новому, а того человека, который час назад замышлял  против
вас низость, я не знаю и знать не хочу!
     - Очнитесь, - улыбнулась она, - вы как будто немножко в бреду.
     - И разве можно судить себя подле вас?.. - продолжал я, - будь честный,
будь низкий - вы все равно, как солнце, недосягаемы... Скажите, как  это  вы
могли выйти ко мне, после всего, что было? Да если б вы знали, что было  час
назад, только час? И какой сон сбылся?
     - Все, должно быть, знаю, - тихо улыбнулась она, - вы только что хотели
мне в чем-нибудь отмстить, поклялись меня погубить и наверно  убили  бы  или
прибили тут же всякого, который осмелился бы сказать обо мне  при  вас  хоть
одно худое слово.
     О, она улыбалась и шутила; но это лишь по чрезмерной ее доброте, потому
что вся душа ее в ту  минуту  была  полна,  как  сообразил  я  после,  такой
собственной огромной заботы и такого сильного  и  могущественного  ощущения,
что разговаривать со мной и  отвечать  на  мои  пустенькие,  раздражительные
вопросы она могла лишь  вроде  как  когда  отвечают  маленькому  ребенку  на
какой-нибудь его детский неотвязный вопрос, чтоб  отвязаться.  Я  это  вдруг
понял, и мне стало стыдно, но я уже не мог отвязаться.
     - Нет, - вскричал я, не владея собой, - нет, я не  убил  того,  который
говорил об вас худо, а напротив, я же его и поддержал!
     - О, ради бога, не надо, не нужно, не рассказывайте ничего, - протянула
она вдруг руку, чтобы остановить меня, и даже с каким-то страданием в  лице,
но я уже вскочил с места и стал перед нею, чтоб высказать  все,  и,  если  б
высказал, не  случилось  бы  того,  что  вышло  после,  потому  что  наверно
кончилось бы тем, что я бы сознался во всем и возвратил ей документ. Но  она
вдруг засмеялась:
     - Не надо, не надо ничего, никаких подробностей! все ваши  преступления
я сама знаю: бьюсь об заклад, вы хотели на мне жениться, или вроде  того,  и
только что сговаривались об этом с каким-нибудь из ваших  помощников,  ваших
прежних школьных друзей... Ах, да ведь я, кажется, угадала! - вскричала она,
серьезно всматриваясь в мое лицо.
     - Как... как вы могли угадать? - пролепетал было я, как дурак,  страшно
пораженный.
     - Ну вот еще! Но довольно, довольно! я вам прощаю,  только  перестаньте
об этом, - махнула она опять рукой, уже с видимым нетерпением. -  Я  -  сама
мечтательница, и если б вы знали, к каким  средствам  в  мечтах  прибегаю  в
минуты, когда во мне удержу нет! Довольно, вы меня  все  сбиваете.  Я  очень
рада, что Татьяна Павловна ушла; мне очень хотелось вас видеть,  а  при  ней
нельзя было бы так, как теперь, говорить. Мне кажется, я перед вами виновата
в том, что тогда случилось. Да? Ведь да?
     - Вы виноваты? Но тогда я предал вас ему, и -  что  могли  вы  обо  мне
подумать! Я об этом думал все это время, все эти  дни,  с  тех  пор,  каждую
минуту, думал и ощущал. (Я ей не солгал.)
     - Напрасно так себя мучили, я тогда же  слишком  поняла,  как  это  все
вышло; просто вы проговорились ему тогда в радости, что в  меня  влюблены  и
что я... ну, и что я вас слушаю. На то вам  и  двадцать  лет.  Ведь  вы  его
любите больше всего мира, ищете в нем друга, идеал? Я слишком это поняла, но
уже было поздно; о да, я сама была тогда виновата: мне надо было вас позвать
тогда же и вас успокоить, но мне стало досадно; и я попросила  не  принимать
вас в дом; вот и вышла та сцена у подъезда, а потом та ночь. И знаете, я все
это время, как и вы, мечтала с вами увидеться потихоньку, только  не  знала,
как бы это устроить. И как вы думаете, чего я боялась  больше  всего?  Того,
что вы поверите его наговорам обо мне.
     - Никогда! - вскричал я.
     - Я ценю наши бывшие встречи; мне в вас  дорог  юноша,  И  даже,  может
быть, эта самая искренность... Я ведь - пресерьезный  характер.  Я  -  самый
серьезный и нахмуренный характер из всех современных женщин,  знайте  это...
ха-ха-ха! Мы еще наговоримся, а теперь я немного не по себе,  я  взволнована
и... кажется, у меня истерика. Но наконец-то, наконец-то даст он и мне  жить
на свете!
     Это восклицание вырвалось нечаянно; я это тотчас  понял  и  не  захотел
подымать, но я весь задрожал.
     - Он знает, что я простила ему! - воскликнула она вдруг опять,  как  бы
сама с собою.
     - Неужели вы могли простить ему то письмо? И как он мог бы  узнать  про
то, что вы ему простили? - воскликнул я, уже не сдержавшись.
     - Как он узнал? О, он знает, - продолжала она отвечать мне, но с  таким
видом, как будто и забыв про меня и  точно  говоря  с  собою.  -  Он  теперь
очнулся. Да и как ему не знать, что я его простила, коли он  знает  наизусть
мою душу? Ведь знает же он, что я сама немножко в его роде.
     - Вы?
     - Ну да, это ему известно. О, я - не страстная, я  -  спокойная:  но  я
тоже хотела бы, как и он, чтоб все были хороши... Ведь полюбил же он меня за
что-нибудь.
     - Как же он говорил, что в вас все пороки?
     - Это он только говорил; у него про  себя  есть  другой  секрет.  А  не
правда ли, что письмо свое он ужасно смешно написал?
     - Смешно?! (Я слушал ее из всех сил;  полагаю,  что  действительно  она
была как в истерике и... высказывалась, может быть, вовсе не для меня; но  я
не мог удержаться, чтоб не расспрашивать).
     - О да, смешно, и как бы я смеялась, если б... если б  не  боялась.  Я,
впрочем, не такая уж трусиха, не подумайте; но от этого письма я ту ночь  не
спала, оно писано как бы какою-то больною кровью... и  после  такого  письма
что ж еще остается? Я жизнь люблю, я за жизнь мою ужасно боюсь, я  ужасно  в
этом малодушна... Ах, послушайте! - вскинулась она вдруг, - ступайте к нему!
Он теперь один, он не может быть все там, и наверно ушел  куда-нибудь  один:
отыщите его скорей, непременно скорей, бегите к нему,  покажите,  что  вы  -
любящий сын его, докажите, что вы -  милый,  добрый  мальчик,  мой  студент,
которого я... О, дай вам бог счастья! Я никого не люблю, да это и лучше;  но
я желаю всем счастья, всем, и ему первому, и пусть он узнает про это... даже
сейчас же, мне было бы очень приятно...
     Она встала и вдруг исчезла за портьеру;  на  лице  ее  в  то  мгновение
блистали слезы (истерические, после смеха). Я остался один, взволнованный  и
смущенный. Положительно я не знал, чему  приписать  такое  в  ней  волнение,
которого я никогда бы в ней и не предположил. Что-то как бы сжалось  в  моем
сердце.
     Я прождал пять минут, наконец - десять; глубокая тишина вдруг  поразила
меня, и я решился выглянуть из дверей и окликнуть. На  мой  оклик  появилась
Марья и объявила мне самым спокойным тоном, что барыня давным-давно  оделась
и вышла через черный ход.




Глава седьмая

I.
     Этого только недоставало. Я захватил мою шубу и,  накидывая  40  ее  на
ходу, побежал вон с мыслью: "Она велела идти к нему, а где я его достану?"
     Но, мимо всего другого, я поражен был вопросом: "Почему она думает, что
теперь что-то настало и что он даст ей  покой?  Конечно  -  потому,  что  он
женится на маме, но что ж она? Радуется ли тому, что  он  женится  на  маме,
или, напротив, она оттого и несчастна? Оттого-то  и  в  истерике?  Почему  я
этого не могу разрешить?"
     Отмечаю эту вторую мелькнувшую тогда мысль буквально, для памяти: она -
важная.  Этот  вечер  был  роковой.  И  вот,  пожалуй,   поневоле   поверишь
предопределению: не прошел я и ста шагов по направлению к маминой  квартире,
как вдруг столкнулся  с  тем,  кого  искал.  Он  схватил  меня  за  плечо  и
остановил.
     - Это - ты! - вскрикнул он радостно и в то же время как бы в величайшем
удивлении. - Вообрази, я был у тебя, - быстро заговорил он,  -  искал  тебя,
спрашивал тебя - ты мне нужен теперь один только  во  всей  вселенной!  Твой
чиновник врал мне бог знает что; но тебя не  было,  и  я  ушел,  даже  забыв
попросить передать тебе, чтоб ты немедля ко мне  прибежал  -  и  что  же?  я
все-таки шел в непоколебимой уверенности, что судьба  не  может  не  послать
тебя теперь, когда ты мне всего нужнее, и вот ты первый и встречаешься! Идем
ко мне: ты никогда не бывал у меня.
     Одним словом, мы оба друг друга искали, и с нами, с  каждым,  случилось
как бы нечто схожее. Мы пошли очень торопясь.
     Дорогой он промолвил лишь несколько коротеньких фраз о том, что оставил
маму с Татьяной Павловной, и проч. Он вел меня, держа за руку. Жил он от тех
мест недалеко, и мы скоро пришли. Я действительно  никогда  еще  у  него  не
бывал. Это была небольшая квартира в три комнаты, которую он  нанимал  (или,
вернее, нанимала Татьяна Павловна) единственно для того "грудного  ребенка".
Квартира эта и прежде всегда была под надзором Татьяны  Павловны,  и  в  ней
помещалась нянька с ребенком (а теперь и Настасья Егоровна); но всегда  была
и комната для Версилова, именно - первая,  входная,  довольно  просторная  и
довольно  хорошо  и  мягко  меблированная,  вроде  кабинета  для  книжных  и
письменных занятий. Действительно, на столе, в шкафу  и  на  этажерках  было
много  книг  (которых  в  маминой  квартире  почти  совсем  не  было);  были
исписанные бумаги, были связанные пачки  с  письмами  -  одним  словом,  все
глядело как давно уже обжитой угол, и я знаю, что Версилов и прежде (хотя  и
довольно редко) переселялся по временам на эту квартиру совсем и оставался в
ней даже по целым неделям. Первое, что остановило мое внимание, был висевший
над письменным столом, в великолепной резной  дорогого  дерева  раме,  мамин
портрет  -  фотография,  снятая,  конечно,   за   границей,   и,   судя   по
необыкновенному размеру ее, очень дорогая вещь. Я не знал и ничего не слыхал
об этом портрете прежде, и что, главное, поразило меня - это  необыкновенное
в фотографии сходство, так сказать, духовное сходство, - одним  словом,  как
будто это был настоящий портрет из руки художника, а не механический оттиск.
Я, как вошел, тотчас же и невольно остановился перед ним.
     - Не правда ли? не правда ли? - повторил вдруг надо мной Версилов.
     То есть "не правда ли, как похож?" Я оглянулся на него  и  был  поражен
выражением его лица. Он был несколько  бледен,  но  с  горячим,  напряженным
взглядом, сиявшим как бы счастием и силой: такого выражения я еще не знал  у
него вовсе.
     - Я не знал, что вы так любите маму! - отрезал я вдруг сам в восторге.
     Он блаженно улыбнулся, хотя в улыбке его и  отразилось  как  бы  что-то
страдальческое или, лучше сказать, что-то  гуманное,  высшее...  не  умею  я
этого высказать; но высокоразвитые люди, как мне  кажется,  не  могут  иметь
торжественно и победоносно счастливых лиц. Не ответив мне, он снял портрет с
колец обеими руками, приблизил к себе, поцеловал  его,  затем  тихо  повесил
опять на стену.
     - Заметь, - сказал  он,  -  фотографические  снимки  чрезвычайно  редко
выходят похожими, и это понятно:  сам  оригинал,  то  есть  каждый  из  нас,
чрезвычайно  редко  бывает  похож  на  себя.  В  редкие   только   мгновения
человеческое лицо выражает главную черту свою, свою самую характерную мысль.
Художник изучает лицо и угадывает эту главную мысль  лица,  хотя  бы  в  тот
момент, в который он списывает, и не было ее вовсе  в  лице.  Фотография  же
застает человека как есть, и весьма возможно, что Наполеон, в  иную  минуту,
вышел бы глупым, а Бисмарк - нежным. Здесь же, в этом портрете, солнце,  как
нарочно, застало Соню в ее главном мгновении - стыдливой,  кроткой  любви  и
несколько дикого, пугливого ее целомудрия. Да и счастлива же  как  была  она
тогда, когда наконец убедилась, что я  так  жажду  иметь  ее  портрет!  Этот
снимок сделан хоть и не так давно, а все же она была тогда  моложе  и  лучше
собою; а между тем уж и тогда были эти впалые щеки, эти морщинки на лбу, эта
пугливая робость взгляда, как бы нарастающая у ней теперь  с  годами  -  чем
дальше, тем больше. Веришь ли, милый? я почти и  представить  теперь  ее  не
могу с другим лицом, а ведь была же  и  она  когда-то  молода  и  прелестна!
Русские женщины дурнеют быстро, красота их только мелькнет, и, право, это не
от одних только этнографических особенностей типа, а и оттого еще,  что  они
умеют любить беззаветно. Русская женщина все разом отдает, коль полюбит, - и
мгновенье, и судьбу, и настоящее, и  будущее:  экономничать  не  умеют,  про
запас не прячут, и красота их быстро уходит в того, кого любят.  Эти  впалые
щеки - это тоже в меня ушедшая красота, в мою коротенькую  потеху.  Ты  рад,
что я любил твою маму, и даже не верил, может быть, что я любил ее? Да, друг
мой, я ее очень любил, но, кроме зла, ей ничего не  сделал...  Вот  тут  еще
есть и другой портрет - посмотри и на него.
     Он взял со стола и мне подал. Это  тоже  была  фотография,  несравненно
меньшего размера, в тоненьком, овальном, деревянном ободочке - лицо девушки,
худое и чахоточное и, при всем том, прекрасное; задумчивое и в то  же  время
до странности лишенное  мысли.  Черты  правильные,  выхоленного  поколениями
типа, но  оставляющие  болезненное  впечатление:  похоже  было  на  то,  что
существом этим вдруг овладела какая-то неподвижная мысль, мучительная именно
тем, что была ему не под силу.
     - Это... это - та девушка, на которой вы хотели там жениться и  которая
умерла в чахотке... ее падчерица? - проговорил я несколько робко.
     - Да, хотел жениться, умерла в чахотке, ее падчерица. Я  знал,  что  ты
знаешь... все эти сплетни. Впрочем, кроме сплетен, ты тут ничего и не мог бы
узнать. Оставь портрет, мой друг, это бедная сумасшедшая и ничего больше.
     - Совсем сумасшедшая?
     - Или идиотка; впрочем, я думаю, что и сумасшедшая. У нее  был  ребенок
от князя Сергея Петровича (по сумасшествию, а не по любви;  это  -  один  из
подлейших поступков князя Сергея Петровича); ребенок  теперь  здесь,  в  той
комнате, и я давно хотел тебе показать его. Князь Сергей  Петрович  не  смел
сюда приходить и смотреть на ребенка; это  был  мой  с  ним  уговор  еще  за
границей. Я взял его к себе, с позволения твоей  мамы.  С  позволения  твоей
мамы хотел тогда и жениться на этой... несчастной...
     - Разве такое позволение возможно? - промолвил я с горячностью.
     - О да! она мне позволила: ревнуют к женщинам, а это была не женщина.
     - Не женщина для всех, кроме мамы! В жизнь  не  поверю,  чтоб  мама  не
ревновала! - вскричал я.
     - И ты прав. Я догадался о том, когда уже было  все  кончено,  то  есть
когда она дала позволение. Но оставь об этом. Дело не сладилось  за  смертью
Лидии, да, может, если б и осталась в живых, то не сладилось бы, а маму я  и
теперь не пускаю к ребенку. Это - лишь эпизод. Милый мой, я давно тебя  ждал
сюда. Я давно мечтал, как мы здесь сойдемся; знаешь ли, как давно? - уже два
года мечтал.
     Он искренно и правдиво посмотрел на  меня,  с  беззаветною  горячностью
сердца. Я схватил его за руку:
     - Зачем вы медлили, зачем давно не звали? Если б вы знали, что  было...
и чего бы не было, если б давно меня кликнули!..
     В это мгновение  внесли  самовар,  а  Настасья  Егоровна  вдруг  внесла
ребенка, спящего.
     - Посмотри на него, - сказал Версилов, - я его люблю и  велел  принести
теперь нарочно, чтоб ты тоже посмотрел на него. Ну,  и  унесите  его  опять,
Настасья Егоровна. Садись к самовару. Я буду  воображать,  что  мы  вечно  с
тобой так жили и каждый вечер сходились, не разлучаясь. Дай  мне  посмотреть
на тебя: сядь вот так, чтоб я твое лицо видел. Как я его люблю,  твое  лицо!
Как я  воображал  себе  твое  лицо,  еще  когда  ждал  тебя  из  Москвы!  Ты
спрашиваешь: зачем давно за тобой не послал? Подожди, это ты, может быть,  и
поймешь теперь.
     - Но неужели только смерть этого старика вам теперь развязала язык? это
странно...
     Но если я и вымолвил это, то смотрел я с любовью. Говорили мы  как  два
друга, в высшем и полном смысле слова. Он привел меня сюда, чтобы что-то мне
выяснить, рассказать, оправдать; а между тем  уже  все  было,  раньше  слов,
разъяснено и оправдано. Что бы я ни услышал от него теперь -  результат  уже
был достигнут, и мы оба со счастием знали про это и так и смотрели  друг  на
друга.
     - Не то что смерть этого старика, - ответил он, - не одна смерть;  есть
и другое, что попало т