ужасно понравилось, и я рассмеялся.
     - Ну, вот, вот, - обрадовался хозяин, ничего  не  заметивший  и  ужасно
боявшийся, как и всегда эти рассказчики, что его станут сбивать вопросами, -
только как раз подходит один мещанин, и еще  молодой,  ну,  знаете,  русский
человек, бородка клином,  в  долгополом  кафтане,  и  чуть  ли  не  хмельной
немножко... впрочем, нет, не хмельной-с. Только стоит этот мещанин, как  они
это сговариваются, англичане да Монферан, а это лицо, которому  поручено-то,
тут же в коляске подъехал, слушает и сердится: как это так решают и не могут
решить; и вдруг замечает в отдалении, этот мещанинишка стоит и фальшиво этак
улыбается, то есть не фальшиво, я не так, а как бы это...
     - Насмешливо, - осторожно поддакнул Версилов.
     - Насмешливо-с, то есть  немножко  насмешливо,  этакая  добрая  русская
улыбка такая, знаете; ну, лицу, конечно,  под  досадную  руку,  знаете:  "Ты
здесь, борода, чего дожидаешься? Кто таков?" -  "Да  вот,  говорит,  камушек
смотрю, ваша светлость". Именно, кажется, светлость; да чуть ли это не князь
Суворов был, Италийский, потомок полководца-то... Впрочем, нет, не  Суворов,
и как жаль, что забыл, кто именно,  только,  знаете,  хоть  и  светлость,  а
чистый этакий русский человек, русский этакий тип, патриот, развитое русское
сердце; ну, догадался: "Что ж, ты, что ли,  говорит,  свезешь  камень:  чего
ухмыляешься?" - "На агличан больше, ваша светлость, слишком уж несоразмерную
цену берут-с, потому что русский кошель толст, а им дома  есть  нечего.  Сто
рубликов определите, ваша светлость, - завтра же к вечеру  сведем  камушек".
Ну, можете представить подобное предложение. Англичане,  разумеется,  съесть
хотят; Монферан смеется; только этот светлейший, русское-то  сердце:  "Дать,
говорит, ему сто рублей! Да неужто, говорит, свезешь?" -  "Завтра  к  вечеру
потрафим, ваша светлость". - "Да как ты сделаешь?" - "Это уж, если не обидно
вашей светлости, - наш секрет-с",  -  говорит,  и,  знаете,  русским  этаким
языком. Понравилось: "Э, дать ему все, что потребует!" Ну и оставили; что  ж
бы, вы думали, он сделал?
     Хозяин приостановился и стал обводить нас умиленным взглядом.
     - Не знаю, - улыбался Версилов; я очень хмурился.
     - А вот как он сделал-с, - проговорил хозяин с  таким  торжеством,  как
будто он сам это сделал, - нанял он мужичков  с  заступами,  простых  этаких
русских, и стал копать у самого камня, у самого края, яму; всю ночь  копали,
огромную выкопали, ровно в рост камню и так только на вершок еще поглубже, а
как выкопали, велел он, помаленьку и осторожно, подкапывать землю уж  из-под
самого камня. Ну, натурально, как подкопали,  камню-то  не  на  чем  стоять,
равновесие-то и покачнулось; а как покачнулось равновесие, они камушек-то  с
другой стороны уже руками понаперли, этак на ура, по-русски: камень-то и бух
в  яму!  Тут  же  лопатками  засыпали,  трамбовкой  утрамбовали,   камушками
замостили, - гладко, исчез камушек!
     - Представьте себе! - сказал Версилов.
     - То есть народу-то, народу-то тут набежало, видимо-невидимо; англичане
эти тут же,  давно  догадались,  злятся.  Монферан  приехал:  это,  говорит,
по-мужицки, слишком, говорит, просто. Да ведь в том-то и штука, что  просто,
а вы-то не  догадались,  дураки  вы  этакие!  Так  это  я  вам  скажу,  этот
начальник-то, государственное-то лицо, только ахнул, обнял  его,  поцеловал:
"Да откуда ты был такой,  говорит?"  -  "А  из  Ярославской  губернии,  ваше
сиятельство, мы, собственно, по нашему рукомеслу портные, а летом в  столицу
фруктом приходим торговать-с". Ну, дошло до  начальства;  начальство  велело
ему медаль повесить; так и ходил с медалью на шее, да опился потом, говорят;
знаете, русский  человек,  не  удержится!  Оттого-то  вот  нас  до  сих  пор
иностранцы и заедают, да-с, вот-с!
     - Да, конечно, русский ум... - начал было Версилов.
     Но тут рассказчика, к счастью  его,  кликнула  больная  хозяйка,  и  он
убежал, а то бы я не выдержал. Версилов смеялся.
     - Милый ты мой, он меня целый час перед тобой веселил.  Этот  камень...
это  все,  что  есть  самого  патриотически-непорядочного  между   подобными
рассказами, но как его перебить? ведь ты видел, он тает от удовольствия.  Да
и, кроме того,  этот  камень,  кажется,  и  теперь  стоит,  если  только  не
ошибаюсь, и вовсе не зарыт в яму...
     - Ах, боже мой! - вскричал я, - да ведь и вправду. Как же он смел!..
     - Что ты? Да ты,  кажется,  совсем  в  негодовании,  полно.  А  это  он
действительно смешал: я слышал какой-то в этом роде рассказ о камне  еще  во
времена моего детства, только, разумеется, не так  и  не  про  этот  камень.
Помилуй: "дошло до начальства". Да у него вся душа пела в ту  минуту,  когда
он "дошел до  начальства".  В  этой  жалкой  среде  и  нельзя  без  подобных
анекдотов. Их у них множество, главное - от  их  невоздержности.  Ничему  не
учились, ничего точно не знают, ну, а кроме  карт  и  производств  захочется
поговорить о чем-нибудь общечеловеческом, поэтическом... Что он, кто  такой,
этот Петр Ипполитович?
     - Беднейшее существо, и даже несчастный.
     -  Ну  вот  видишь,  даже,  может,  и  в  карты  не  играет!  Повторяю,
рассказывая эту дребедень, он удовлетворяет своей любви к ближнему: ведь  он
и нас хотел осчастливить. Чувство патриотизма тоже удовлетворено;  например,
еще анекдот есть у них, что Завьялову англичане миллион давали с тем только,
чтоб он клейма не клал на свои изделия...
     - Ах, боже мой, этот анекдот я слышал.
     - Кто этого не слышал, и он совершенно даже знает, рассказывая, что  ты
это наверно уж слышал, но все-таки рассказывает, нарочно воображая,  что  ты
не слыхал. Видение шведского короля- это уж у них, кажется, устарело;  но  в
моей юности его с засосом повторяли и с таинственным шепотом, точно так  же,
как и о том, что в начале столетия кто-то будто бы стоял в сенате на коленях
перед сенаторами. Про коменданта Башуцкого тоже много  было  анекдотов,  как
монумент увезли. Они придворные анекдоты ужасно  любят;  например,  рассказы
про  министра   прошлого   царствования   Чернышева,   каким   образом   он,
семидесятилетний  старик,  так  подделывал  свою  наружность,  что   казался
тридцатилетним, и до того, что покойный государь удивлялся на выходах...
     - И это я слышал.
     - Кто не слыхал? Все эти анекдоты - верх непорядочности; но  знай,  что
этот тип непорядочного гораздо глубже и дальше распространен, чем мы думаем.
Желание соврать, с целью осчастливить своего ближнего, ты встретишь даже и в
самом порядочном нашем обществе, ибо все мы страдаем этою  невоздержанностью
сердец наших. Только у нас в другом  роде  рассказы;  что  у  нас  об  одной
Америке рассказывают, так это - страсть, и государственные даже  люди!  Я  и
сам, признаюсь, принадлежу к этому непорядочному типу и всю жизнь страдал от
того...
     - Про Чернышева я сам рассказывал несколько раз.
     - Уж и сам рассказывал?
     - Тут есть, кроме меня, еще жилец чиновник, тоже рябой, и  уже  старик,
но тот ужасный прозаик, и чуть Петр Ипполитович заговорит, тотчас начнет его
сбивать  и  противоречить.  И  до  того  довел,  что  тот  у  него  как  раб
прислуживает и угождает ему, только чтоб тот слушал.
     - Это - уж другой тип непорядочного и даже, может  быть,  омерзительнее
первого. Первый - весь восторг! "Да ты дай только соврать  -  посмотри,  как
хорошо выйдет". Второй - весь хандра и проза: "Не дам соврать, где, когда, в
котором году"? - одним словом, человек без  сердца.  Друг  мой,  дай  всегда
немного соврать человеку - это невинно. Даже много дай  соврать.  Во-первых,
это покажет твою деликатность, а во-вторых, за это тебе тоже дадут соврать -
две огромных выгоды - разом. Que diable! надобно любить своего ближнего.  Но
мне пора. Ты премило  устроился,  -  прибавил  он,  подымаясь  со  стула.  -
Расскажу Софье Андреевне и сестре твоей, что заходил и застал тебя в  добром
здоровье. До свиданья, мой милый.
     Как, неужели все? Да мне вовсе не о том было  нужно;  я  ждал  другого,
главного, хотя совершенно понимал, что и нельзя было иначе. Я со свечой стал
провожать его на лестницу;  подскочил  было  хозяин,  но  я,  потихоньку  от
Версилова, схватил его изо  всей  силы  за  руку  и  свирепо  оттолкнул.  Он
поглядел было с изумлением, но мигом стушевался.
     - Эти лестницы... - мямлил  Версилов,  растягивая  слова,  видимо  чтоб
сказать что-нибудь и видимо боясь, чтоб  я  не  сказал  чего-нибудь,  -  эти
лестницы, - я отвык, а у  тебя  третий  этаж,  а  впрочем,  я  теперь  найду
дорогу... Не беспокойся, мой милый, еще простудишься.
     Но я не уходил. Мы спускались уже по второй лестнице.
     - Я вас ждал все эти три дня, - вырвалось у меня внезапно, как бы  само
собой; я задыхался.
     - Спасибо, мой милый.
     - Я знал, что вы непременно придете.
     - А я знал, что ты знаешь, что я непременно приду. Спасибо, мой милый.
     Он примолк. Мы уже дошли до выходной двери, а я  все  шел  за  ним.  Он
отворил дверь; быстро ворвавшийся ветер  потушил  мою  свечу.  Тут  я  вдруг
схватил его за руку; была совершенная темнота. Он вздрогнул,  но  молчал.  Я
припал к руке его и вдруг жадно стал ее целовать, несколько раз, много раз.
     - Милый мой мальчик, да за что ты меня так любишь? - проговорил он,  но
уже совсем другим голосом. Голос его задрожал,  и  что-то  зазвенело  в  нем
совсем новое, точно и не он говорил.
     Я хотел было что-то ответить, но не смог и побежал наверх.  Он  же  все
ждал на месте, и только лишь когда я добежал до  квартиры,  я  услышал,  как
отворилась и с  шумом  захлопнулась  наружная  дверь  внизу.  Мимо  хозяина,
который опять зачем-то подвернулся, я проскользнул в мою комнату, задвинулся
на защелку и, не зажигая свечки, бросился на мою кровать, лицом в подушку, и
- плакал, плакал. В первый раз заплакал с самого Тушара! Рыданья рвались  из
меня с такою силою, и я был так счастлив... но что описывать!
     Я записал это теперь не стыдясь, потому что, может быть, все это было и
хорошо, несмотря на всю нелепость.

III.
     Но уж и досталось же ему от меня за это! Я стал страшным деспотом. Само
собою, об этой сцене потом у нас и помину не было. Напротив, мы  встретились
с ним на третий же день как ни в чем не бывало - мало того: я был почти груб
в этот второй вечер, а он тоже как будто сух. Случилось это опять у меня;  я
почему-то все еще не пошел к нему сам, несмотря на желание увидеть мать.
     Говорили мы во все это время, то есть во все эти  два  месяца,  лишь  о
самых отвлеченных предметах. И вот этому я удивляюсь: мы  только  и  делали,
что говорили об отвлеченных предметах, - конечно, общечеловеческих  и  самых
необходимых, но нимало не касавшихся  насущного.  Между  тем  многое,  очень
многое из насущного надо было определить и уяснить, и даже настоятельно,  но
об этом-то мы и молчали. Я даже ничего о матери и о Лизе не говорил и...  ну
и, наконец, о себе самом, о всей моей истории. От стыда ли это все было  или
от какой-то юношеской глупости - не знаю. Полагаю, что от  глупости,  потому
что стыд все-таки можно было перескочить. А деспотировал  я  его  ужасно,  и
даже въезжал неоднократно в нахальство, и даже против сердца: это все как-то
само собою неудержимо делалось, сам себя не мог удержать.  Его  же  тон  был
по-прежнему с тонкой насмешкой, хотя и чрезвычайно всегда ласковый, несмотря
ни на что. Поражало меня тоже, что он больше любил сам приходить ко мне, так
что я наконец ужасно редко стал ходить к маме,  в  неделю  раз,  не  больше,
особенно в самое последнее время, когда я уж совсем завертелся. Он  приходил
все по вечерам, сидел у  меня  и  болтал;  тоже  очень  любил  болтать  и  с
хозяином; последнее меня бесило от такого человека, как  он.  Приходило  мне
тоже на мысль: неужели ему не к кому ходить, кроме меня? Но я знал  наверно,
что у него были знакомства; в последнее  время  он  даже  возобновил  многие
прежние сношения в светском кругу,  в  последний  год  им  оставленные;  но,
кажется, он не особенно соблазнялся ими и многое возобновил лишь официально,
более же любил ходить ко мне. Трогало меня иногда очень, что  он,  входя  по
вечерам, почти каждый раз как будто робел, отворяя дверь, и в первую  минуту
всегда с странным беспокойством заглядывал мне  в  глаза:  "не  помешаю  ли,
дескать? скажи - я уйду". Даже говорил это иногда. Раз, например,  именно  в
последнее время, он вошел,  когда  уже  я  был  совсем  одет  в  только  что
полученный от портного костюм и хотел ехать к "князю  Сереже",  чтоб  с  тем
отправиться куда следует (куда - объясню потом). Он же, войдя, сел, вероятно
не заметив, что я собираюсь; на него минутами нападала чрезвычайно  странная
рассеянность. Как нарочно, он заговорил о хозяине; я вспылил:
     - Э, черт с ним, с хозяином!
     - Ах, милый мой, - вдруг  поднялся  он  с  места,  -  да  ты,  кажется,
собираешься со двора, а я тебе помешал... Прости, пожалуйста.
     И он смиренно заторопился выходить. Вот это-то смирение предо  мной  от
такого человека, от такого светского и независимого человека, у которого так
много было своего, разом воскрешало в моем сердце всю мою нежность к нему  и
всю мою в нем уверенность. Но если он так любил меня, то  почему  же  он  не
остановил меня тогда во время моего позора? Скажи он тогда слово - и  я  бы,
может быть, удержался.  Впрочем,  может  быть,  нет.  Но  видел  же  он  это
франтовство, это фанфаронство, этого Матвея (я даже раз хотел довезти его на
моих санях, но он не сел, и даже несколько раз это было,  что  он  не  хотел
садиться), ведь видел же, что у меня деньги  сыплются,  -  и  ни  слова,  ни
слова, даже не полюбопытствовал! Это меня до сих пор удивляет, даже  теперь.
А я, разумеется, нисколько тогда перед  ним  не  церемонился  и  все  наружу
выказывал, хотя, конечно, ни слова тоже  не  говорил  в  объяснение.  Он  не
спрашивал, я и не говорил.
     Впрочем, раза два-три мы как бы заговаривали и об насущном.  Я  спросил
его раз однажды, вначале, вскоре после отказа от наследства: чем же он  жить
теперь будет?
     - Как-нибудь, друг мой, - проговорил он с чрезвычайным спокойствием.
     Теперь я знаю, что даже крошечный капитал  Татьяны  Павловны,  тысяч  в
пять, наполовину был затрачен на Версилова, в эти последние два года.
     В другой раз мы как-то заговорили о маме:
     - Друг мой, -  сказал  он  вдруг  грустно,  -  я  часто  говорил  Софье
Андреевне, в начале соединения нашего, впрочем, и в начале, и в середине,  и
в конце: "Милая, я тебя мучаю и замучаю, и мне  не  жалко,  пока  ты  передо
мной; а ведь умри ты, и я знаю, что уморю себя казнью".
     Впрочем, помню, в тот вечер он был особенно откровенен:
     - Хоть бы я был слабохарактерною ничтожностью и страдал этим сознаньем!
А то ведь нет, я ведь знаю, что я бесконечно силен, и чем, как ты думаешь? А
вот именно этою непосредственною силою уживчивости с  чем  бы  то  ни  было,
столь свойственною всем умным русским людям нашего поколения. Меня ничем  не
разрушишь, ничем не истребишь и ничем не  удивишь.  Я  живуч,  как  дворовая
собака. Я могу чувствовать преудобнейшим образом два противоположные чувства
в одно и то же время - и уж конечно не по моей воле. Но тем не  менее  знаю,
что это бесчестно, главное потому, что  уж  слишком  благоразумно.  Я  дожил
почти до пятидесяти лет и до сих пор не ведаю: хорошо это, что я дожил,  или
дурно. Конечно, я люблю жить, и это прямо выходит из дела; но  любить  жизнь
такому, как я, - подло. В последнее время началось что-то новое, и Крафты не
уживаются, а застреливаются. Но ведь ясно, что Крафты глупы; ну а мы умны  -
стало быть, и тут никак нельзя вывести параллели, и вопрос все-таки остается
открытым. И неужели земля только для таких, как мы, стоит? Всего вернее, что
да; но идея эта уж слишком  безотрадная.  А  впрочем...  а  впрочем,  вопрос
все-таки остается открытым.
     Он говорил с грустью, и все-таки я не знал, искренно или  нет.  Была  в
нем всегда какая-то складка, которую он ни за что не хотел оставить.

IV.
     Я тогда его засыпал вопросами, я бросался  на  него,  как  голодный  на
хлеб. Он всегда отвечал мне с готовностью и прямодушно, но  в  конце  концов
всегда сводил на самые общие афоризмы, так что, в  сущности,  ничего  нельзя
было вытянуть. А между тем все эти вопросы меня тревожили всю мою жизнь,  и,
признаюсь откровенно, я еще в Москве отдалял их решение именно  до  свидания
вашего в Петербурге. Я даже прямо это заявил ему, и он  не  рассмеялся  надо
мной - напротив, помню, пожал мне руку. Из всеобщей политики и из социальных
вопросов я почти ничего не мог из него извлечь, а эти-то вопросы, ввиду моей
"идеи", всего более меня и тревожили. О таких, как Дергачев, я вырвал у него
раз заметку, "что они ниже всякой критики", но в  то  же  время  он  странно
прибавил, что "оставляет за собою право не придавать своему мнению  никакого
значения". О том, как кончатся современные государства и  мир  и  чем  вновь
обновится социальный мир, он ужасно долго отмалчивался, но  наконец  я  таки
вымучил из него однажды несколько слов:
     - Я думаю, что все это произойдет как-нибудь чрезвычайно  ординарно,  -
проговорил он раз.  -  Просто-напросто  все  государства,  несмотря  на  все
балансы в бюджетах и на "отсутствие дефицитов",  un  beau  matin  запутаются
окончательно и все до единого пожелают не заплатить, чтоб  всем  до  единого
обновиться во всеобщем банкрутстве. Между тем  весь  консервативный  элемент
всего мира сему воспротивится, ибо он-то и будет акционером и кредитором,  и
банкрутства допустить не захочет. Тогда, разумеется, начнется, так  сказать,
всеобщее окисление; прибудет много жида, и  начнется  жидовское  царство;  а
засим все те, которые никогда не имели акций, да и вообще ничего  не  имели,
то есть  все  нищие,  естественно  не  захотят  участвовать  в  окислении...
Начнется  борьба,  и,  после  семидесяти  семи  поражений,  нищие  уничтожат
акционеров, отберут у  них  акции  и  сядут  на  их  место,  акционерами  же
разумеется. Может, и скажут что-нибудь новое, а может, и  нет.  Вернее,  что
тоже обанкрутятся. Далее, друг мой, ничего не умею  предугадать  в  судьбах,
которые изменят лик мира сего. Впрочем, посмотри в Апокалипсисе...
     - Да неужели все это так материально; неужели только от одних  финансов
кончится нынешний мир?
     - О, разумеется, я взял лишь один уголок картины, но ведь и этот уголок
связан со всем, так сказать, неразрывными узами.
     - Что же делать?
     - Ах, боже мой, да ты не торопись: это все не  так  скоро.  Вообще  же,
ничего не делать всего лучше; по крайней мере спокоен совестью, что ни в чем
не участвовал.
     - Э, полноте, говорите дело. Я хочу знать, что именно мне делать и  как
мне жить?
     - Что тебе делать, мой милый? Будь честен, никогда не лги,  не  пожелай
дому ближнего своего, одним словом, прочти десять  заповедей:  там  все  это
навеки написано.
     - Полноте, полноте, все это так старо и притом - одни  слова;  а  нужно
дело.
     - Ну, уж если очень одолеет скука, постарайся полюбить кого-нибудь  или
что-нибудь или даже просто привязаться к чем-нибудь.
     - Вы только смеетесь! И притом, что я один-то сделаю с  вашими  десятью
заповедями?
     - А ты их исполни, несмотря на все твои вопросы и  сомнения,  и  будешь
человеком великим.
     - Никому не известным.
     - Ничего нет тайного, что бы не сделалось явным.
     - Да вы решительно смеетесь!
     - Ну, если уж ты так принимаешь к сердцу,  то  всего  лучше  постарайся
поскорее специализироваться, займись постройками или адвокатством  и  тогда,
занявшись  уже  настоящим  и  серьезным  делом,  успокоишься  и  забудешь  о
пустяках.
     Я промолчал; ну что тут можно было извлечь? И однако же, после  каждого
из подобных разговоров я еще более волновался, чем  прежде.  Кроме  того,  я
видел ясно, что в нем всегда как бы