дна
очень небольшого роста, лет двадцати, в черном платьице и тоже не из дурных,
а другая лет тридцати, сухая и востроглазая. Они сидели, очень слушали, но в
разговор не вступали.
     Что же касается до мужчин, то все были на ногах, а сидели только, кроме
меня, Крафт и Васин; их указал мне тотчас же Ефим, потому  что  я  и  Крафта
видел теперь в первый раз  в  жизни.  Я  встал  с  места  и  подошел  с  ним
познакомиться. Крафтово лицо я никогда не забуду: никакой особенной красоты,
но что-то как бы  уж  слишком  незлобивое  и  деликатное,  хотя  собственное
достоинство так  и  выставлялось  во  всем.  Двадцати  шести  лет,  довольно
сухощав, росту выше среднего, белокур, лицо серьезное, но мягкое; что-то  во
всем нем было такое тихое. А между тем спросите, - я бы не  променял  моего,
может быть, даже очень пошлого лица, на его лицо, которое казалось  мне  так
привлекательным. Что-то было такое в его лице, чего бы я не захотел в  свое,
что-то такое слишком  уж  спокойное  в  нравственном  смысле,  что-то  вроде
какой-то тайной, себе неведомой гордости. Впрочем, так  буквально  судить  я
тогда, вероятно, не мог; это мне теперь кажется, что я тогда так  судил,  то
есть уже после события.
     - Очень рад, что вы пришли, - сказал Крафт. - У меня есть одно  письмо,
до вас относящееся. Мы здесь посидим, а потом пойдем ко мне.
     Дергачев был среднего  роста,  широкоплеч,  сильный  брюнет  с  большой
бородой; во взгляде его видна  была  сметливость  и  во  всем  сдержанность,
некоторая беспрерывная осторожность; хоть  он  больше  молчал,  но  очевидно
управлял разговором. Физиономия Васина не очень поразила меня, хоть я слышал
о нем как о чрезмерно умном: белокурый, с  светло-серыми  большими  глазами,
лицо очень открытое, но в то же время в  нем  что-то  было  как  бы  излишне
твердое; предчувствовалось мало сообщительности, но взгляд решительно умный,
умнее дергачевского, глубже, - умнее всех в комнате; впрочем, может быть,  я
теперь все преувеличиваю. Из остальных я припоминаю всего только два лица из
всей этой молодежи: одного высокого смуглого человека, с  черными  бакенами,
много говорившего, лет двадцати семи, какого-то учителя или  вроде  того,  и
еще молодого парня моих  лет,  в  русской  поддевке,  -  лицо  со  складкой,
молчаливое, из прислушивающихся. Он и оказался потом из крестьян.
     - Нет, это не так надо ставить, - начал, очевидно возобновляя  давешний
спор,  учитель  с  черными  бакенами,  горячившийся  больше  всех,   -   про
математические доказательства я ничего не говорю, но  это  идея,  которой  я
готов верить и без математических доказательств...
     -  Подожди,  Тихомиров,  -  громко  перебил  Дергачев,  -  вошедшие  не
понимают. Это, видите ли, - вдруг обратился он ко мне одному  (и  признаюсь,
если он имел намерение обэкзаменовать во  мне  новичка  или  заставить  меня
говорить, то прием был очень ловкий с его стороны; я тотчас это почувствовал
и приготовился), - это, видите ли, вот господин Крафт, довольно уже нам всем
известный и  характером  и  солидностью  убеждений.  Он,  вследствие  весьма
обыкновенного факта, пришел к  весьма  необыкновенному  заключению,  которым
всех удивил. Он вывел, что русский народ есть народ второстепенный...
     - Третьестепенный, - крикнул кто-то.
     - ...второстепенный, которому предназначено послужить  лить  материалом
для более благородного племени, а не  иметь  своей  самостоятельной  роли  в
судьбах человечества. Ввиду этого, может быть и справедливого, своего вывода
господин Крафт пришел  к  заключению,  что  всякая  дальнейшая  деятельность
всякого русского человека должна быть этой идеей парализована, так  сказать,
у всех должны опуститься руки и...
     - Позволь, Дергачев, это не так  надо  ставить,  -  опять  подхватил  с
нетерпением Тихомиров (Дергачев тотчас же уступил). - Ввиду того, что  Крафт
сделал серьезные изучения, вывел выводы  на  основании  физиологии,  которые
признает математическими, и убил, может быть, года два на свою идею (которую
я бы принял преспокойно a priori), ввиду  этого,  то  есть  ввиду  тревог  и
серьезности Крафта, это  дело  представляется  в  виде  феномена.  Из  всего
выходит вопрос, который Крафт понимать не может, и вот этим и надо заняться,
то есть  непониманием  Крафта,  потому  что  это  феномен.  Надо  разрешить,
принадлежит  ли  этот  феномен  клинике,  как  единичный  случай,  или  есть
свойство, которое может нормально повторяться  в  других;  это  интересно  в
видах уже общего дела. Про  Россию  я  Крафту  поверю  и  даже  скажу,  что,
пожалуй, и рад; если б эта идея была всеми усвоена, то развязала бы  руки  и
освободила многих от патриотического предрассудка...
     - Я не из патриотизма, - сказал Крафт как бы с  какой-то  натугой.  Все
эти дебаты были, кажется, ему неприятны.
     - Патриотизм или нет, это можно оставить в стороне, - промолвил  Васин,
очень молчавший.
     -  Но  чем,  скажите,  вывод  Крафта  мог  бы  ослабить  стремление   к
общечеловеческому делу?  -  кричал  учитель  (он  один  только  кричал,  все
остальные говорили тихо). - Пусть Россия осуждена  на  второстепенность;  но
можно работать и не для одной России. И, кроме того, как же Крафт может быть
патриотом, если он уже перестал в Россию верить?
     - К тому же немец, - послышался опять голос.
     - Я - русский, - сказал Крафт.
     - Это - вопрос,  не  относящийся  прямо  к  делу,  -  заметил  Дергачев
перебившему.
     - Выйдите из узкости вашей идеи, - не слушал ничего Тихомиров.  -  Если
Россия только материал для более благородных племен, то почему же  ей  и  не
послужить таким материалом? Это - роль довольно еще благовидная.  Почему  не
успокоиться на этой идее  ввиду  расширения  задачи?  Человечество  накануне
своего перерождения,  которое  уже  началось.  Предстоящую  задачу  отрицают
только слепые. Оставьте Россию, если вы в ней разуверились, и работайте  для
будущего, - для будущего еще неизвестного народа, но который  составится  из
всего человечества,  без  разбора  племен.  И  без  того  Россия  умерла  бы
когда-нибудь; народы, даже самые даровитые, живут всего по полторы, много по
две тысячи лет; не все ли тут равно: две тысячи или двести лет?  Римляне  не
прожили и полутора тысяч лет в живом виде и обратились тоже в  материал.  Их
давно нет, но они оставили идею, и она вошла элементом дальнейшего в  судьбы
человечества.  Как  же  можно  сказать  человеку,  что  нечего   делать?   Я
представить не могу положения, чтоб когда-нибудь было нечего делать! Делайте
для человечества и об остальном не заботьтесь.
     Дела так много, что недостанет жизни, если внимательно оглянуться.
     - Надо жить по закону природы  и  правды,  -  проговорила  из-за  двери
госпожа Дергачева. Дверь была капельку приотворена, и видно  было,  что  она
стояла, держа ребенка у груди, с прикрытой грудью, и горячо прислушивалась.
     Крафт слушал, слегка улыбаясь, и произнес наконец, как бы  с  несколько
измученным видом, впрочем с сильною искренностью:
     -  Я  не  понимаю,  как  можно,  будучи   под   влиянием   какой-нибудь
господствующей мысли, которой подчиняются ваш ум и сердце вполне,  жить  еще
чем-нибудь, что вне этой мысли?
     -  Но  если  вам  доказано  логически,  математически,  что  ваш  вывод
ошибочен, что вся мысль ошибочна,  что  вы  не  имеете  ни  малейшего  права
исключать себя из всеобщей полезной  деятельности  из-за  того  только,  что
Россия - предназначенная второстепенность;  если  вам  указано,  что  вместо
узкого горизонта  вам  открывается  бесконечность,  что  вместо  узкой  идеи
патриотизма...
     - Э! - тихо махнул рукой Крафт,  -  я  ведь  сказал  вам,  что  тут  не
патриотизм.
     - Тут, очевидно, недоумение, - ввязался вдруг Васин. -  Ошибка  в  том,
что у Крафта не один логический вывод, а, так сказать, вывод, обратившийся в
чувство. Не все натуры  одинаковы;  у  многих  логический  вывод  обращается
иногда в сильнейшее чувство, которое  захватывает  все  существо  и  которое
очень трудно изгнать или переделать. Чтоб вылечить такого человека,  надо  в
таком случае изменить самое это чувство, что возможно не иначе  как  заменив
его другим, равносильным. Это всегда трудно, а во многих случаях невозможно.
     - Ошибка! - завопил  спорщик,  -  логический  вывод  уже  сам  по  себе
разлагает предрассудки. Разумное убеждение порождает то  же  чувство.  Мысль
выходит из чувства и в свою  очередь,  водворяясь  в  человеке,  формулирует
новое!
     - Люди  очень  разнообразны:  одни  легко  переменяют  чувства,  другие
тяжело, - ответил Васин, как бы  не  желая  продолжать  спор;  но  я  был  в
восхищении от его идеи.
     - Это именно так, как вы сказали! - обратился я вдруг к нему,  разбивая
лед и начиная вдруг говорить. - Именно надо вместо чувства вставить  другое,
чтоб заменить. В Москве, четыре года назад, один генерал... Видите, господа,
я его не знал, но... Может быть, он, собственно, и не  мог  внушать  сам  по
себе уважения... И притом самый факт мог явиться неразумным, но...  Впрочем,
у него, видите ли, умер ребенок, то есть, в сущности, две девочки, обе  одна
за другой, в скарлатине... Что ж, он вдруг так был убит,  что  все  грустил,
так грустил, что ходит и на него глядеть нельзя, - и кончил тем,  что  умер,
почти после полгода. Что он от этого умер, то это  факт!  Чем,  стало  быть,
можно было его воскресить? Ответ: равносильным чувством! Надо было  выкопать
ему из могилы этих двух девочек и дать их - вот и все, то есть в этом  роде.
Он и умер. А между тем можно бы было представить ему прекрасные выводы:  что
жизнь скоропостижна, что все смертны, представить из  календаря  статистику,
сколько умирает от скарлатины детей... Он был в отставке...
     Я остановился, задыхаясь и оглядываясь кругом.
     - Это совсем не то, - проговорил кто-то.
     - Приведенный вами факт хоть и неоднороден с данным случаем, но все  же
похож и поясняет дело, - обратился ко мне Васин.

IV.
     Здесь я должен сознаться, почему я пришел  в  восхищение  от  аргумента
Васина насчет "идеи-чувства", а вместе  с  тем  должен  сознаться  в  адском
стыде. Да, я трусил идти к Дергачеву, хотя и  не  от  той  причины,  которую
предполагал Ефим. Я трусил оттого, что еще в Москве их боялся. Я  знал,  что
они (то есть они или другие в этом роде - это все  равно)  -  диалектики  и,
пожалуй, разобьют "мою идею". Я твердо был уверен в себе, что им идею мою не
выдам и не скажу; но они (то есть опять-таки они или вроде  них)  могли  мне
сами сказать что-нибудь, отчего я бы сам разочаровался в моей идее,  даже  и
не заикаясь им про нее. В "моей идее" были вопросы, мною не разрешенные,  но
я не хотел, чтоб кто-нибудь разрешал их, кроме меня. В последние два года  я
даже перестал книги читать, боясь наткнуться  на  какое-нибудь  место  не  в
пользу "идеи", которое могло бы потрясти меня. И вдруг Васин разом разрешает
задачу и успокоивает меня в высшем смысле. В самом деле, чего же я боялся  и
что могли они мне сделать какой бы там ни было диалектикой? Я,  может  быть,
один  там  и  понял,  что  такое  Васин  говорил  про  "идею-чувство"!  Мало
опровергнуть прекрасную идею, надо заменить ее равносильным  прекрасным;  не
то я, не желая ни за что расставаться с моим  чувством,  опровергну  в  моем
сердце опровержение, хотя бы насильно, что бы там они ни сказали. А что  они
могли дать мне взамен? И потому я бы мог быть храбрее,  я  был  обязан  быть
мужественнее. Придя в восхищение от Васина, я почувствовал стыд,  а  себя  -
недостойным ребенком!
     Тут и еще вышел  стыд.  Не  гаденькое  чувство  похвалиться  моим  умом
заставило меня у них разбить лед и заговорить, но  и  желание  "прыгнуть  на
шею". Это желание прыгнуть на шею, чтоб признали меня за хорошего  и  начали
меня обнимать или вроде того (словом,  свинство),  я  считаю  в  себе  самым
мерзким из всех моих стыдов и подозревал его  в  себе  еще  очень  давно,  и
именно от угла, в котором продержал себя столько лет, хотя не раскаиваюсь. Я
знал, что мне надо держать себя в людях мрачнее. Меня утешало, после всякого
такого позора, лишь то, что все-таки "идея" при мне, в прежней тайне, и  что
я ее им не выдал. С замиранием представлял я себе иногда, что когда  выскажу
кому-нибудь мою идею, то тогда у меня вдруг ничего не останется, так  что  я
стану похож на всех, а может быть, и идею брошу; а потому берег и хранил  ее
и трепетал болтовни. И вот, у Дергачева, с  первого  почти  столкновения  не
выдержал: ничего не выдал, конечно, но болтал непозволительно; вышел  позор.
Воспоминание скверное! Нет, мне нельзя жить с людьми; я и теперь это  думаю;
на сорок лет вперед говорю. Моя идея - угол.

V.
     Только  что  Васин  меня  похвалил,  мне  вдруг  нестерпимо  захотелось
говорить.
     -  По-моему,  всякий  имеет  право  иметь  свои  чувства...   если   по
убеждению... с тем, чтоб уж никто его не укорял за  них,  -  обратился  я  к
Васину. Хоть я проговорил и бойко, но точно не я, а во рту точно чужой  язык
шевелился.
     - Бу-удто-с? - тотчас же подхватил  и  протянул  с  иронией  тот  самый
голос, который перебивал Дергачева и крикнул Крафту, что он немец.
     Считая его полным ничтожеством, я обратился к учителю, как будто это он
крикнул мне.
     - Мое убеждение, что я никого не смею судить, - дрожал я, уже зная, что
полечу.
     - Зачем же так секретно? - раздался опять голос ничтожества.
     - У всякого своя  идея,  -  смотрел  я  в  упор  на  учителя,  который,
напротив, молчал и рассматривал меня с улыбкой.
     - У вас? - крикнуло ничтожество.
     - Долго рассказывать... А отчасти моя идея именно в том, чтоб  оставили
меня в покое. Пока у меня есть два рубля, я хочу жить один, ни  от  кого  не
зависеть (не беспокойтесь, я знаю возражения) и ничего не делать, - даже для
того  великого  будущего  человечества,  работать  на  которого   приглашали
господина Крафта. Личная свобода,  то  есть  моя  собственная-с,  на  первом
плане, а дальше знать ничего не хочу.
     Ошибка в том, что я рассердился.
     - То есть проповедуете спокойствие сытой коровы?
     - Пусть. От коровы не оскорбляются. Я никому ничего не должен, я  плачу
обществу деньги в виде фискальных поборов за то, чтоб меня не  обокрали,  не
прибили и не убили, а больше о никто ничего с меня требовать  не  смеет.  Я,
может быть, лично и других идей, и захочу служить человечеству, и  буду,  и,
может быть, в десять раз больше буду, чем  все  проповедники;  но  только  я
хочу, чтобы с меня этого никто  не  смел  требовать,  заставлять  меня,  как
господина Крафта; моя полная свобода, если я даже  и  пальца  не  подыму.  А
бегать да вешаться всем на шею от любви к человечеству  да  сгорать  слезами
умиления - это только мода.
     Да зачем я непременно должен любить моего ближнего или ваше там будущее
человечество, которое я никогда не увижу, которое обо мне знать не  будет  и
которое в свою очередь истлеет без всякого следа и воспоминания  (время  тут
ничего не значит), когда Земля обратится в свою очередь в ледяной  камень  и
будет летать в безвоздушном пространстве с бесконечным множеством  таких  же
ледяных камней, то есть бессмысленнее чего нельзя себе  и  представить!  Вот
ваше учение! Скажите, зачем я непременно должен быть благороден,  тем  более
если все продолжается одну минуту.
     - Б-ба! - крикнул голос.
     Я выпалил все это нервно и злобно, порвав все веревки. Я знал, что лечу
в яму, но я торопился, боясь возражений. Я слишком чувствовал, что сыплю как
сквозь решето,  бессвязно  и  через  десять  мыслей  в  одиннадцатую,  но  я
торопился их убедить и перепобедить. Это так было для меня важно! Я три года
готовился! Но  замечательно,  что  они  вдруг  замолчали,  ровно  ничего  не
говорили, а все слушали. Я все продолжал обращаться к учителю:
     - Именно-с. Один чрезвычайно умный человек говорил, между  прочим,  что
нет ничего труднее, как ответить на  вопрос:  "Зачем  непременно  надо  быть
благородным?" Видите ли-с, есть три рода подлецов на свете: подлецы наивные,
то есть убежденные, что их подлость есть  высочайшее  благородство,  подлецы
стыдящиеся, то есть стыдящиеся  собственной  подлости,  но  при  непременном
намерении все-таки ее докончить, и, наконец,  просто  подлецы,  чистокровные
подлецы. Позвольте-с: у меня был товарищ, Ламберт, который говорил  мне  еще
шестнадцати лет, что когда он будет богат, то самое большое наслаждение  его
будет кормить хлебом и мясом  собак,  когда  дети  бедных  будут  умирать  с
голоду; а когда им топить будет нечем, то  он  купит  целый  дровяной  двор,
сложит в поле и вытопит поле, а бедным ни полена не даст. Вот  его  чувства!
Скажите, что я отвечу этому чистокровному  подлецу  на  вопрос:  "Почему  он
непременно должен быть  благородным?"  И  особенно  теперь,  в  наше  время,
которое вы так переделали. Потому что хуже того, что теперь,  -  никогда  не
бывало. В нашем обществе совсем неясно, господа.  Ведь  вы  бога  отрицаете,
подвиг отрицаете, какая же косность, глухая, слепая, тупая, может  заставить
меня действовать так,  если  мне  выгоднее  иначе?  Вы  говорите:  "Разумное
отношение к человечеству есть тоже моя выгода"; а  если  я  нахожу  все  эти
разумности неразумными, все эти казармы, фаланги? Да черт мне в  них,  и  до
будущего, когда я один только раз на свете живу! Позвольте мне самому  знать
мою выгоду: оно веселее. Что мне за дело о том, что будет через тысячу лет с
этим вашим человечеством, если мне за это, по вашему кодексу, - ни любви, ни
будущей жизни, ни признания за мной подвига? Нет-с, если  так,  то  я  самым
преневежливым образом буду жить для себя, а там хоть бы все провалились!
     - Превосходное желание!
     - Впрочем, я всегда готов вместе.
     - Еще лучше! (Это все тот голос.)
     Остальные все продолжали молчать, все глядели и меня  разглядывали;  но
мало-помалу с разных концов комнаты началось хихиканье, еще  тихое,  но  все
хихикали мне прямо в глаза. Васин и Крафт  только  не  хихикали.  С  черными
бакенами тоже ухмылялся; он в упор смотрел на меня и слушал.
     - Господа, - дрожал я весь, - я мою идею вам не скажу ни за что,  но  я
вас, напротив, с вашей же точки спрошу, - не думайте, что с моей, потому что
я, может быть, в тысячу раз больше люблю человечество, чем  вы  все,  вместе
взятые! Скажите, - и вы уж теперь непременно должны  ответить,  вы  обязаны,
потому что смеетесь, - скажите: чем прельстите вы меня, чтоб я шел за  вами?
Скажите, чем докажете вы мне, что у вас будет лучше? Куда вы денете  протест
моей личности в вашей казарме? Я давно, господа, желал с вами встретиться! У
вас будет казарма, общие квартиры, stricte nйcessaire, атеизм и  общие  жены
без детей - вот ваш финал, ведь я знаю-с. И за все за это, за  ту  маленькую
часть серединной выгоды, которую мне обеспечит ваша разумность, за  кусок  и
тепло, вы берете взамен всю мою  личность!  Позвольте-с:  у  меня  там  жену
уведут; уймете ли вы мою личность, чтоб я не размозжил противнику голову? Вы
скажете, что я тогда и сам поумнею; но жена-то что скажет о  таком  разумном
муже,  если  сколько-нибудь  себя   уважает?   Ведь   это   неестественно-с;
постыдитесь!
     - А вы по женской части - специалист? - раздался  с  злорадством  голос
ничтожества.
     Одно мгновение  у  меня  была  мысль  броситься  и  начать  его  тузить
кулаками. Это был невысокого роста, рыжеватый и весноватый...  да,  впрочем,
черт бы взял его наружность!
     - Успокойтесь, я еще никогда не знал женщины, - отрезал я, в первый раз
к нему повертываясь.
     - Драгоценное сообщение, которое могло бы быть сделано вежливее,  ввиду
дам!
     Но все вдруг густо зашевелились; все стали  разбирать  шляпы  и  хотели
идти, - конечно, не из-за  меня,  а  им  пришло  время;  но  это  молчаливое
отношение ко мне раздавило меня стыдом. Я тоже вскочил.
     - Позвольте, однако, узнать вашу фамилию, вы все см