мь часов; я бы давно пошел,  но  все  поджидал  Версилова:
хотелось ему многое выразить,  и  сердце  у  меня  горело.  Но  Версилов  не
приходил и не пришел. К маме и к Лизе мне показываться пока нельзя было,  да
и Версилова, чувствовалось мне, наверно весь  день  там  не  было.  Я  пошел
пешком, и мне уже на пути пришло в голову заглянуть во вчерашний трактир  на
канаве. Как раз Версилов сидел на вчерашнем своем месте.
     - Я так и думал, что ты сюда придешь, - странно улыбнувшись  и  странно
посмотрев на меня, сказал он. Улыбка его была недобрая, и такой я уже  давно
не видал на его лице.
     Я присел к столику и рассказал ему сначала все фактами о князь и о Лизе
и о вчерашней сцене моей у князя после рулетки; не забыл  и  о  выигрыше  на
рулетке. Он  выслушал  очень  внимательно  и  переспросил  о  решении  князя
жениться на Лизе.
     - Pauvre enfant, может быть, она ничего тем не выиграет. Но,  вероятно,
не состоится... хотя он способен...
     - Скажите мне как другу: ведь вы это знали, предчувствовали?
     - Друг мой, что я тут мог? Все это - дело чувства и чужой совести, хотя
бы и со стороны этой бедненькой девочки. Повторю тебе: я  достаточно  в  оно
время вскакивал в совесть других  -  самый  неудобный  маневр!  В  несчастье
помочь не откажусь, насколько сил хватит и  если  сам  разберу.  А  ты,  мой
милый, ты таки все время ничего и не подозревал?
     - Но как могли вы, -  вскричал  я,  весь  вспыхнув,  -  как  могли  вы,
подозревая даже хоть на каплю, что я знаю о связи Лизы с князем, и видя, что
я в то же время беру у князя деньги, - как могли вы говорить со мной, сидеть
со мной, протягивать миг руку, - мне, которого вы же должны были считать  за
подлеца, потому что, бьюсь об заклад, вы наверно подозревали, что я знаю все
и беру у князя за сестру деньги зазнамо!
     - Опять-таки - дело совести, - усмехнулся он. - И почему ты знаешь, - с
каким-то загадочным чувством внятно прибавил он,  -  почему  ты  знаешь,  не
боялся ли и я, как ты вчера при другом  случае,  свой  "идеал"  потерять  и,
вместо моего пылкого  и  честного  мальчика,  негодяя  встретить?  Опасаясь,
отдалял минуту. Почему не предположить во мне, вместо лености или коварства,
чего-нибудь более невинного, ну, хоть глупого, но поблагороднее. Que diable!
я слишком часто бываю глуп и без благородства. Что бы  пользы  мне  в  тебе,
если б у тебя уж такие наклонности были? Уговаривать и  исправлять  в  таких
случаях низко;  ты  бы  потерял  в  моих  глазах  всякую  цену,  хотя  бы  и
исправленный...
     - А Лизу жалеете, жалеете?
     - Очень жалею, мой милый. С  чего  ты  взял,  что  я  так  бесчувствен?
Напротив, постараюсь всеми силами... Ну, а ты как, как твои дела?
     - Оставим мои дела; у меня теперь нет моих  дел.  Слушайте,  почему  вы
сомневаетесь, что он женится? Он вчера был у Анны Андреевны  и  положительно
отказался... ну, то есть от той глупой мысли... вот что зародилась  у  князя
Николая Ивановича, - сосватать их. Он отказался положительно.
     - Да? Когда же это было? И от кого ты именно слышал? -  с  любопытством
осведомился он. Я рассказал все, что знал.
     - Гм... - произнес он раздумчиво и как бы соображая про себя,  -  стало
быть, это  происходило  ровно  за  какой-нибудь  час...  до  одного  другого
объяснения.  Гм...  ну  да,  конечно,  подобное  объяснение  могло   у   них
произойти... хотя мне, однако, известно, что там до сих пор  ничего  никогда
не было сказано или сделано ни с той, ни с другой  стороны...  Да,  конечно,
достаточно двух слов, чтоб объясниться. Но вот что, - странно усмехнулся  он
вдруг, -  я  тебя,  конечно,  заинтересую  сейчас  одним  чрезвычайным  даже
известием: если б твой князь и сделал вчера свое предложение Анне  Андреевне
(чего я, подозревая о Лизе, всеми бы силами моими не  допустил,  entre  nous
soit dit), то Анна Андреевна наверно  и  во  всяком  случае  ему  тотчас  бы
отказала. Ты, кажется, очень любишь Анну Андреевну, уважаешь  и  ценишь  ее?
Это очень мило с твоей стороны, а потому, вероятно, и  порадуешься  за  нее:
она, мой милый, выходит замуж, и, судя  по  ее  характеру,  кажется,  выйдет
наверно, а я - ну, я, уж конечно, благословлю.
     - Замуж выходит? За кого же? - вскричал я, ужасно удивленный.
     - А угадай. Мучить не буду:  за  князя  Николая  Ивановича,  за  твоего
милого старичка.
     Я глядел во все глаза.
     - Должно быть, она давно эту идею питала и, уж  конечно,  художественно
обработала ее со всех сторон,  -  лениво  и  раздельно  продолжал  он.  -  Я
полагаю, это произошло ровно час спустя после посещения "князя Сережи". (Вот
ведь некстати-то расскакался!) Она просто пришла к князю Николаю Ивановичу и
сделала ему предложение.
     - Как "сделала ему предложение"? То есть он сделал ей предложение?
     - Ну где ему! Она, она сама. То-то и есть, что он  в  полном  восторге.
Он, говорят, теперь все сидит и удивляется, как это ему самому не  пришло  в
голову. Я слышал, он даже прихворнул... тоже от восторга, должно быть.
     - Послушайте, вы так насмешливо говорите... Я почти не  могу  поверить.
Да и как она могла предложить? что она сказала?
     - Будь уверен, мой друг, что я искренно радуюсь, -  ответил  он,  вдруг
приняв удивительно серьезную мину, - он стар, конечно, но жениться может, по
всем законам и обычаям, а она - тут опять-таки дело чужой совести,  то,  что
уже я тебе повторял, мой друг. Впрочем, она слишком компетентна, чтоб  иметь
свои взгляд и свое решение. А собственно о подробностях и какими словами она
выражалась, то не сумею тебе передать,  мой  друг.  Но  уж  конечно,  она-то
сумела, да так, может быть, как мы с тобою и не придумали бы. Лучше всего во
всем этом то, что тут никакого скандала, все trиs comme  il  faut  в  глазах
света. Конечно, слишком ясно, что она захотела себе положения  в  свете,  но
ведь она же и стоит того. Все это, друг мой, - совершенно светская  вещь.  А
предложила она, должно быть, великолепно и изящно. Это -  строгий  тип,  мой
друг, девушка-монашенка, как ты ее раз определил; "спокойная девица", как  я
ее давно уже называю. Она ведь - почти что его воспитанница,  ты  знаешь,  и
уже не раз видела его доброту к себе. Она уверяла меня уже  давно,  что  его
"так уважает и так ценит, так жалеет и симпатизирует ему", ну и все  прочее,
так что я даже отчасти был подготовлен. Мне  о  всем  этом  сообщил  сегодня
утром, от ее лица и по ее просьбе, сын мой, а ее брат  Андрей  Андреевич,  с
которым ты, кажется, незнаком и с которым я вижусь аккуратно раз в  полгода.
Он почтительно апробует (8) шаг ее.
     - Так это уже гласно? Боже, как я изумлен!
     - Нет, это совсем еще не гласно, до  некоторого  времени...  я  там  не
знаю, вообще я в стороне совершенно. Но все это верно.
     - Но теперь Катерина Николаевна... Как вы думаете, эта закуска Бьорингу
не понравится?
     - Этого я уж не знаю... что, собственно,  тут  ему  не  понравится;  но
поверь, что Анна Андреевна и в этом смысле -  в  высшей  степени  порядочный
человек. А каково, однако, Анна-то Андреевна! Как раз справилась перед тем у
меня вчера утром: "Люблю ли я или нет госпожу вдову  Ахмакову?"  Помнишь,  я
тебе с удивлением вчера передавал: нельзя же бы ей выйти за отца, если  б  я
женился на дочери? Понимаешь теперь?
     - Ах, в самом деле! - вскричал я. - Но неужто  же  в  самом  деле  Анна
Андреевна могла предположить, что вы... могли бы желать жениться на Катерине
Николаевне?
     - Видно, что так, мой друг, а впрочем... а впрочем, тебе, кажется, пора
туда, куда ты идешь. У меня, видишь ли, все голова болит. Прикажу "Лючию". Я
люблю торжественность скуки, а впрочем, я уже говорил тебе это... Повторяюсь
непростительно... Впрочем, может быть, и уйду  отсюда.  Я  люблю  тебя,  мой
милый, но прощай; когда у  меня  голова  болит  или  зубы,  я  всегда  жажду
уединения.
     На лице его показалась какая-то мучительная складка; верю теперь, что у
него болела тогда голова, особенно голова...
     - До завтра, - сказал я.
     - Что такое до завтра и что будет завтра? - криво усмехнулся он.
     - Приду к вам, или вы ко мне.
     - Нет, я к тебе не приду, а ты ко мне  прибежишь...  В  лице  его  было
что-то слишком уж недоброе, но мне было даже не до него: такое происшествие!

III.
     Князь был действительно нездоров и сидел дома один с обвязанной  мокрым
полотенцем головой. Он очень ждал меня; но не голова одна у него  болела,  а
скорее он весь  был  болен  нравственно.  Предупреждаю  опять:  во  все  это
последнее время, и вплоть до катастрофы,  мне  как-то  пришлось  встречаться
сплошь с людьми, до того возбужденными, что все они были чуть не помешанные,
так что я сам поневоле должен был как бы заразиться. Я, признаюсь, пришел  с
дурными чувствами, да и стыдно мне было очень того, что я  вчера  перед  ним
расплакался. Да и все-таки они так ловко с Лизой сумели меня обмануть, что я
не мог же не видеть в себе глупца. Словом, когда я вошел к нему, в душе моей
звучали фальшивые струны. Но все это напускное и фальшивое соскочило быстро.
Я должен отдать ему справедливость:  как  скоро  падала  и  разбивалась  его
мнительность, то он уже отдавался  окончательно;  в  нем  сказывались  черты
почти младенческой ласковости, доверчивости и любви. Он со слезами поцеловал
меня и тотчас же начал говорить о деле... Да, я действительно был ему  очень
нужен: в словах его и в течении идей было чрезвычайно много беспорядка.
     Он совершенно твердо заявил мне о своем намерении жениться на  Лизе,  и
как можно скорей. "То, что она не дворянка, поверьте,  не  смущало  меня  ни
минуты, - сказал он мне, - мой дед женат был на дворовой девушке, певице  на
собственном крепостном театре одного соседа-помещика. Конечно, мое семейство
питало насчет меня своего рода надежды, но им придется теперь уступить, да и
борьбы никакой не будет. Я хочу  разорвать,  разорвать  со  всем  теперешним
окончательно! Все другое, все по-новому! Я не понимаю, за что меня  полюбила
ваша сестра; но, уж конечно, я без нее, может быть,  не  жил  бы  теперь  на
свете. Клянусь вам от глубины души, что я смотрю теперь на встречу мою с ней
в  Луге  как  на  перст  провидения.  Я  думаю,   она   полюбила   меня   за
"беспредельность моего падения"...  впрочем,  поймете  ли  вы  это,  Аркадий
Макарович?" - Совершенно! - произнес я в высшей степени убежденным  голосом.
Я сидел в креслах перед столом, а он ходил по комнате.
     - Я должен вам рассказать весь этот  факт  нашей  встречи  без  утайки.
Началось с моей душевной тайны, которую она одна только и узнала, потому что
одной только ей я и решился поверить. И никто до сих пор не  знает.  В  Лугу
тогда я попал с отчаянием в душе и жил у Столбеевой, не  знаю  зачем,  может
быть, искал полнейшего уединения. Я тогда только что  оставил  службу  в  -м
полку. В полк этот я поступил, воротясь из-за границы, после той встречи  за
границей с Андреем Петровичем. У меня были тогда деньги, я  в  полку  мотал,
жил открыто;  но  офицеры-товарищи  меня  не  любили,  хотя  я  старался  не
оскорблять. И признаюсь вам, что меня никто никогда не любил. Там  был  один
корнет, Степанов какой-то, признаюсь вам, чрезвычайно  пустой,  ничтожный  и
даже как  бы  забитый,  одним  словом,  ничем  не  отличавшийся.  Бесспорно,
впрочем, честный. Он ко мне повадился, я с ним не церемонился, он просиживал
у меня в углу молча по целым дням, но с  достоинством,  хотя  не  мешал  мне
вовсе. Раз я рассказал ему один текущий анекдот,  в  который  приплел  много
вздору, о том, что дочь полковника ко  мне  неравнодушна  и  что  полковник,
рассчитывая на меня, конечно, сделает все, что я пожелаю... Одним словом,  я
опускаю подробности, но из всего этого вышла потом пресложная  и  прегнусная
сплетня. Вышла не от Степанова, а от моего денщика, который все подслушал  и
запомнил, потому  что  тут  был  один  смешной  анекдот,  компрометировавший
молодую особу. Вот этот денщик и указал на допросе у офицеров,  когда  вышла
сплетня, на Степанова, то есть что я этому Степанову  рассказывал.  Степанов
был поставлен в такое положение, что никак не мог отречься, что слышал;  это
было делом чести. А так как я на  две  трети  в  анекдоте  этом  налгал,  то
офицеры были возмущены, и полковой командир, собрав нас к себе, вынужден был
объясниться. Вот тут-то и был задан при всех Степанову вопрос: слышал он или
нет? И тот показал всю правду. Нy-с, что же я тогда сделал, я,  тысячелетний
князь? Я отрекся и в глаза Степанову сказал, что он солгал, учтивым образом,
то есть в том смысле, что он "не так понял", и проч... Я опять-таки  опускаю
подробности, но выгода моего положения была та, что так как Степанов ко  мне
учащал, то я, не без некоторого вероятия, мог выставить дело в  таком  виде,
что он будто бы стакнулся с  моим  денщиком  из  некоторых  выгод.  Степанов
только молча поглядел на меня и пожал плечами. Я помню его взгляд и  никогда
его не забуду. Затем он  немедленно  подал  было  в  отставку,  но,  как  вы
думаете, что вышло? Офицеры, все до единого,  разом,  сделали  ему  визит  и
уговорили его не подавать. Через две недели вышел и я из полка:  меня  никто
не выгонял, никто не  приглашал  выйти,  я  выставил  семейный  предлог  для
отставки. Тем дело и кончилось. Сначала я был совершенно ничего  и  даже  на
них сердился; жил в Луге, познакомился с Лизаветой Макаровной, но потом, еще
месяц спустя, я уже смотрел на мой револьвер и подумывал о смерти. Я  смотрю
на каждое дело  мрачно,  Аркадий  Макарович.  Я  приготовил  письмо  в  полк
командиру и товарищам, с полным сознанием во лжи  моей,  восстановляя  честь
Степанова. Написав письмо, я задал себе задачу: "послать и жить или  послать
и умереть?" Я бы не разрешил этого вопроса.  Случай,  слепой  случай,  после
одного быстрого и странного разговора с Лизаветой Макаровной, вдруг  сблизил
меня  с  нею.  А  до  того  она  ходила  к   Столбеевой;   мы   встречались,
раскланивались и даже редко говорили. Я вдруг все открыл  ей.  Вот  тогда-то
она и подала мне руку.
     - Как же она решила вопрос?
     - Я не послал письма. Она решила не  посылать.  Она  мотивировала  так:
если пошлю письмо, то, конечно, сделаю  благородный  поступок,  достаточный,
чтоб смыть всю грязь и даже гораздо больше, но вынесу ли его сам? Ее  мнение
было то, что и никто бы не вынес, потому что будущность тогда погибла и  уже
воскресение к новой жизни невозможно.  И  к  тому  же,  добро  бы  пострадал
Степанов; но ведь он же был оправдан обществом офицеров и  без  того.  Одним
словом - парадокс; но она удержала меня, и я ей отдался вполне.
     - Она решила по-иезуитски, но по-женски! - вскричал я, - она уже  тогда
вас любила!
     - Это-то и возродило меня к новой жизни. Я дал  себе  слово  переделать
себя, переломить жизнь, заслужить перед собой и перед нею, и - вот у нас чем
кончилось! Кончилось тем, что мы с вами ездили здесь на  рулетки,  играли  в
банк; я не выдержал перед наследством, обрадовался карьере, всем этим людям,
рысакам... я мучил Лизу - позор!
     Он потер себе лоб рукой и прошелся по комнате.
     - Нас с вами постигла обоюдная русская судьба, Аркадий Макарович: вы не
знаете, что делать, и  я  не  знаю,  что  делать.  Выскочи  русский  человек
чуть-чуть из казенной, узаконенной для него обычаем колеи - и он  сейчас  же
не знает, что делать. В колее все  ясно:  доход,  чин,  положение  в  свете,
экипаж, визиты, служба, жена - а чуть что и - что  я  такое?  Лист,  гонимый
ветром. Я не знаю, что делать! Эти  два  месяца  я  стремился  удержаться  в
колее, полюбил колею, втянулся в колею.  Вы  еще  не  знаете  глубины  моего
здешнего падения: я любил Лизу, искренно любил и в  то  же  время  думал  об
Ахмаковой!
     - Неужели? - с болью вскричал я. - Кстати, князь, что  вы  сказали  мне
вчера про Версилова,  что  он  подбивал  вас  на  какую-то  подлость  против
Катерины Николавны?
     - Я, может быть, преувеличил и так же виноват в моей мнительности перед
ним, как и перед вами. Оставьте это. Что, неужели вы думаете, что во все это
время, с самой Луги может быть, я не питал высокого  идеала  жизни?  Клянусь
вам, он не покидал меня и был передо мной постоянно, не потеряв нисколько  в
душе моей  своей  красоты.  Я  помнил  клятву,  данную  Лизавете  Макаровне,
возродиться. Андрей Петрович, говоря вчера здесь о дворянстве, не сказал мне
ничего  нового,  будьте  уверены.  Мой  идеал  поставлен  твердо:  несколько
десятков десятин земли (и только несколько десятков, потому что  у  меня  не
остается уже почти ничего от наследства); затем полный, полнейший разрыв  со
светом и с карьерой; сельский дом, семья и сам - пахарь или вроде того. О, в
нашем роде это - не новость: брат  моего  отца  пахал  собственноручно,  дед
тоже. Мы - всего только тысячелетние князья и благородны, как Роганы, но  мы
- нищие. И вот этому я бы и научил и моих детей: "Помни  всегда  всю  жизнь,
что ты - дворянин, что в жилах твоих течет святая кровь русских  князей,  но
не стыдись того, что отец твой сам пахал землю: это он делал по-княжески". Я
бы не оставил им состояния, кроме этого клочка земли, но зато бы дал  высшее
образование, это уж взял бы обязанностью. О,  тут  помогла  бы  Лиза.  Лиза,
дети, работа, о, как мы мечтали обо всем этом с нею, здесь мечтали, вот тут,
в этих комнатах, и что же? я в то же время думал об Ахмаковой, но любя  этой
особы вовсе, и о возможности  светского,  богатого  брака!  И  только  после
известия,  привезенного  вчера  Нащокиным,  об  этом  Бьоринге,  я  и  решил
отправиться к Анне Андреевне.
     - Но ведь вы же ездили отказаться? Ведь вот  уже  честный  поступок,  я
думаю?
     - Вы думаете? - остановился он передо мной, - нет,  вы  еще  нe  знаете
моей природы! Или... или я тут, сам не знаю  чего-нибудь:  потому  что  тут,
должно быть, не одна природа. Я вас искренно люблю,  Аркадий  Макарович,  и,
кроме того, я глубоко виноват перед вами за все эти два месяца, а  потому  я
хочу, чтобы вы, как брат Лизы, все это узнали: я ездил к  Анне  Андреевне  с
тем, чтоб сделать ей предложение, а не отказываться.
     - Может ли быть? Но Лиза говорила...
     - Я обманул Лизу.
     - Позвольте:  вы  сделали  формальное  предложение,  и  Анна  Андреевна
отказала вам? Так ли? Так ли? Подробности для меня чрезвычайно важны, князь.
     - Нет, я предложения не делал совсем, но лишь потому, что не успел; она
сама предупредила меня, - не в прямых, конечно, словах,  но,  однако  же,  в
слишком прозрачных и ясных дала мне "деликатно" понять, что идея эта  впредь
невозможна.
     - Значит, все равно что  не  делали  предложения  и  гордость  ваша  не
пострадала!
     - Неужели вы можете так рассуждать! А суд собственной совести, а  Лиза,
которую я обманул и... хотел бросить, стало быть?  А  обет,  данный  себе  и
всему роду моих предков, - возродиться  и  выкупить  все  прежние  подлости!
Умоляю вас, не говорите ей про это.  Может  быть,  она  этого  одного  не  в
состоянии была бы простить мне! Я со вчерашнего болен. А  главное,  кажется,
теперь уже все  кончено  и  последний  из  князей  Сокольских  отправится  в
каторгу. Бедная Лиза! Я очень ждал вас весь день,  Аркадий  Макарович,  чтоб
открыть вам, как брату Лизы, то, чего  она  еще  не  знает.  Я  -  уголовный
преступник и участвую в подделке фальшивых акций -ской железной дороги.
     - Это что еще! Как в каторгу? - вскочил я, в ужасе смотря на него. Лицо
его выражало глубочайшую, мрачную, безысходную горесть.
     - Сядьте, - сказал он и сам сел в кресла напротив. - Во-первых, узнайте
факт: год с лишком назад, вот  в  то  самое  лето  Эмса,  Лидии  и  Катерины
Николавны, и потом Парижа, именно в то время,  когда  я  отправился  на  два
месяца в Париж, в Париже мне  недостало,  разумеется,  денег.  Тут  как  раз
подвернулся Стебельков, которого я, впрочем, и прежде знал. Он дал мне денег
и обещал еще дать, но просил и с своей стороны помочь  ему: