Представьте: мне теперь,  вот  в  эту  самую  минуту,  как  я  пишу,
кажется, что я уже тогда знал во всех подробностях, зачем я рвался  к  нему,
тогда как, опять-таки, я еще ничего не знал. Может быть читатель это поймет.
А теперь - к делу, и факт за фактом.

II.
     Началось с того, что еще за два дня до  моего  выхода  Лиза  воротилась
ввечеру вся в тревоге. Она была страшно оскорблена; и действительно,  с  нею
случилось нечто нестерпимое.
     Я упомянул уже о ее сношениях с Васиным. Она пошла  к  нему  не  потому
лишь,  чтоб  показать  нам,  что  в  нас  не  нуждается,  а  и  потому,  что
действительно ценила Васина. Знакомство их началось еще с Луги, и мне всегда
казалось, что Васин был к ней неравнодушен. В несчастии, ее поразившем,  она
естественно могла  пожелать  совета  от  ума  твердого,  спокойного,  всегда
возвышенного, который предполагала в Васине. К  тому  же  женщины  небольшие
мастерицы в оценке мужских умов, если человек им  нравится,  и  парадоксы  с
удовольствием  принимают  за  строгие  выводы,  если  те   согласны   с   их
собственными желаниями. В Васине Лиза любила симпатию к своему положению  и,
как показалось ей с первых разов, симпатию и к князю. Подозревая притом  его
чувства к себе, она не могла не оценить в  нем  симпатии  к  его  сопернику.
Князь же, которому она  сама  передала,  что  ходит  иногда  советоваться  к
Васину, принял это известие с чрезвычайным беспокойством  с  самого  первого
раза; он стал ревновать ее. Лиза была этим оскорблена, так что  нарочно  уже
продолжала сношения с Васиным. Князь примолк, но был мрачен.  Лиза  же  сама
мне потом призналась (очень  долго  спустя),  что  Васин  даже  очень  скоро
перестал ей тогда нравиться; он был спокоен, и именно это-то  вечное  ровное
спокойствие, столь понравившееся ей вначале, показалось  ей  потом  довольно
неприглядным. Казалось бы, он был деловит и действительно дал  ей  несколько
хороших  с  виду  советов,  но  все  эти  советы,  как  нарочно,   оказались
неисполнимыми. Судил же иногда слишком свысока  и  нисколько  перед  нею  не
конфузясь, - не конфузясь, чем дальше, тем больше, -  что  и  приписала  она
возраставшему и  невольному  его  пренебрежению  к  ее  положению.  Раз  она
поблагодарила его за то, что он, постоянно ко мне благодушен и,  будучи  так
выше меня по уму, разговаривает со мной как с ровней (то есть  передала  ему
мои же слова). Он ей ответил:
     - Это не так и не оттого. Это оттого, что я  не  вижу  в  нем,  никакой
разницы с другими. Я не считаю его ни глупее умных, ни  злее  добрых.  Я  ко
всем одинаков, потому что в моих глазах все одинаковы.
     - Как, неужели не видите различий?
     - О, конечно, все чем-нибудь друг от друга разнятся, но в  моих  глазах
различий не существует, потому что различия людей до меня не  касаются;  для
меня все равны и все равно, а потому я со всеми одинаково добр.
     - И вам так не скучно?
     - Нет; я всегда доволен собой.
     - И вы ничего не желаете?
     - Как не желать? но не очень. Мне почти ничего не надо, ни рубля сверх.
Я в золотом платье и я как есть - это все равно; золотое  платье  ничего  не
прибавит Васину. Куски не соблазняют меня: могут ли места или почести стоить
того места, которого я стою?
     Лиза уверяла меня честью, что он высказал это раз  буквально.  Впрочем,
тут нельзя так судить, а надо знать обстоятельства, при которых высказано.
     Мало-помалу Лиза пришла к  заключению,  что  и  к  князю  он  относится
снисходительно, может, потому лишь, что для него все равны и "не  существует
различий", а вовсе не из симпатии к ней. Но под конец он как-то видимо  стал
терять свое равнодушие и к князю начал относиться не только с осуждением, но
и с презрительной  иронией.  Это  разгорячило  Лизу,  но  Васин  не  унялся.
Главное, он всегда выражался так мягко, даже и осуждал  без  негодования,  а
просто лишь логически выводил о всей ничтожности  ее  героя;  но  в  этой-то
логичности и заключалась ирония. Наконец, почти прямо вывел  перед  нею  всю
"неразумность" ее любви, всю упрямую  насильственность  этой  любви.  "Вы  в
своих чувствах  заблудились,  а  заблуждения,  раз  сознанные,  должны  быть
непременно исправлены".
     Это было как раз в тот день; Лиза в негодовании встала  с  места,  чтоб
уйти, но что же сделал и  чем  кончил  этот  разумный  человек?  -  с  самым
благородным видом, и даже с чувством, предложил ей свою руку.  Лиза  тут  же
назвала его прямо в глаза дураком и вышла.
     Предложить измену несчастному потому, что этот  несчастный  "не  стоит"
ее, и, главное, предложить это беременной от этого  несчастного  женщине,  -
вот ум этих людей! Я  называю  это  страшною  теоретичностью  и  совершенным
незнанием жизни, происходящим от безмерного самолюбия. И вдобавок ко  всему,
Лиза самым ясным образом разглядела, что он даже гордился  своим  поступком,
хотя бы потому, например,  что  знал  уже  о  ее  беременности.  Со  слезами
негодования она поспешила к князю, и тот, -  тот  даже  перещеголял  Васина:
кажется бы, мог убедиться после рассказа, что уже ревновать  теперь  нечего;
но тут-то он и сошел с ума. Впрочем,  ревнивые  все  таковы!  Он  сделал  ей
страшную сцену и оскорбил ее так, что она было решилась порвать с ним тут же
все отношения.
     Она пришла, однако же, домой еще  сдерживаясь,  но  маме  не  могла  не
признаться. О, в тот вечер они сошлись опять совершенно как прежде: лед  был
разбит; обе, разумеется, наплакались, по их обыкновению, обнявшись, и  Лиза,
по-видимому, успокоилась, хотя была очень мрачна. Вечер у  Макара  Ивановича
она просидела, не говоря ни слова,  но  и  не  покидая  комнаты.  Она  очень
слушала, что  он  говорил.  С  того  разу  с  скамейкой  она  стала  к  нему
чрезвычайно и как-то робко почтительна, хотя все оставалась неразговорчивою.
     Но в этот раз Макар Иванович как-то неожиданно и  удивительно  повернул
разговор; замечу, что  Версилов  и  доктор  очень  нахмуренно  разговаривали
поутру о его здоровье. Замечу тоже, что у нас в доме уже несколько дней  как
приготовлялись справлять день рождения мамы, приходившийся ровно через  пять
дней, и часто говорили об этом. Макар Иванович по поводу этого дня почему-то
вдруг ударился в воспоминания и припомнил детство мамы и то время, когда она
еще "на ножках не стояла". "У меня с рук не сходила, - вспоминал  старик,  -
бывало, и ходить учу, поставлю в уголок шага за три да и зову ее,  а  она-то
ко мне колыхается через комнату, и не боится, смеется, а  добежит  до  меня,
бросится и за шею обымет. Сказки я тебе потом рассказывал,  Софья  Андревна;
до сказок ты у меня большая была охотница; часа по два  на  коленях  у  меня
сидит - слушает. В избе-то дивятся: "Ишь к Макару  как  привязалась".  А  то
унесу тебя в лес,  отыщу  малиновый  куст,  посажу  у  малины,  а  сам  тебе
свистульки из дерева режу. Нагуляемся и назад домой на  руках  несу  -  спит
младенчик. А то раз волка испугалась, бросилась ко мне, вся  трепещет,  а  и
никакого волка не было".
     - Это я помню, - сказала мама.
     - Неужто помнишь?
     - Многое помню. Как только себя в жизни запомнила, с тех пор  любовь  и
милость вашу над собой увидела, - проникнутым голосом проговорила она и  вся
вдруг вспыхнула.
     Макар Иванович переждал немного:
     - Простите, детки, отхожу. Ныне урок житию моему  приспел.  В  старости
обрел утешение от всех скорбей; спасибо вам, милые.
     -  Полноте,  Макар  Иванович,   голубчик,   -   воскликнул,   несколько
встревожась, Версилов, - мне доктор  давеча  говорил,  что  вам  несравненно
легче...
     Мама прислушивалась испуганно.
     - Ну что он знает, твой Александр Семеныч, - улыбнулся Макар  Иванович,
- милый он человек, а и  не  более.  Полноте,  други,  али  думаете,  что  я
помирать боюсь? Было у меня сегодня, после утренней молитвы, такое в  сердце
чувство, что уж более отсюда не выйду; сказано было. Ну и что же,  да  будет
благословенно имя господне; только на вас еще на всех наглядеться хочется. И
Иов многострадальный, глядя на новых своих детушек,  утешался,  а  забыл  ли
прежних, и мог ли забыть их - невозможно сие! Только с годами печаль как  бы
с радостью вместе смешивается, в воздыхание светлое преобразуется. Так-то  в
мире: всякая душа и испытуема и утешена.  Положил  я,  детки,  вам  словечко
сказать одно, небольшое, - продолжал он с тихой, прекрасной улыбкой, которую
я никогда не забуду, и обратился вдруг ко мне: - Ты,  милый,  церкви  святой
ревнуй, и аще позовет время - и умри за нее;  да  подожди,  не  пугайся,  не
сейчас, - усмехнулся он. - Теперь ты, может быть, о сем и не думаешь, потом,
может, подумаешь. Только вот что еще: что благое делать замыслишь, то  делай
для бога, а не зависти ради. Дела же своего твердо держись и не сдавай через
всякое малодушие; делай же постепенно, не бросаясь и не кидаясь; ну,  вот  и
все, что тебе надо. Разве  только  молитву  приучайся  творить  ежедневно  и
неуклонно. Я это так только, авось когда припомнишь. Хотел  было  я  и  вам,
Андрей Петрович, сударь, кой-что сказать, да бог  и  без  меня  ваше  сердце
найдет. Да и давно уж мы с вами о сем прекратили, с тех пор как  сия  стрела
сердце  мое  пронзила.  Ныне  же,  отходя,  лишь  напомню...  о  чем   тогда
пообещали...
     Он почти прошептал последние слова, потупившись.
     - Макар Иванович! - смущенно проговорил Версилов и встал со стула.
     - Ну, ну, не смущайтесь, сударь, я только так напомнил... А  виновен  в
сем деле богу всех больше я; ибо, хоть и господин мой были,  но  все  же  не
должен был я слабости сей попустить. Посему и ты, Софья, не смущай свою душу
слишком, ибо весь твой грех - мой, а в тебе, так мыслю, и разуменье-то  вряд
ли тогда было, а пожалуй, и в вас тоже, сударь, вкупе с нею, - улыбнулся  он
с задрожавшими от какой-то боли губами, - и хоть  мог  бы  я  тогда  поучить
тебя, супруга моя, даже жезлом, да и должен был, но жалко стало,  как  предо
мной упала в слезах и ничего не потаила... ноги мои целовала. Не в укор тебе
воспомнил сие, возлюбленная, а лишь в напоминание  Андрею  Петровичу...  ибо
сами, сударь, помните дворянское обещание ваше, а венцом все прикрывается...
При детках говорю, сударь-батюшка...
     Он был чрезвычайно взволнован и смотрел на Версилова, как бы ожидая  от
него подтвердительного слова. Повторяю, все это было так неожиданно,  что  я
сидел без движения. Версилов был взволнован даже не  меньше  его:  он  молча
подошел к маме и крепко обнял ее; затем мама подошла, и тоже молча, к Макару
Ивановичу и поклонилась ему в ноги.
     Одним словом, сцена вышла потрясающая; в комнате на  сей  раз  были  мы
только все свои, даже Татьяны Павловны не было. Лиза как-то выпрямилась  вся
на месте и молча слушала; вдруг встала и твердо сказала Макару Ивановичу:
     - Благословите и меня, Макар Иванович, на большую муку. Завтра  решится
вся судьба моя... а вы сегодня обо мне помолитесь.
     И вышла из комнаты. Я знаю, что Макару Ивановичу уже  известно  было  о
ней все от мамы. Но я в первый раз еще в этот вечер увидал Версилова и  маму
вместе; до сих пор я видел подле него лишь рабу его. Страшно  много  еще  не
знал я и не  приметил  в  этом  человеке,  которого  уже  осудил,  а  потому
воротился к себе смущенный. И надо так сказать, что именно к  этому  времени
сгустились все недоумения мои о нем; никогда еще  не  представлялся  он  мне
столь таинственным и неразгаданным, как в то именно время; но об  этом-то  и
вся история, которую пишу; все в свое время.
     "Однако, - подумал я тогда про себя, уже ложась спать, -  выходит,  что
он дал Макару Ивановичу свое "дворянское слово" обвенчаться с мамой в случае
ее вдовства. Он об этом умолчал,  когда  рассказывал  мне  прежде  о  Макаре
Ивановиче".
     Назавтра Лиза не была весь день дома, а возвратясь уже довольно поздно,
прошла прямо к Макару Ивановичу. Я было не хотел входить, чтоб не мешать им,
но, вскоре заметив, что там уж и мама и Версилов, вошел. Лиза  сидела  подле
старика и плакала на его плече, а тот, с печальным лицом, молча гладил ее по
головке.
     Версилов объяснил мне (уже потом у меня), что князь настоял на своем  и
положил обвенчаться с Лизой при первой возможности,  еще  до  решения  суда.
Лизе трудно было решиться, хотя не решиться она уже почти не имела права. Да
и Макар Иванович "приказывал" венчаться. Разумеется,  все  бы  это  обошлось
потом само собой и обвенчалась бы она несомненно и  сама  без  приказаний  и
колебаний, но в настоящую минуту она так была оскорблена тем, кого любила, и
так унижена была этою любовью даже в собственных глазах своих, что  решиться
ей было трудно. Но, кроме оскорбления, примешалось и  новое  обстоятельство,
которого я и подозревать не мог.
     - Ты слышал, вся эта  молодежь  с  Петербургской  вчера  арестована?  -
прибавил вдруг Версилов.
     - Как? Дергачев? - вскричал я.
     - Да; и Васин тоже.
     Я был поражен, особенно услышав о Васине.
     - Да разве он в чем-нибудь замешан? Боже мой, что с ними теперь  будет?
И как нарочно в то самое время, как  Лиза  так  обвинила  Васина!..  Как  вы
думаете, что с ними может быть? Тут Стебельков! Клянусь вам, тут Стебельков!
     - Оставим, - сказал Версилов, странно посмотрев на  меня  (именно  так,
как смотрят на человека непонимающего и неугадывающего), - кто знает, что  у
них там есть, и кто может знать, что с ними будет? Я не про то: я слышал, ты
завтра хотел бы выйти. Не зайдешь ли к князю Сергею Петровичу?
     - Первым делом; хоть, признаюсь, мне это очень тяжело. А  что,  вам  не
надо ли передать чего?
     - Нет, ничего. Я сам увижусь. Мне жаль Лизу. И что  может  посоветовать
ей Макар Иванович? Он сам ничего не смыслит ни в людях, ни в жизни. Вот  что
еще, мой милый (он меня давно не называл  "мой  милый"),  тут  есть  тоже...
некоторые молодые люди... из которых один твой  бывший  товарищ,  Ламберт...
Мне кажется, все это -  большие  мерзавцы...  Я  только,  чтоб  предупредить
тебя... Впрочем, конечно, все это твое  дело,  и  я  понимаю,  что  не  имею
права...
     - Андрей Петрович, - схватил я его  за  руку,  не  подумав  и  почти  в
вдохновении, как часто со мною случается (дело  было  почти  в  темноте),  -
Андрей Петрович, я молчал, - ведь вы видели это, - я все молчал до сих  пор,
знаете для чего? Для того, чтоб избегнуть ваших тайн. Я прямо положил их  не
знать никогда. Я - трус, я боюсь, что ваши тайны вырвут вас из моего  сердца
уже совсем, а я не хочу этого. А коли так, то  зачем  бы  и  вам  знать  мои
секреты? Пусть бы и вам все равно, куда бы я ни пошел! Не так ли?
     - Ты прав, но ни слова более, умоляю тебя! - проговорил он и  вышел  от
меня. Таким образом, мы  нечаянно  и  капельку  объяснились.  Но  он  только
прибавил к моему волнению перед новым завтрашним шагом в жизни,  так  что  я
всю ночь спал, беспрерывно просыпаясь; но мне было хорошо.

III.
     На другой день я вышел из дому, хоть и в десять часов дня, но изо  всех
сил постарался уйти потихоньку, не простившись и не сказавшись; так сказать,
ускользнул. Для чего так сделал - не знаю, но если б даже  мама  подглядела,
что я выхожу, и заговорила со мной, то я бы ответил ей какой-нибудь злостью.
Когда я очутился на улице и дохнул уличного  холодного  воздуху,  то  так  и
вздрогнул от сильнейшего ощущения - почти животного и которое  я  назвал  бы
плотоядным. Для чего я шел, куда я шел? Это было совершенно неопределенно  и
в то же время плотоядно. И страшно мне было и радостно - все вместе.
     "А опачкаюсь я или не опачкаюсь сегодня?" - молодцевато подумал  я  про
себя, хотя слишком  знал,  что  раз  сделанный  сегодняшний  шаг  будет  уже
решительным и непоправимым на всю жизнь. Но нечего говорить загадками.
     Я прямо пришел в тюрьму князя. Я  уже  три  дня  как  имел  от  Татьяны
Павловны письмецо к смотрителю,  и  тот  принял  меня  прекрасно.  Не  знаю,
хороший ли он человек, и это, я думаю, лишнее; но свидание мое с  князем  он
допустил и устроил в своей комнате, любезно уступив ее нам. Комната была как
комната - обыкновенная комната на казенной квартире  у  чиновника  известной
руки, - это тоже, я думаю, лишнее описывать.  Таким  образом,  с  князем  мы
остались одни.
     Он вышел ко мне в каком-то полувоенном домашнем костюме, но в чистейшем
белье, в щеголеватом галстухе, вымытый и причесанный, вместе  с  тем  ужасно
похудевший и пожелтевший. Эту желтизну я заметил даже в  глазах  его.  Одним
словом, он так переменился на вид, что я остановился даже в недоумении.
     - Как вы изменились! - вскричал я.
     - Это ничего! Садитесь,  голубчик,  -  полуфатски  показал  он  мне  на
кресло, и сам сел напротив. - Перейдем к главному: видите, мой милый Алексей
Макарович...
     - Аркадий, - поправил я.
     - Что? Ах да; ну-ну,  все  равно.  Ах  да!  -  сообразил  он  вдруг,  -
извините, голубчик, перейдем к главному...
     Одним словом, он ужасно торопился к чему-то перейти. Он был весь чем-то
проникнут, с  ног  до  головы,  какою-то  главнейшею  идеей,  которую  желал
формулировать и мне изложить. Он говорил ужасно много и скоро, с напряжением
и страданием разъясняя и жестикулируя,  но  в  первые  минуты  я  решительно
ничего не понимал.
     - Короче сказать (он уже десять раз перед тем употребил  слово  "короче
сказать"), короче сказать, - заключил он, - если я вас,  Аркадий  Макарович,
потревожил и так настоятельно позвал вчера через Лизу, то хоть это и  пожар,
но так как сущность решения должна быть  чрезвычайная  и  окончательная,  то
мы...
     - Позвольте, князь, - перебил я, - вы звали  меня  вчера?  -  Мне  Лиза
ровно ничего не передавала.
     - Как! - вскричал он, вдруг останавливаясь в  чрезвычайном  недоумении,
даже почти в испуге.
     - Она мне ровно ничего не передавала. Она вечером  вчера  пришла  такая
расстроенная, что не успела даже сказать со мной слова.
     Князь вскочил со стула.
     - Неужели вы вправду, Аркадий Макарович? В таком случае это... это...
     - Да что ж тут,  однако,  такого?  Чего  вы  так  беспокоитесь?  Просто
забыла, или что-нибудь...
     Он сел, но на него нашел как бы столбняк. Казалось, известие о том, что
Лиза мне ничего не передала, просто придавило его. Он быстро вдруг заговорил
и замахал руками, но опять ужасно трудно было понять.
     - Постойте! - проговорил он вдруг, умолкая и подымая  кверху  палец,  -
постойте, это... это...  если  только  не  ошибусь...  это  -  штуки-с!..  -
пробормотал он с улыбкою маньяка, - и значит, что...
     - Это ровно ничего не значит! - перебил  я,  -  и  не  понимаю  только,
почему такое пустое обстоятельство вас так мучит... Ах, князь, с тех пор,  с
той самой ночи, - помните...
     - С какой ночи и что? -  капризно  крикнул  он,  явно  досадуя,  что  я
перебил.
     - У Зерщикова, где мы виделись в последний  раз,  ну  вот  перед  вашим
письмом? Вы тогда тоже были в ужасном волнении, но  тогда  и  теперь  -  это
такая разница, что я даже ужасаюсь на вас... Или вы не помните?
     - Ах да, - произнес он голосом  светского  человека,  и  как  бы  вдруг
припомнив, - ах да! Тот вечер... Я слышал... Ну как ваше здоровье и  как  вы
теперь сами после всего этого, Аркадий Макарович?.. Но, однако,  перейдем  к
главному. Я, видите ли, собственно преследую три  цели;  три  задачи  передо
мной, и я...
     Он быстро заговорил опять о своем "главном". Я понял наконец, что  вижу
перед собой человека, которому сейчас же надо бы приложить по  крайней  мере
полотенце с уксусом к  голове,  если  не  отворить  кровь.  Весь  бессвязный
разговор  его,  разумеется,  вертелся  насчет  процесса,  насчет  возможного
исхода; насчет того еще, что навестил его сам командир полка и что-то  долго
ему отсоветовал, но он не  послушался;  насчет  записки,  им  только  что  и
куда-то поданной; насчет прокурора; о том,  что  его,  наверно,  сошлют,  по
лишении  прав,  куда-нибудь  в  северную  полосу   России;