так и знал, что ты это скажешь.  И  наконец,
все это не может быть так просто, чтоб ты мне про все это так прямо и просто
говорил!
     - Ишь рассердился! Те-те-те! - протянул Ламберт, смеясь и торжествуя. -
Ну, брат Аркашка, теперь я все узнал, что мне надо. Для того-то и ждал тебя.
Слушай, ты, стало быть, ее любишь, а Бьорингу отмстить хочешь - вот что  мне
надо было узнать. Я все время это так и подозревал, когда тебя  здесь  ждал.
Ceci posй, cela change la question. И тем лучше, потому что  она  сама  тебя
любит. Так ты и женись, нимало не медля, это лучше. Да иначе и нельзя  тебе,
ты на самом верном остановился. А затем знай, Аркадий, что у тебя есть друг,
это я, которого ты можешь верхом оседлать. Вот этот друг тебе  и  поможет  и
женит тебя: из-под земли все достану, Аркаша! А ты уж  подари  за  то  потом
старому товарищу тридцать тысячек за труды, а? А я помогу, не сомневайся.  Я
во всех этих делах все тонкости знаю, и тебе все  приданое  дадут,  и  ты  -
богач с карьерой!
     У меня хоть и кружилась голова, но я с изумлением смотрел на  Ламберта.
Он был серьезен, то есть не то что серьезен, но в возможность женить меня, я
видел ясно, он и  сам  совсем  верил  и  даже  принимал  идею  с  восторгом.
Разумеется, я видел тоже, что он ловит меня, как мальчишку (наверное - видел
тогда же); но мысль о браке с нею до того пронзила меня всего, что я хоть  и
удивлялся на Ламберта, как это он может верить в такую фантазию, но в то  же
время сам стремительно в нее уверовал,  ни  на  миг  не  утрачивая,  однако,
сознания, что это, конечно, ни за что не может осуществиться. Как-то все это
уложилось вместе.
     - Да разве это возможно? - пролепетал я.
     - Зачем нет? Ты ей покажешь документ - она струсит и  пойдет  за  тебя,
чтобы не потерять деньги.
     Я решился не останавливать Ламберта на его подлостях, потому что он  до
того простодушно выкладывал их предо мной, что даже и не подозревал,  что  я
вдруг могу возмутиться; но я промямлил, однако, что  не  хотел  бы  жениться
только силой.
     - Я ни за что не захочу силой; как  ты  можешь  быть  так  подл,  чтобы
предположить во мне это?
     - Эвона! Да она сама пойдет: это - не  ты,  а  она  сама  испугается  и
пойдет. А пойдет она еще потому, что тебя любит, - спохватился Ламберт.
     - Ты это врешь. Ты надо мной смеешься. Почему ты знаешь, что  она  меня
любит?
     - Непременно. Я знаю.  И  Анна  Андреевна  это  полагает.  Это  я  тебе
серьезно и правду говорю,  что  Анна  Андреевна  полагает.  И  потом  еще  я
расскажу тебе, когда придешь ко мне, одну вещь, и  ты  увидишь,  что  любит.
Альфонсина была в Царском; она там тоже узнавала...
     - Что ж она там могла узнать?
     - А вот пойдем ко мне: она тебе расскажет сама, и тебе  будет  приятно.
Да и чем ты хуже кого? Ты красив, ты воспитан...
     - Да, я  воспитан,  -  прошептал  я,  едва  переводя  дух.  Сердце  мое
колотилось и, конечно, не от одного вина.
     - Ты красив. Ты одет хорошо.
     - Да, я одет хорошо.
     - И ты добрый...
     - Да, я добрый.
     - Почему же ей не согласиться? А Бьоринг все-таки не возьмет без денег,
а ты можешь ее лишить денег - вот  она  и  испугается;  ты  женишься  и  тем
отмстишь Бьорингу. Ведь ты мне сам тогда в ту ночь  говорил,  после  морозу,
что она в тебя влюблена.
     - Я тебе это разве говорил? Я, верно, не так говорил.
     - Нет, так.
     - Это я в бреду. Верно, я тебе тогда и про документ сказал?
     - Да, ты сказал, что у тебя есть такое письмо; я и подумал: как же  он,
коли есть такое письмо, свое теряет?
     - Это все - фантазия, и я вовсе не так глуп, чтобы  этому  поверить,  -
бормотал я. - Во-первых, разница в летах, а во-вторых, у  меня  нет  никакой
фамилии.
     - Да уж пойдет; нельзя не пойти, когда столько денег пропадет, - это  я
устрою. А к тому ж тебя любит. Ты знаешь, этот старый князь  к  тебе  совсем
расположен; ты чрез его покровительство знаешь какие связи можешь  завязать;
а что до того, что у тебя нет фамилии, так нынче этого ничего не  надо:  раз
ты тяпнешь деньги - и пойдешь, и пойдешь, и чрез  десять  лет  будешь  таким
миллионером, что вся Россия затрещит, так  какое  тебе  тогда  надо  имя?  В
Австрии можно барона купить. А как женишься, тогда в руки  возьми.  Надо  их
хорошенько. Женщина, если полюбит, то любит,  чтобы  ее  в  кулаке  держать.
Женщина любит в мужчине характер. А ты как испугаешь ее письмом, то  с  того
часа и покажешь ей характер. "А, скажет, он такой молодой,  а  у  него  есть
характер".
     Я сидел как ошалелый. Ни с кем другим никогда я бы не  упал  до  такого
глупого разговора. Но тут какая-то сладостная жажда тянула вести его. К тому
же Ламберт был так глуп и подл, что стыдиться его нельзя было.
     - Нет, знаешь, Ламберт, - вдруг сказал я, - как  хочешь,  а  тут  много
вздору; я потому с тобой говорил, что мы товарищи и нам нечего стыдиться; но
с другим я бы ни за что не унизился. И, главное, почему ты так  утверждаешь,
что она меня любит? Это ты хорошо сейчас  сказал  про  капитал;  но  видишь,
Ламберт, ты не знаешь высшего света: у них все это на самых  патриархальных,
родовых, так сказать, отношениях, так что теперь, пока она еще не знает моих
способностей и до чего я в жизни могу достигнуть - ей все-таки теперь  будет
стыдно. Но я не скрою от тебя, Ламберт,  что  тут  действительно  есть  один
пункт, который может подать надежду. Видишь: она  может  за  меня  выйти  из
благодарности, потому что я ее избавлю тогда от ненависти одного человека. А
она его боится, этого человека.
     - Ах, ты  это  про  твоего  отца?  А  что,  он  очень  ее  любит?  -  с
необыкновенным любопытством встрепенулся вдруг Ламберт.
     - О нет! - вскричал я, - и как  ты  страшен  и  в  то  же  время  глуп,
Ламберт! Ну мог ли бы я, если б он  любил  ее,  хотеть  тут  жениться?  Ведь
все-таки - сын и отец, это ведь уж стыдно будет. Он маму любит,  маму,  и  я
видел, как он обнимал ее, и я  прежде  сам  думал,  что  он  любит  Катерину
Николаевну, но теперь узнал ясно, что  он,  может,  ее  когда-то  любил,  но
теперь давно ненавидит... и хочет мстить, и она боится, потому  что  я  тебе
скажу, Ламберт, он ужасно страшен, когда начнет мстить. Он почти сумасшедшим
становится. Он когда на нее злится, то на все лезет.  Это  вражда  в  старом
роде из-за возвышенных принципов. В наше время  -  наплевать  на  все  общие
принципы; в наше время не общие принципы, а одни только частные случаи.  Ах,
Ламберт, ты ничего не понимаешь: ты глуп, как палец; я говорю тебе теперь об
этих принципах, а ты, верно, ничего не  понимаешь.  Ты  ужасно  необразован.
Помнишь, ты меня бил? Я теперь сильнее тебя - знаешь ты это?
     - Аркашка, пойдем ко мне! Мы просидим вечер и выпьем еще одну  бутылку,
а Альфонсина споет с гитарой.
     - Нет, не пойду. Слушай, Ламберт, у меня есть "идея". Если не удастся и
не женюсь, то я уйду в идею; а у тебя нет идеи.
     - Хорошо, хорошо, ты расскажешь, пойдем.
     - Не пойду! - встал я, - не хочу и не пойду. Я к тебе приду,  но  ты  -
подлец. Я тебе дам тридцать тысяч - пусть, но я тебя чище и выше...  Я  ведь
вижу, что ты меня обмануть во всем хочешь. А об ней я запрещаю тебе  даже  и
думать: она выше всех, и  твои  планы  -  это  такая  низость,  что  я  даже
удивляюсь тебе, Ламберт. Я жениться хочу  -  это  дело  другое,  но  мне  не
надобен капитал, я презираю капитал. Я сам не возьму, если б она давала  мне
свой капитал на коленях... А  жениться,  жениться,  это  -  дело  другое.  И
знаешь, это ты хорошо сказал,  чтобы  в  кулаке  держать.  Любить,  страстно
любить, со всем великодушием, какое в мужчине и какого никогда не может быть
в женщине, но и деспотировать - это хорошо. Потому что, знаешь что, Ламберт,
- женщина любит деспотизм. Ты, Ламберт, женщину знаешь.  Но  ты  удивительно
глуп во всем остальном. И, знаешь, Ламберт, ты не совсем такой мерзкий,  как
кажешься, ты - простой. Я тебя люблю. Ах,  Ламберт,  зачем  ты  такой  плут?
Тогда бы мы так весело стали жить! Знаешь, Тришатов - милый.
     Все эти последние бессвязные фразы я пролепетал уже на улице. О, я  все
это припоминаю до мелочи, чтоб читатель видел, что, при всех восторгах и при
всех клятвах и обещаниях возродиться к лучшему и искать благообразия, я  мог
тогда так легко упасть и в такую грязь! И клянусь, если б я  не  уверен  был
вполне и совершенно, что теперь я уже совсем не тот и что уже выработал себе
характер практическою жизнью, то я бы ни за что не признался  во  всем  этом
читателю.
     Мы вышли из лавки, и Ламберт меня поддерживал,  слегка  обнявши  рукой.
Вдруг я посмотрел  на  него  и  увидел  почти  то  же  самое  выражение  его
пристального, разглядывающего, страшно  внимательного  и  в  высшей  степени
трезвого взгляда, как и тогда, в то утро, когда я замерзал и  когда  он  вел
меня, точно так же обняв  рукой,  к  извозчику  и  вслушивался,  и  ушами  и
глазами, в мой бессвязный лепет. У пьянеющих людей,  но  еще  не  опьяневших
совсем, бывают вдруг мгновения самого полного отрезвления.
     - Ни за что к тебе не пойду! - твердо и связно проговорил я, насмешливо
смотря на него и отстраняя его рукой.
     - Ну, полно, я велю Альфонсине чаю, полно! Он ужасно был уверен, что  я
не вырвусь; он обнимал и придерживал меня с наслаждением, как  жертвочку,  а
уж я-то, конечно, был ему нужен, именно в тот вечер  и  в  таком  состоянии!
Потом это все объяснится - зачем.
     - Не пойду! - повторил я. - Извозчик!
     Как раз подскочил извозчик, и я прыгнул в сани.
     - Куда ты? Что ты! - завопил Ламберт, в ужаснейшем страхе, хватая  меня
за шубу.
     - И не смей за мной! - вскричал я, - не догоняй. - В этот миг  как  раз
тронул извозчик, и шуба моя вырвалась из рук Ламберта.
     - Все равно придешь! - закричал он мне вслед злым голосом.
     - Приду, коль захочу, - моя воля! - обернулся я к нему из саней.

II.
     Он не преследовал, конечно, потому, что под рукой не случилось  другого
извозчика, и я успел скрыться из глаз его. Я же доехал лишь до Сенной, а там
встал и отпустил сани. Мне ужасно захотелось пройтись пешком. Ни  усталости,
ни большой опьянелости я не чувствовал, а была лишь  одна  только  бодрость;
был прилив сил, была необыкновенная  способность  на  всякое  предприятие  и
бесчисленные приятные мысли в голове.
     Сердце усиленно и веско билось - я слышал каждый удар. И  все  так  мне
было мило, все так легко. Проходя мимо  гауптвахты  на  Сенной,  мне  ужасно
захотелось подойти к часовому и поцеловаться с ним. Была  оттепель,  площадь
почернела и запахла, но мне очень нравилась и площадь.
     "Я теперь на Обуховский проспект, - думал я, - а потом поверну налево и
выйду в Семеновский полк, сделаю крюку, это прекрасно, все прекрасно. Шуба у
меня нараспашку - а что ж ее никто  не  снимает,  где  ж  воры?  На  Сенной,
говорят, воры; пусть подойдут, я, может, и отдам им шубу. На что  мне  шуба?
Шуба - собственность. La propriйtй c'est le vol. A впрочем,  какой  вздор  и
как все хорошо. Это хорошо,  что  оттепель.  Зачем  мороз?  Совсем  не  надо
морозу. Хорошо и вздор нести. Что, бишь, я сказал Ламберту про  принципы?  Я
сказал, что нет общих принципов, а есть только частные случаи; это я соврал,
архисоврал! И нарочно, чтоб пофорсить. Стыдно немножко, а впрочем -  ничего,
заглажу.  Не  стыдитесь,  не  терзайте  себя,  Аркадий  Макарович.   Аркадий
Макарович, вы мне нравитесь. Вы мне очень даже нравитесь, молодой мой  друг.
Жаль, что вы - маленький плутишка... и... и... ах да... ах!"
     Я вдруг остановился, и все сердце мое опять заныло в упоении: "Господи!
Что это он сказал? Он сказал, что она - меня любит. О,  он  -  мошенник,  он
много тут налгал; это для того, чтоб я к нему поехал ночевать.  А  может,  и
нет. Он сказал, что и Анна Андреевна  так  думает...  Ба!  Да  ему  могла  и
Настасья Егоровна тут что-нибудь разузнать: та везде шныряет. И зачем  я  не
поехал к нему? я бы все узнал! Гм! у него план, и я  все  это  до  последней
черты предчувствовал. Сон. Широко задумано, господин Ламберт,  только  врете
вы, не так это будет. А может, и так! А может,  и  так!  И  разве  он  может
женить меня? А может, и может. Он наивен и верит. Он глуп и дерзок, как  все
деловые люди. Глупость и дерзость,  соединясь  вместе,  -  великая  сила.  А
признайтесь, что вы таки боялись Ламберта, Аркадий Макарович! И на  что  ему
честные люди? Так серьезно и говорит: ни одного здесь честного человека!  Да
ты-то сам - кто? Э, что ж  я!  Разве  честные  люди  подлецам  не  нужны?  В
плутовстве честные люди еще пуще, чем везде, нужны. Ха-ха! Этого  только  вы
не знали до сих пор, Аркадий Макарович, с вашей полной невинностью. Господи!
Что, если он вправду женит меня?"
     Я опять приостановился. Я должен здесь признаться в одной глупости (так
как это уже давно прошло), я должен признаться, что я  уже  давно  пред  тем
хотел жениться - то есть не хотел и этого бы никогда не случилось (да  и  не
случится впредь, даю слово), но я уже не раз и давно уже перед тем мечтал  о
том, как хорошо бы жениться - то есть ужасно много  раз,  особенно  засыпая,
каждый раз на ночь. Это началось у меня еще по шестнадцатому  году.  У  меня
был в гимназии товарищ, ровесник мне, Лавровский -  и  такой  милый,  тихий,
хорошенький мальчик, впрочем ничем другим не отличавшийся. Я с  ним  никогда
почти не разговаривал. Вдруг мы как-то сидели рядом одни,  и  он  был  очень
задумчив, и вдруг он мне: "Ах, Долгорукий, как вы  думаете,  вот  бы  теперь
жениться; право, когда ж и жениться, как не теперь; теперь бы  самое  лучшее
время, и, однако, никак нельзя!" И так он откровенно это сказал. И  я  вдруг
всем сердцем с этим согласился, потому что сам уж грезил о чем-то. Потом  мы
несколько дней сряду сходились и все об этом говорили,  как  бы  в  секрете,
впрочем только об этом. А потом, не знаю как это произошло, но мы  разошлись
и перестали говорить. Вот с тех-то пор я и стал мечтать. Об  этом,  конечно,
не стоило бы вспоминать, но мне хотелось только указать,  как  это  издалека
иногда идет...
     "Тут одно только серьезное возражение, - все мечтал я, продолжая  идти.
- О, конечно, ничтожная разница в наших летах не  составит  препятствия,  но
вот что: она - такая аристократка, а я - просто Долгорукий! Страшно скверно!
Гм! Версилов разве не мог  бы,  женясь  на  маме,  просить  правительство  о
позволении усыновить меня...  за  заслуги,  так  сказать,  отца...  Он  ведь
служил, стало быть, были и заслуги; он был мировым  посредником...  О,  черт
возьми, какая гадость!"
     Я вдруг воскликнул это и вдруг, в третий раз, остановился, но  уже  как
бы раздавленный на месте. Все мучительное чувство унижения от сознания,  что
я мог пожелать такого позору, как перемена фамилии усыновлением, эта  измена
всему моему детству - все это  почти  в  один  миг  уничтожило  все  прежнее
расположение, и вся радость моя разлетелась как дым. "Нет, этого я никому не
перескажу, - подумал я, страшно покраснев, - это я потому так унизился,  что
я... влюблен и глуп. Нет, если в чем прав Ламберт, так в том, что нынче всех
этих дурачеств не требуется вовсе, а что нынче  в  наш  век  главное  -  сам
человек, а потом его деньги. То есть не деньги, а его  могущество.  С  таким
капиталом я брошусь в "идею", и вся Россия затрещит через десять  лет,  и  я
всем отомщу. А с ней церемониться нечего, тут опять прав Ламберт. Струсит  и
просто пойдет. Простейшим и пошлейшим образом согласится и  пойдет.  "Ты  не
знаешь, ты не знаешь, в каком это чулане происходило!" -  припоминались  мне
давешние слова Ламберта. И это так, - подтверждал я, - Ламберт прав во всем,
в тысячу раз правее меня, и Версилова, и всех этих идеалистов! Он - реалист.
Она увидит, что у меня есть характер, и скажет: "А у  него  есть  характер!"
Ламберт - подлец, и ему только бы тридцать тысяч с меня сорвать, а  все-таки
он у меня один только друг и есть. Другой дружбы нет и не  может  быть,  это
все выдумали непрактические люди. А ее я  даже  и  не  унижаю;  разве  я  ее
унижаю? Ничуть: все женщины  таковы!  Женщина  разве  бывает  без  подлости?
Потому-то над ней  и  нужен  мужчина,  потому-то  она  и  создана  существом
подчиненным.  Женщина  -  порок  и  соблазн,  а  мужчина  -  благородство  и
великодушие. Так и будет  во  веки  веков.  А  что  я  собираюсь  употребить
"документ"  -  так  это  ничего.  Это  не  помешает  ни   благородству,   ни
великодушию. Шиллеров в чистом состоянии не бывает -  их  выдумали.  Ничего,
коль с грязнотцой, если цель великолепна! Потом все омоется, все загладится.
А теперь это - только широкость, это - только жизнь, это - только  жизненная
правда - вот как это теперь называется!"
     О, опять повторю: да простят мне, что я  привожу  весь  этот  тогдашний
хмельной бред до последней строчки. Конечно, это только  эссенция  тогдашних
мыслей, но, мне кажется, я этими самыми словами  и  говорил.  Я  должен  был
привести их, потому что я сел писать, чтоб судить себя. А что же судить, как
не  это?  Разве  в  жизни  может  быть  что-нибудь  серьезнее?  Вино  же  не
оправдывало. In vino veritas.
     Так мечтая и весь закопавшись в фантазию, я и  не  заметил,  что  дошел
наконец до дому, то есть до маминой квартиры. Даже не заметил, как  вошел  в
квартиру; но только что я вступил в нашу крошечную переднюю, как  уже  сразу
понял, что у нас произошло нечто необычайное. В  комнатах  говорили  громко,
вскрикивали, а мама, слышно было, плакала. В дверях меня чуть не сбила с ног
Лукерья, стремительно пробежавшая из комнаты Макара  Ивановича  в  кухню.  Я
сбросил шубу и вошел к Макару Ивановичу, потому что там все столпились.
     Там стояли Версилов и мама. Мама лежала у него в объятиях, а он  крепко
прижимал ее к  сердцу.  Макар  Иванович  сидел,  по  обыкновению,  на  своей
скамеечке,  но  как  бы  в  каком-то  бессилии,  так  что  Лиза  с   усилием
придерживала его руками за плечо, чтобы он не упал; и даже ясно было, что он
все клонится,  чтобы  упасть.  Я  стремительно  шагнул  ближе,  вздрогнул  и
догадался: старик был мертв.
     Он только что умер, за минуту какую-нибудь до моего прихода. За  десять
минут он еще чувствовал себя как всегда. С ним была  тогда  одна  Лиза;  она
сидела у него и рассказывала ему о своем горе, а он, как вчера, гладил ее по
голове. Вдруг он весь затрепетал (рассказывала Лиза), хотел было  привстать,
хотел было вскрикнуть и молча стал падать на левую сторону. "Разрыв сердца!"
- говорил Версилов. Лиза закричала на весь дом,  и  вот  тут-то  они  все  и
сбежались - и все это за минуту какую-нибудь до моего прихода.
     - Аркадий! - крикнул мне Версилов, - мигом беги к Татьяне Павловне. Она
непременно должна быть дома. Проси  немедленно.  Возьми  извозчика.  Скорей,
умоляю тебя!
     Его глаза сверкали - это  я  ясно  помню.  В  лице  его  я  не  заметил
чего-нибудь вроде чистой жалости, слез - плакали лишь мама, Лиза да Лукерья.
Напротив, и это я очень  хорошо  запомнил,  в  лице  его  поражало  какое-то
необыкновенное возбуждение, почти восторг. Я побежал за Татьяной Павловной.
     Путь, как известно из прежнего, тут не длинный. Я извозчика не взял,  а
пробежал всю дорогу не останавливаясь. В уме моем было смутно  и  даже  тоже
почти что-то восторженное. Я понимал,  что  совершилось  нечто  радикальное.
Опьянение же совершенно исчезло во мне, до последней капли, а вместе с ним и
все неблагородные мысли, когда я позвонил к Татьяне Павловне.
     Чухонка отперла: "Нет дома!" - и хотела тотчас запереть.
     - Как нет дома? - ворвался я в переднюю силой, - да быть же  не  может!
Макар Иванович умер!
     - Что-о! - раздался вдруг крик Татьяны Павловны сквозь запертую дверь в
ее гостиную.
     - Умер! Макар Иванович умер! Андрей  Петрович  просит  вас  сию  минуту
прийти!
     - Да ты врешь!..
     Задвижка щелкнула, но дверь отворилась только на  вершок:  "Что  такое,
рассказывай!"
     - Я са