оставалась  какая-то  тайна;  это-то  и
привлекало меня к нему все больше и больше.
     - Слушайте, - прервал я его однажды, -  я  всегда  подозревал,  что  вы
говорите все это только так, со злобы и от страдания, но втайне,  про  себя,
вы-то и есть  фанатик  какой-нибудь  высшей  идеи  и  только  скрываете  или
стыдитесь признаться.
     - Спасибо тебе, мой милый.
     - Слушайте, ничего нет выше, как быть полезным. Скажите, чем  в  данный
миг я всего больше могу быть полезен? Я знаю, что вам не разрешить этого; но
я только вашего мнения ищу: вы скажете, и как вы скажете,  так  я  и  пойду,
клянусь вам! Ну, в чем же великая мысль?
     - Ну, обратить камни в хлебы - вот великая мысль.
     - Самая великая? Нет, взаправду, вы указали  целый  путь;  скажите  же:
самая великая?
     - Очень великая, друг мой, очень великая,  но  не  самая;  великая,  но
второстепенная, а только в данный  момент  великая:  наестся  человек  и  не
вспомнит; напротив, тотчас скажет: "Ну вот я наелся, а теперь  что  делать?"
Вопрос остается вековечно открытым.
     - Вы  раз  говорили  про  "женевские  идеи";  я  не  понял,  что  такое
"женевские идеи"?
     - Женевские идеи - это добродетель без  Христа,  мой  друг,  теперешние
идеи или, лучше сказать, идея всей теперешней цивилизации. Одним словом, это
- одна из тех длинных историй, которые  очень  скучно  начинать,  и  гораздо
будет лучше, если мы с тобой поговорим о другом, а еще лучше, если  помолчим
о другом.
     - Вам бы все молчать!
     - Друг мой, вспомни, что молчать хорошо, безопасно и красиво.
     - Красиво?
     - Конечно.  Молчание  всегда  красиво,  а  молчаливый  всегда  красивее
говорящего.
     - Да так говорить, как мы с вами, конечно, все равно что молчать.  Черт
с этакой красотой, а пуще всего черт с этакой выгодой!
     - Милый мой, - сказал он мне  вдруг,  несколько  изменяя  тон,  даже  с
чувством и с какою-то особенною настойчивостью, - милый мой, я вовсе не хочу
прельстить тебя какою-нибудь буржуазною добродетелью взамен  твоих  идеалов,
не твержу тебе, что "счастье лучше богатырства"; напротив, богатырство  выше
всякого счастья, и одна уж способность  к  нему  составляет  счастье.  Таким
образом, это между нами решено. Я именно и уважаю тебя за то, что ты смог, в
наше прокислое время, завести в душе своей  какую-то  там  "свою  идею"  (не
беспокойся, я очень запомнил). Но все-таки нельзя же не подумать и  о  мере,
потому что тебе теперь именно  хочется  звонкой  жизни,  что-нибудь  зажечь,
что-нибудь раздробить, стать выше всей России, пронестись громовою  тучей  и
оставить  всех  в   страхе   и   в   восхищении,   а   самому   скрыться   в
Северо-Американские Штаты. Ведь, наверно, что-нибудь  в  этом  роде  в  душе
твоей, а потому я и считаю нужным тебя  предостеречь,  потому  что  искренно
полюбил тебя, мой милый.
     Что мог я извлечь и из этого? Тут было только беспокойство обо мне,  об
моей материальной участи; сказывался отец с  своими  прозаическими,  хотя  и
добрыми, чувствами; но того ли мне надо было ввиду идей, за  которые  каждый
честный отец должен бы послать сына  своего  хоть  на  смерть,  как  древний
Гораций своих сыновей за идею Рима?
     Я приставал к нему часто с религией, но тут туману было пуще всего.  На
вопрос: что мне делать в этом смысле? - он отвечал самым глупым образом, как
маленькому: "Надо веровать в бога, мой милый".
     - Ну, а если я не верю всему этому? - вскричал я раз в раздражении.
     - И прекрасно, мой милый.
     - Как прекрасно?
     - Самый превосходный  признак,  мой  друг;  самый  даже  благонадежный,
потому что наш русский атеист, если только он вправду атеист и  чуть-чуть  с
умом, - самый лучший человек в целом мире и всегда наклонен приласкать бога,
потому что непременно добр, а добр потому, что безмерно доволен тем, что  он
- атеист. Атеисты наши - люди почтенные и в  высшей  степени  благонадежные,
так сказать, опора отечества...
     Это, конечно, было что-нибудь, но я хотел не того;  однажды  только  он
высказался, но только так странно, что удивил меня  больше  всего,  особенно
ввиду всех этих католичеств и вериг, про которые я об нем слышал.
     - Милый мой, - сказал он мне однажды, не дома, а как-то на улице, после
длинного разговора; я провожал его. - Друг мой, любить людей  так,  как  они
есть, невозможно. И однако же, должно. И потому делай им добро, скрепя  свои
чувства, зажимая нос и закрывая глаза (последнее  необходимо).  Переноси  от
них зло, не сердясь на них по возможности,  "памятуя,  что  и  ты  человек".
Разумеется, ты поставлен быть с ними  строгим,  если  дано  тебе  быть  хоть
чуть-чуть поумнее средины. Люди по природе своей низки  и  любят  любить  из
страху; не поддавайся на такую любовь и не переставай  презирать.  Где-то  в
Коране Аллах повелевает пророку взирать на "строптивых" как на мышей, делать
им добро и проходить мимо, - немножко гордо, но верно. Умей презирать даже и
тогда, когда они хороши, ибо всего чаще тут-то они и скверны. О милый мой, я
судя по себе сказал это! Кто лишь чуть-чуть не глуп, тот не может жить и  не
презирать себя, честен он или бесчестен  -  это  все  равно.  Любить  своего
ближнего и не  презирать  его  -  невозможно.  По-моему,  человек  создан  с
физическою невозможностью любить своего  ближнего.  Тут  какая-то  ошибка  в
словах с самого начала, и "любовь к человечеству" надо понимать лишь к  тому
человечеству, которое ты же сам и создал в душе своей (другими словами, себя
самого создал и к себе самому. любовь) и которого,  поэтому,  никогда  и  не
будет на самом деле.
     - Никогда не будет?
     - Друг мой, я согласен, что это было бы глуповато, но тут не моя  вина;
а так как при мироздании со мной не справлялись, то я  и  оставлю  за  собою
право иметь на этот счет свое мнение.
     - Как же вас называют после этого христианином, - вскричал я, - монахом
с веригами, проповедником? не понимаю!
     - А кто меня так называет?
     Я рассказал ему; он выслушал очень внимательно, но разговор прекратил.
     Никак не запомню, по какому поводу был у нас  этот  памятный  для  меня
разговор; но он даже раздражился, чего с ним  почти  никогда  не  случалось.
Говорил страстно и без насмешки, как бы и не мне говорил. Но я опять-таки не
поверил ему: не мог же он с таким, как я, говорить о таких вещах серьезно?




Глава вторая

I.
     В это утро, пятнадцатого ноября, я именно застал его у "князя  Сережи".
Я же и свел его с князем,  но  у  них  и  без  меня  было  довольно  пунктов
соединения (я говорю об этих прежних историях за границей  и  проч.).  Кроме
того, князь дал ему слово выделить ему из наследства по  крайней  мере  одну
треть, что составило бы тысяч двадцать непременно. Мне, помню, ужасно  тогда
было странно, что он выделяет  всего  треть,  а  не  целую  половину;  но  я
смолчал. Это обещание выделить  князь  дал  тогда  сам  собой;  Версилов  ни
полсловечком не участвовал, не заикнулся; князь  сам  выскочил,  а  Версилов
только молча допустил и ни разу потом не упомянул, даже и виду  не  показал,
что сколько-нибудь помнит об обещании. Замечу кстати, что князь вначале  был
им решительно очарован, в особенности речами его, даже приходил в восторг  и
несколько раз мне высказывался. Он иногда восклицал наедине со мной и  почти
с отчаянием про себя, что он - "так необразован,  что  он  на  такой  ложной
дороге!.." О, мы были еще тогда так дружны!.. Я  и  Версилову  все  старался
внушать тогда о князе одно хорошее, защищал его недостатки, хотя и видел  их
сам; но Версилов отмалчивался или улыбался.
     - Если  в  нем  недостатки,  то  в  нем  по  крайней  мере  столько  же
достоинств, сколько и недостатков! - воскликнул я раз наедине Версилову.
     - Боже, как ты ему льстишь, - засмеялся он.
     - Чем льщу? - не понял было я.
     - Столько  же  достоинств!  Да  ведь  его  мощи  явятся,  если  столько
достоинств, сколько у него недостатков!
     Но, конечно, это было не мнение. Вообще о князе он как-то избегал тогда
говорить, как и вообще о всем насущном; но о князе  особенно.  Я  подозревал
уже и тогда, что он заходит к князю и без меня  и  что  у  них  есть  особые
сношения, но я допускал это. Не ревновал тоже и к тому, что он говорил с ним
как бы серьезнее, чем со мной, более,  так  сказать,  положительно  и  менее
пускал насмешки; но я был так тогда счастлив, что это мне даже нравилось.  Я
извинял еще и тем, что князь был немного ограничен, а потому любил  в  слове
точность, а иных острот даже вовсе не понимал. И вот в  последнее  время  он
как-то стал эмансипироваться. Чувства его к Версилову как будто начали  даже
изменяться. Чуткий Версилов это заметил. Предупрежу тоже, что князь в то  же
время и ко мне изменился, даже  слишком  видимо;  оставались  лишь  какие-то
мертвые формы первоначальной нашей,  почти  горячей,  дружбы.  Между  тем  я
все-таки продолжал к нему ходить;  впрочем,  как  бы  я  и  мог  не  ходить,
затянувшись во все это. О, как я был тогда неискусен, и  неужели  лишь  одна
глупость сердца может довести человека до такого неумения и унижения? Я брал
у него деньги и думал, что это ничего, что так и надо. Впрочем, не так; я  и
тогда знал, что так не надо, но - я просто мало  думал  об  этом.  Не  из-за
денег я ходил, хоть мне и ужасно нужны были деньги. Я знал, что я  не  из-за
денег хожу, но понимал, что каждый день прихожу брать деньги.  Но  я  был  в
вихре, и, кроме всего этого, совсем другое тогда было в душе моей, - пело  в
душе моей!
     Когда я вошел, часов  в  одиннадцать  утра,  то  застал  Версилова  уже
доканчивавшего какую-то длинную тираду; князь слушал, о шагая по комнате,  а
Версилов сидел. Князь казался в некотором волнении.  Версилов  почти  всегда
мог приводить его в волнение. Князь был чрезвычайно восприимчивое  существо,
до наивности, заставлявшей меня во многих случаях смотреть на него  свысока.
Но, повторяю, в последние дни в нем явилось что-то злобно оскаливающееся. Он
приостановился, увидя меня, и как бы что-то передернулось в его лице. Я знал
про себя, чем объяснить эту тень неудовольствия в это утро,  но  не  ожидал,
что до такой степени передернется лицо его. Мне известно было,  что  у  него
накопились разные беспокойства, но гадко было то, что я  знал  лишь  десятую
долю их - остальное было для меня тогда крепким секретом.  Потому  это  было
гадко и глупо, что я часто лез утешать его, давать  советы  и  даже  свысока
усмехался над слабостью его выходить из  себя  "из-за  таких  пустяков".  Он
отмалчивался; но невозможно, чтоб не ненавидел меня в те  минуты  ужасно:  я
был  в  слишком  фальшивом  положении  и  даже  не   подозревал   того.   О,
свидетельствуюсь богом, что главного не подозревал!
     Он, однако, вежливо протянул мне  руку,  Версилов  кивнул  головою,  не
прерывая речи. Я разлегся на диване. И что за тон! был тогда у меня, что  за
приемы! Я даже еще пуще финтил, его знакомых третировал,  как  своих...  Ох,
если б была возможность все теперь переделать, как бы я сумел  держать  себя
иначе!
     Два слова, чтоб не забыть: князь  жил  тогда  в  той  же  квартире,  но
занимал ее уже почти всю; хозяйка квартиры, Столбеева, пробыла лишь с  месяц
и опять куда-то уехала.

II.
     Они говорили о дворянстве. Замечу, что эта идея очень волновала  иногда
князя, несмотря на весь его вид  прогрессизма,  и  я  даже  подозреваю,  что
многое дурное в его жизни произошло и  началось  из  этой  идеи:  ценя  свое
княжество и будучи нищим, он всю жизнь из ложной гордости сыпал  деньгами  и
затянулся в долги. Версилов несколько раз намекал ему, что не в том  состоит
княжество, и хотел насадить в его сердце более высшую мысль;  но  князь  под
конец как бы стал обижаться, что его учат. По-видимому, что-то в  этом  роде
было и в это утро, но я не застал начала.  Слова  Версилова  показались  мне
сначала ретроградными, но потом он поправился.
     - Слово "честь" значит долг, - говорил  он  (я  передаю  лишь  смысл  и
сколько  запомню).  -  Когда  в  государстве   господствует   главенствующее
сословие, тогда крепка земля.  Главенствующее  сословие  всегда  имеет  свою
честь и свое исповедание чести, которое может быть и неправильным, но всегда
почти  служит  связью  и  крепит  землю;  полезно  нравственно,   но   более
политически. Потерпят рабы, то есть все не принадлежащие к сословию. Чтоб не
терпели - сравниваются в правах. Так у нас и сделано, и это прекрасно. Но по
всем опытам, везде доселе (в Европе то есть) при уравнениях прав происходило
понижение чувства чести, а стало быть, и долга. Эгоизм заменял собою прежнюю
скрепляющую идею, и все распадалось на свободу лиц. Освобожденные, оставаясь
без скрепляющей мысли, до того теряли под конец  всякую  высшую  связь,  что
даже  полученную  свободу  свою  переставали  отстаивать.  Но  русский   тип
дворянства никогда не походил на  европейский.  Наше  дворянство  и  теперь,
потеряв права, могло бы оставаться высшим сословием, в виде хранителя чести,
света, науки и высшей идеи и, что главное,  не  замыкаясь  уже  в  отдельную
касту, что было бы смертью идеи. Напротив, ворота в сословие отворены у  нас
уже слишком издавна; теперь же пришло время их отворить окончательно.  Пусть
всякий подвиг чести, науки и доблести даст у нас право всякому  примкнуть  к
верхнему разряду людей. Таким образом, сословие само собою обращается лишь в
собрание лучших людей, в смысле буквальном и истинном, а не в прежнем смысле
привилегированной касты. В этом новом или, лучше, обновленном виде могло  бы
удержаться сословие.
     Князь оскалил зубы:
     - Это какое же будет тогда дворянство? Это вы какую-то  масонскую  ложу
проектируете, а не дворянство.
     Повторяю, князь был ужасно необразован. Я даже повернулся с  досады  на
диване, хоть и не совсем был согласен с Версиловым. Версилов слишком  понял,
что князь показывает зубы:
     - Я не знаю, в каком смысле вы сказали про масонство, - ответил  он,  -
впрочем, если даже русский князь отрекается от такой идеи,  то"  разумеется,
еще не наступило ей время. Идея чести и просвещения, как завет всякого,  кто
хочет присоединиться к сословию, незамкнутому и обновляемому беспрерывно,  -
конечно утопия, но почему же невозможная? Если живет эта мысль хотя  лишь  в
немногих головах, то она еще не погибла, а  светит,  как  огненная  точка  в
глубокой тьме.
     -  Вы  любите  употреблять  слова:  "высшая  мысль",  "великая  мысль",
"скрепляющая  идея"  и  проч.;  я  бы  желал  знать,  что,  собственно,   вы
подразумеваете под словом "великая мысль"?
     - Право, не знаю, как вам ответить на это, мой  милый  князь,  -  тонко
усмехнулся Версилов. - Если я признаюсь вам, что и сам не умею ответить,  то
это будет вернее. Великая мысль - это чаще всего  чувство,  которое  слишком
иногда подолгу остается без определения. Знаю только, что  это  всегда  было
то, из чего истекала живая жизнь, то есть не умственная и не сочиненная,  а,
напротив, нескучная и веселая; так что высшая идея, из которой она истекает,
решительно необходима, к всеобщей досаде разумеется.
     - Почему к досаде?
     - Потому, что жить с идеями скучно, а без идей всегда весело.
     Князь съел пилюлю.
     - А что же такое эта живая жизнь, по-вашему? (Он видимо злился.)
     - Тоже не знаю, князь; знаю только, что это должно  быть  нечто  ужасно
простое, самое обыденное и в глаза бросающееся, ежедневное и ежеминутное,  и
до того простое, что мы никак не можем поверить, чтоб оно было  так  просто,
и, естественно, проходим мимо вот уже многие тысячи лет,  не  замечая  и  не
узнавая.
     - Я хотел только сказать, что ваша идея о дворянстве есть в то же время
и отрицание дворянства, - сказал князь.
     - Ну если уж очень того  хотите,  то  дворянство  у  нас,  может  быть,
никогда и не существовало.
     - Все это ужасно темно и неясно.  Если  говорить,  то,  по-моему,  надо
развить...
     Князь сморщил лоб и мельком взглянул на стенные часы. Версилов встал  и
захватил свою шляпу.
     - Развить? - сказал он, - нет, уж лучше  не  развивать,  и  к  тому  же
страсть моя - говорить без развития.  Право,  так.  И  вот  еще  странность:
случись, что я начну развивать мысль, в которую верую, и  почти  всегда  так
выходит, что в конце изложения я сам перестаю веровать в  излагаемое;  боюсь
подвергнуться  и  теперь.  До  свидания,  дорогой  князь:  у  вас  я  всегда
непростительно разболтаюсь.
     Он вышел; князь вежливо проводил его, но мне было обидно.
     - Чего вы-то нахохлились? - вдруг выпалил он, не глядя и проходя мимо к
конторке.
     - Я к тому нахохлился, - начал я с дрожью в голосе, - что, находя в вас
такую странную перемену тона ко  мне  и  даже  к  Версилову,  я...  Конечно,
Версилов, может быть, начал несколько ретроградно, но  потом  он  поправился
и... в его словах, может быть, заключалась глубокая мысль, но вы  просто  не
поняли и...
     - Я просто не хочу, чтоб меня выскакивали учить и считали за мальчишку!
- отрезал он почти с гневом.
     - Князь, такие слова...
     - Пожалуйста, без театральных жестов - сделайте одолжение. Я знаю,  что
то, что я делаю, - подло, что я - мот, игрок, может быть,  вор...  да,  вор,
потому что я проигрываю деньги семейства, но  я  вовсе  не  хочу  надо  мной
судей. Не хочу и не допускаю. Я - сам себе суд. И  к  чему  двусмысленности?
Если он мне хотел  высказать,  то  и  говори  прямо,  а  не  пророчь  сумбур
туманный. Но, чтоб сказать это мне,  надо  право  иметь,  надо  самому  быть
честным...
     - Во-первых, я не застал начала  и  не  знаю,  о  чем  вы  говорили,  а
во-вторых, чем же бесчестен Версилов, позвольте вас это спросить?
     - Довольно, прошу вас, довольно. Вы вчера просили  триста  рублей,  вот
они... - Он положил передо мной на стол деньги, а сам сел в  кресло,  нервно
отклонился на спинку и  забросил  одну  ногу  за  другую.  Я  остановился  в
смущении.
     - Я не знаю... - пробормотал я, - хоть я вас и просил... и хоть  мне  и
очень нужны деньги теперь, но ввиду такого тона...
     - Оставьте тон. Если я сказал  что-нибудь  резкое,  то  извините  меня.
Уверяю вас, что мне не до того. Выслушайте дело: я получил письмо из Москвы;
брат Саша, еще ребенок, он, вы знаете, умер четыре дня назад. Отец мой,  как
вам тоже известно, вот уже два года в параличе, а теперь ему,  пишут,  хуже,
слова не может вымолвить и не узнает.  Они  обрадовались  там  наследству  и
хотят везти за границу; но мне пишет доктор, что он вряд  ли  и  две  недели
проживет. Стало быть, остаемся мать, сестра и я, и,  стало  быть,  теперь  я
один почти... Ну, одним словом, я - один... Это наследство... Это наследство
- о, может, лучше б было, если б оно не приходило вовсе! Но вот что именно я
вам хотел сообщить: я обещал из этого наследства  Андрею  Петровичу  minimum
двадцать тысяч... А между тем, представьте, за  формальностями  до  сих  пор
ничего нельзя было сделать. Я даже... мы то есть...  то  есть  отец  еще  не
введен даже и во владение этим имением. Между тем я потерял в последние  три
недели столько денег, и этот мерзавец Стебельков берет такие  проценты...  Я
вам отдал теперь почти последние...
     - О князь, если так...
     - Я не к тому, не к тому. Стебельков принесет  сегодня  наверно,  и  на
перехватку довольно будет, но черт его знает этого Стебелькова! Я умолял его
достать мне десять тысяч, чтобы  хоть  десять  тысяч  я  мог  отдать  Андрею
Петровичу. Мое обещание ему выделить треть меня мучит, истязует. Я дал слово
и должен сдержать. И, клянусь вам, я рвусь освободиться от обязательств хоть
с этой стороны. Мне они тяжелы, тяжелы, невыносимы! Эта  тяготеющая  на  мне
связь... Я не могу видеть Андрея Петровича, потому что не могу  глядеть  ему
прямо в глаза... зачем же он злоупотребляет?
     - Чем он злоупотребляет, князь? - остановился я перед ним в  изумлении.
- Разве он когда вам хоть намекал?
     - О нет, и я ценю, но