оказаться   в   высшей   степени
напрасными...
     - Я ожидаю, что вы за меня заступитесь, - твердо поглядела она на меня,
- за меня, всеми оставленную... за вашу сестру, если  хотите  того,  Аркадий
Макарович!
     Еще мгновение, и она бы заплакала.
     - Ну, так лучше не ожидайте, потому что, "может быть", ничего не будет,
- пролепетал я с невыразимо тягостным чувством.
     - Как понимать мне ваши слова? -  проговорила  она  как-то  слишком  уж
опасливо.
     - А так, что я уйду от вас всех, и - баста! - вдруг воскликнул я  почти
в ярости, - а документ - разорву. Прощайте!
     Я поклонился ей и вышел молча, в то же время почти не смея взглянуть на
нее; но не сошел еще с  лестницы,  как  догнала  меня  Настасья  Егоровна  с
сложенным вдвое полулистом почтовой бумаги. Откуда взялась Настасья Егоровна
и где она сидела, когда я говорил с Анной Андреевной, - даже понять не могу.
Она не сказала ни словечка, а только  отдала  бумажку  и  убежала  назад.  Я
развернул листок: на  нем  четко  и  ясно  был  написан  адрес  Ламберта,  а
заготовлен был, очевидно, еще за несколько дней. Я вдруг вспомнил, что когда
была у меня тогда Настасья Егоровна, то я проговорился ей, что не знаю,  где
живет Ламберт, но в том только смысле, что "не знаю и  знать  не  хочу".  Но
адрес Ламберта в настоящую минуту я уже знал  через  Лизу,  которую  нарочно
попросил справиться в адресном столе. Выходка Анны Андреевны показалась  мне
слишком уж решительною, даже циническою: несмотря на мой отказ содействовать
ей, она, как бы не веря мне ни на грош, прямо посылала меня к Ламберту.  Мне
слишком ясно стало, что она узнала уже все о документе - и от кого же как не
от Ламберта, к которому потому и посылала меня сговариваться?
     "Решительно они все до единого принимают меня за мальчишку без  воли  и
без характера, с которым все можно сделать!" - подумал я с негодованием.

II.
     Тем не менее я все-таки пошел к Ламберту. Где же было мне справиться  с
тогдашним моим любопытством? Ламберт, как оказалось,  жил  очень  далеко,  в
Косом переулке, у Летнего сада, впрочем все в  тех  же  нумерах;  но  тогда,
когда я бежал от него, я до  того  не  заметил  дороги  и  расстояния,  что,
получив, дня четыре тому назад, его адрес от Лизы, даже удивился и почти  не
поверил, что он там живет. У дверей в нумера, в третьем этаже, еще подымаясь
по лестнице, я заметил двух молодых  людей  и  подумал,  что  они  позвонили
раньше меня и ждали, когда отворят. Пока я подымался, они  оба,  обернувшись
спиной к дверям, тщательно меня рассматривали. "Тут нумера, и они,  конечно,
к другим жильцам", -  нахмурился  я,  подходя  к  ним.  Мне  было  бы  очень
неприятно застать у Ламберта кого-нибудь. Стараясь  не  глядеть  на  них,  я
протянул руку к звонку.
     - Атанде! (3) - крикнул мне один.
     -  Пожалуйста,  подождите  звонить,  -  звонким  и  нежным  голоском  и
несколько протягивая слова проговорил  другой  молодой  человек.  -  Мы  вот
кончим и тогда позвоним все вместе, хотите?
     Я остановился. Оба были еще очень молодые люди, так  лет  двадцати  или
двадцати двух; они делали тут у дверей что-то странное,  и  я  с  удивлением
старался вникнуть. Тот, кто  крикнул  "атанде",  был  малый  очень  высокого
роста, вершков десяти, не меньше, худощавый и испитой, но очень мускулистый,
с очень небольшой, по  росту,  головой  и  с  странным,  каким-то  комически
мрачным выражением в несколько рябом, но довольно неглупом и  даже  приятном
лице. Глаза его смотрели как-то не в меру пристально  и  с  какой-то  совсем
даже ненужной и излишней решимостью. Он был одет  очень  скверно:  в  старую
шинель на вате, с вылезшим маленьким енотовым  воротником,  и  не  по  росту
короткую - очевидно, с чужого плеча, в скверных, почти мужицких сапогах и  в
ужасно смятом, порыжевшем цилиндре на голове. В  целом  видно  было  неряху:
руки, без перчаток, были грязные, а длинные  ногти  -  в  трауре.  Напротив,
товарищ его был одет щегольски, судя по легкой ильковой (3) шубе, по изящной
шляпе и по светлым свежим перчаткам на тоненьких его  пальчиках;  ростом  он
был с меня, но с чрезвычайно милым выражением на своем свежем и  молоденьком
личике.
     Длинный парень стаскивал с себя галстух -  совершенно  истрепавшуюся  и
засаленную ленту или почти  уж  тесемку,  а  миловидный  мальчик,  вынув  из
кармана другой, новенький черный галстучек, только что купленный,  повязывал
его на шею длинному парню, который  послушно  и  с  ужасно  серьезным  лицом
вытягивал свою шею, очень длинную, спустив шинель с плеч.
     - Нет, это нельзя, если такая грязная рубашка, - проговорил надевавший,
- не только не будет эффекта, но покажется еще грязней. Ведь я тебе  сказал,
чтоб ты воротнички надел. Я не умею... вы не сумеете? - обратился  он  вдруг
ко мне.
     - Чего? - спросил я.
     - А вот, знаете, повязать ему галстух. Видите  ли,  надобно  как-нибудь
так, чтобы не видно было его грязной рубашки, а то пропадет весь эффект, как
хотите. Я нарочно ему галстух у Филиппа-парикмахера сейчас купил, за рубль.
     - Это ты - тот рубль? - пробормотал длинный.
     - Да, тот; у меня теперь ни копейки. Так не умеете? В таком случае надо
будет попросить Альфонсинку.
     - К Ламберту? - резко спросил меня вдруг длинный.
     - К Ламберту, - ответил я с не меньшею решимостью, смотря ему в глаза.
     - Dolgorowky? - повторил он тем же тоном и тем же голосом.
     - Нет, не Коровкин, - так же резко ответил я, расслышав ошибочно.
     - Dolgorowky?! - почти прокричал, повторяя,  длинный  и  надвигаясь  на
меня почти с угрозой. Товарищ его расхохотался.
     - Он говорит Dolgorowky, a не Коровкин, - пояснил  он  мне.  -  Знаете,
французы в "Journal des Dйbats" часто коверкают русские фамилии...
     - В "Indйpendance", - промычал длинный.
     - ...Ну все равно и  в  "Indйpendance".  Долгорукого,  например,  пишут
Dolgorowky - я сам читал, а В-ва всегда comte Wallonieff.
     - Doboyny! - крикнул длинный.
     - Да, вот тоже есть еще  какой-то  Doboyny;  я  сам  читал,  и  мы  оба
смеялись: какая-то русская madame Doboyny, за границей... только, видишь ли,
чего же всех-то поминать? - обернулся он вдруг к длинному. - Извините, вы  -
господин Долгорукий?
     - Да, я - Долгорукий, а вы почему знаете?
     Длинный вдруг шепнул что-то  миловидному  мальчику,  тот  нахмурился  и
сделал отрицательный жест; но длинный вдруг обратился ко мне:
     - Monseigneur le prince, vous n'avez pas de rouble d'argent pour  nous,
pas deux, mais un seul, voulez-vous?
     - Ax, какой ты скверный, - крикнул мальчик.
     - Nous vous rendons, - заключил длинный, грубо  и  неловко  выговаривая
французские слова.
     - Он, знаете, - циник, - усмехнулся мне мальчик, - и вы думаете, что он
не умеет по-французски? Он как парижанин говорит, а он только передразнивает
русских, которым в  обществе  ужасно  хочется  вслух  говорить  между  собою
по-французски, а сами не умеют...
     - Dans les wagons, - пояснил длинный.
     - Ну да, и в вагонах; ах, какой ты  скучный!  нечего  пояснять-то.  Вот
тоже охота прикидываться дураком.
     Я между тем вынул рубль и протянул длинному.
     -  Nous  vous  rendons,  -  проговорил  тот,  спрятал  рубль  и,  вдруг
повернувшись к дверям, с совершенно неподвижным и серьезным лицом,  принялся
колотить в них концом  своего  огромного  грубого  сапога  и,  главное,  без
малейшего раздражения.
     - Ах, опять ты  подерешься  с  Ламбертом!  -  с  беспокойством  заметил
мальчик. - Позвоните уж вы лучше!
     Я позвонил, но длинный все-таки продолжал колотить сапогом.
     - Ah, sacrй... - послышался вдруг голос Ламберта  из-за  дверей,  и  он
быстро отпер.
     - Dites donc, voulez-vous que je vous casse la tкte, mon ami! - крикнул
он длинному.
     - Mon ami, voilа Dolgorowky,  l'autre  mon  ami,  -  важно  и  серьезно
проговорил длинный, в упор смотря на покрасневшего от злости Ламберта.  Тот,
лишь увидел меня, тотчас же как бы весь преобразился.
     - Это ты, Аркадий! Наконец-то! Ну, так ты здоров же, здоров наконец?
     Он схватил меня за руки, крепко сжимая их; одним словом, он был в таком
искреннем восхищении, что мне мигом стало ужасно приятно, и я  даже  полюбил
его.
     - К тебе первому!
     - Alphonsine! - закричал Ламберт. Та мигом выпрыгнула из-за ширм.
     - Le voilа!
     - C'est  lui!  -  воскликнула  Альфонсина,  всплеснув  руками  и  вновь
распахнув их, бросилась было меня обнимать, но Ламберт меня защитил.
     - Но-но-но, тубо! - крикнул он на нее,  как  на  собачонку.  -  Видишь,
Аркадий: нас сегодня несколько парней сговорились пообедать у  татар.  Я  уж
тебя не выпущу, поезжай с нами. Пообедаем; я этих тотчас же в шею - и  тогда
наболтаемся. Да входи, входи! Мы  ведь  сейчас  и  выходим,  минутку  только
постоять...
     Я вошел и стал посреди той комнаты, оглядываясь и  припоминая.  Ламберт
за ширмами наскоро переодевался. Длинный и его товарищ прошли тоже вслед  за
нами, несмотря на слова Ламберта. Мы все стояли.
     - Mademoiselle Alphonsine, voulez-vous me baiser? - промычал длинный.
     - Mademoiselle Alphonsine, -  подвинулся  было  младший,  показывая  ей
галстучек, но она свирепо накинулась на обоих.
     - Ah, le petit vilain! - крикнула она младшему, - ne  m'approchez  pas,
ne me salissez pas, et vous, le grand dadais, je vous  flanque  а  la  porte
tous les deux, savez-vous cela!
     Младший, несмотря на то  что  она  презрительно  и  брезгливо  от  него
отмахивалась, как бы в самом деле боясь об него запачкаться (чего я никак не
понимал, потому что он был такой хорошенький и  оказался  так  хорошо  одет,
когда сбросил шубу), - младший настойчиво стал просить  ее  повязать  своему
длинному другу галстух, а предварительно повязать ему чистые  воротнички  из
Ламбертовых.  Та  чуть  не  кинулась  бить  их  от  негодования  при   таком
предложении, но Ламберт, вслушавшись, крикнул ей из-за  ширм,  чтоб  она  не
задерживала и сделала, что просят,  "а  то  не  отстанут",  прибавил  он,  и
Альфонсина мигом схватила воротничок и стала  повязывать  длинному  галстух,
без малейшей уже брезгливости. Тот, точно так же как  на  лестнице,  вытянул
перед ней шею, пока та повязывала.
     - Mademoiselle Alphonsine, avez-vous vendu votre bologne? - спросил он.
     - Qu'est que зa, ma bologne?
     Младший объяснил, что "ma bologne" означает болонку.
     - Tiens, quel est ce baragouin?
     - Je parle comme une dame russe sur les eaux minйrales,  -  заметил  le
grand dadais, все еще с протянутой шеей.
     - Qu'est que зa qu'une dame russe sur les eaux minйrales et...  oщ  est
donc votre jolie montre, que Lambert vous a donnй? - обратилась она вдруг  к
младшему.
     - Как, опять нет часов? - раздражительно отозвался Ламберт из-за ширм.
     - Проели! - промычал le grand dadais.
     - Я их продал за восемь рублей: ведь они - серебряные, позолоченные,  а
вы сказали, что золотые. Этакие теперь и в  магазине  -  только  шестнадцать
рублей, - ответил младший Ламберту, оправдываясь с неохотой.
     - Этому надо положить конец! - еще раздражительнее продолжал Ламберт. -
Я вам, молодой мой друг, не для того покупаю платье и даю  прекрасные  вещи,
чтоб вы на вашего длинного друга тратили... Какой это галстух вы еще купили?
     - Это - только рубль; это не на ваши. У него совсем не было галстуха, и
ему надо еще купить шляпу.
     - Вздор! - уже действительно озлился Ламберт, - я ему достаточно дал  и
на шляпу, а он тотчас устриц и шампанского. От него пахнет; он  неряха;  его
нельзя брать никуда. Как я его повезу обедать?
     - На извозчике, - промычал dadais. - Nous avons un rouble d'argent  que
nous avons prкtй chez notre nouvel ami.
     - Не давай им, Аркадий, ничего! - опять крикнул Ламберт.
     - Позвольте, Ламберт; я прямо требую от вас сейчас же десять рублей,  -
рассердился вдруг мальчик, так что даже весь покраснел и оттого  стал  почти
вдвое  лучше,  -  и  не  смейте  никогда  говорить  глупостей,  как   сейчас
Долгорукому. Я требую десять рублей, чтоб сейчас отдать рубль Долгорукому, а
на остальные куплю Андрееву тотчас шляпу - вот сами увидите.
     Ламберт вышел из-за ширм.
     - Вот три  желтых  бумажки,  три  рубля,  и  больше  ничего  до  самого
вторника, и не сметь... не то...
     Le grand dadais так и вырвал у него деньги.
     -Dolgorowky, вот рубль, nous vous rendons avec beaucoup do grвce. Петя,
ехать! - крикнул он товарищу, и затем вдруг,  подняв  две  бумажки  вверх  и
махая ими и в упор смотря на Ламберта, завопил из всей силы:
     - Ohй, Lambert! oщ est Lambert, as-tu vu Lambert?
     - Не сметь, не сметь! - завопил и Ламберт в ужаснейшем гневе; я  видел,
что во всем этом было что-то прежнее, чего я  не  знал  вовсе,  и  глядел  с
удивлением. Но длинный нисколько не испугался  Ламбертова  гнева;  напротив,
завопил еще сильнее. "Ohй, Lambert!" и т.  д.  С  этим  криком  вышли  и  на
лестницу. Ламберт погнался было за ними, но, однако, воротился.
     - Э, я их скоро пр-рогоню в шею!  Больше  стоят,  чем  дают...  Пойдем,
Аркадий! Я опоздал. Там меня ждет один  тоже...  нужный  человек...  Скотина
тоже.. Это все - скоты! Шу-ше-хга, шу-шехга! - прокричал он  вновь  и  почти
скрежетнул зубами; но вдруг окончательно опомнился. - Я  рад,  что  ты  хоть
наконец пришел. Alphonsine, ни шагу из дому! Идем.
     У крыльца ждал его лихач-рысак. Мы сели; но даже  и  во  весь  путь  он
все-таки не мог прийти в себя от какой-то ярости на  этих  молодых  людей  и
успокоиться. Я дивился, что это так серьезно, и тому  еще,  что  они  так  к
Ламберту непочтительны, а он чуть ли даже не  трусит  перед  ними.  Мне,  по
въевшемуся в меня старому впечатлению  с  детства,  все  казалось,  что  все
должны бояться Ламберта, так что, несмотря  на  всю  мою  независимость,  я,
наверно, в ту минуту и сам трусил Ламберта.
     - Я тебе говорю, это - все ужасная шушехга, - не  унимался  Ламберт.  -
Веришь: этот высокий, мерзкий, мучил меня, три дня тому, в хорошем обществе.
Стоит передо мной и кричит: "Ohй, Lambert!" В хорошем обществе! Все  смеются
и знают, что это, чтоб я денег дал, - можешь представить. Я дал.  О,  это  -
мерзавцы! Веришь, он был юнкер в полку и выгнан, и, можешь  представить,  он
образованный; он получил воспитание в хорошем доме,  можешь  представить!  У
него есть мысли, он бы мог... Э, черт! И он силен, как Еркул  (Hercule).  Он
полезен, только мало. И можешь видеть: он рук не моет.  Я  его  рекомендовал
одной госпоже, старой знатной барыне, что он раскаивается и хочет убить себя
от совести, а он пришел к ней, сел и засвистал. А этот другой,  хорошенький,
- один генеральский сын; семейство стыдится его, я его из  суда  вытянул,  я
его спас, а он вот как платит. Здесь нет народу! Я их в шею, в шею!
     - Они знают мое имя; ты им обо мне говорил?
     - Имел глупость. Пожалуйста, за  обедом  посиди,  скрепи  себя...  Туда
придет еще одна страшная каналья. Вот это  -  так  уж  страшная  каналья,  и
ужасно хитер; здесь все ракальи; здесь нет ни одного честного  человека!  Ну
да мы кончим - и тогда... Что ты любишь кушать? Ну да все равно, там  хорошо
кормят. Я плачу, ты не беспокойся. Это хорошо, что ты хорошо  одет.  Я  тебе
могу дать денег. Всегда приходи. Представь, я их здесь  поил-кормил,  каждый
день кулебяка; эти часы, что он продал, - это во второй раз. Этот маленький,
Тришатов, - ты видел, Альфонсина гнушается даже глядеть на него и  запрещает
ему подходить близко,  -  и  вдруг  он  в  ресторане,  при  офицерах:  "Хочу
бекасов". Я дал бекасов! Только я отомщу.
     - Помнишь, Ламберт, как мы с тобой в Москве ехали в трактир, и ты  меня
в трактире вилкой пырнул, и как у тебя были тогда пятьсот рублей?
     - Да, помню! Э, черт, помню! Я тебя люблю... Ты этому верь. Тебя  никто
не любит, а я люблю; только один я, ты помни... Тот, что придет туда,  рябой
- это хитрейшая каналья; не отвечай ему,  если  заговорит,  ничего,  а  коль
начнет спрашивать, отвечай вздор, молчи...
     По крайней мере он из-за своего волнения  ни  о  чем  меня  дорогой  не
расспрашивал. Мне стало даже оскорбительно, что он так уверен во мне и  даже
не подозревает во мне недоверчивости; мне казалось, что в нем глупая  мысль,
что  он  мне  смеет  по-прежнему  приказывать.  "И  к  тому  же  он   ужасно
необразован", - подумал я, вступая в ресторан.

III.
     В этом  ресторане,  в  Морской,  я  и  прежде  бывал,  во  время  моего
гнусненького падения и разврата, а потому впечатление  от  этих  комнат,  от
этих  лакеев,  приглядывавшихся  ко  мне  и  узнававших  во  мне   знакомого
посетителя,  наконец,  впечатление  от  этой  загадочной   компании   друзей
Ламберта, в которой я так вдруг очутился и как будто уже  принадлежа  к  ней
нераздельно, а главнoe - темное  предчувствие,  что  я  добровольно  иду  на
какие-то гадости и несомненно кончу дурным делом, - все  это  как  бы  вдруг
пронзило меня. Было мгновение, что я едва не ушел; но мгновение это  прошло,
и я остался.
     Тот "рябой", которого почему-то так боялся Ламберт, уже ждал  нас.  Это
был человечек с одной из тех глупо-деловых наружностей, которых  тип  я  так
ненавижу чуть ли не с моего детства; лет  сорока  пяти,  среднего  роста,  с
проседью, с выбритым до гадости лицом и с маленькими правильными  седенькими
подстриженными  бакенбардами,  в  виде  двух  колбасок,   по   обеим   щекам
чрезвычайно плоского и злого лица.  Разумеется,  он  был  скучен,  серьезен,
неразговорчив и даже, по обыкновению всех этих людишек, почему-то  надменен.
Он оглядел меня очень внимательно, но не сказал ни слова, а Ламберт так  был
глуп, что, сажая нас за одним столом, не счел нужным нас  перезнакомить,  и,
стало быть, тот меня  мог  принять  за  одного  из  сопровождавших  Ламберта
шантажников. С молодыми этими людьми (прибывшими почти одновременно с  нами)
он тоже не сказал ничего во весь обед, но видно было, однако,  что  знал  их
коротко. Говорил он о чем-то лишь с Ламбертом, да и то почти шепотом,  да  и
то говорил  почти  один  Ламберт,  а  рябой  лишь  отделывался  отрывочными,
сердитыми и ультиматными словами. Он держал  себя  высокомерно,  был  зол  и
насмешлив, тогда как Ламберт, напротив, был в большом возбуждении и, видимо,
все его уговаривал, вероятно склоняя на какое-то предприятие. Раз я протянул
руку к бутылке с красным вином; рябой вдруг взял бутылку хересу и подал мне,
до тех пор нe сказав со мною слова.
     - Попробуйте этого, - сказал он, протягивая мне бутылку.  Тут  я  вдруг
догадался, что и ему должно уже быть известно обо  мне  все  на  свете  -  и
история моя, и имя мое, и,  может  быть,  то,  в  чем  рассчитывал  на  меня
Ламберт. Мысль, что он примет меня да служащего у  Ламберта,  взбесила  меня
опять, а в лице Ламберта выразилось  сильнейшее  и  глупейшее  беспокойство,
чуть  только  тот  заговорил  со  мной.  Рябой  это  заметил  и   засмеялся.
"Решительно Ламберт от всех зависит", - подумал я, ненавидя его в ту  минуту
от всей души. Таким образом, мы хотя и просидели весь обед за одним  столом,
но были разделены на две группы: рябой  с  Ламбертом,  ближе  к  окну,  один
против другого, и  я  рядом  с  засаленным  Андреевым,  а  напротив  меня  -
Тришатов. Ламберт спешил с кушаньями, поминутно торопя слугу подавать. Когда
подали шампанское, он вдруг протянул ко мне свой бокал.
     - За твое здоровье, чокнемся! - проговорил он, прерывая свой разговор с
рябым.
     - А вы мне позволите с вами чокнуться? - протянул мне через  стол  свои
бокал хорошенький Тришатов. До шампанского он был как-то  очень  задумчив  и
молчалив. Dadais же совсем ничего не говорил, но молча и много ел.
     - С удовольствием, - ответил я Тришатову. Мы чокнулись и выпили.
     - А я за ваше здоровье не стану пить, - обернулся ко мне вдруг  dadais,
- не потому, что желаю вашей смерти, а потому, чтоб вы здесь сегодня  больше
не пили. - Он проговорил это мра