тся,
я минут на десять или более забылся совсем, заснул, но взвизгнула болонка, и
я очнулся: сознание вдруг на мгновение воротилось ко мне вполне  и  осветило
меня всем своим светом; я вскочил в ужасе.
     "Ламберт, я у Ламберта!" - подумал я и, схватив шапку, бросился к  моей
шубе.
     - Oщ allez-vous, monsieur? - прокричала зоркая Альфонсина.
     - Я хочу прочь, я хочу выйти! Пустите меня, не держите меня...
     - Oui, monsieur! - изо всех сил подтвердила Альфонсина и бросилась сама
отворить мне дверь в коридор. - Mais ce n'est pas loin, monsieur, c'est  pas
loin du tout, зa ne vaut pas la peine de  mettre  votre  chouba,  c'est  ici
prиs, monsieur! - восклицала она на весь  коридор.  Выбежав  из  комнаты,  я
повернул направо.
     - Par ici, monsieur, c'est par ici! -  восклицала  она  изо  всех  сил,
уцепившись за мою шубу своими длинными костлявыми пальцами, а  другой  рукой
указывая мне налево по коридору куда-то, куда  я  вовсе  не  хотел  идти.  Я
вырвался и побежал к выходным дверям на лестницу.
     - Il s'en va, il s'en va! - гналась за  мною  Альфонсина,  крича  своим
разорванным голосом, - mais il me tuera, monsieur, il me tuera! - Но  я  уже
выскочил на лестницу и, несмотря на то, что она даже и по  лестнице  гналась
за мной, успел-таки отворить выходную дверь, выскочить на улицу и  броситься
на первого извозчика. Я дал адрес мамы...

IV.
     Но сознание, блеснув на миг, быстро потухло. Я еще помню чуть-чуть, как
довезли меня и ввели к маме, но там я почти тотчас же впал в совершенное уже
беспамятство. На другой день, как рассказывали мне потом (да и  сам  я  это,
впрочем, запомнил), рассудок мой  опять  было  на  мгновение  прояснился.  Я
запомнил себя в комнате Версилова, на его диване;  помню  вокруг  меня  лица
Версилова, мамы, Лизы, помню очень, как Версилов говорил мне о Зерщикове,  о
князе, показывал мне какое-то  письмо,  успокоивал  меня.  Они  рассказывали
потом, что я с ужасом все спрашивал про какого-то Ламберта и все слышал  лай
какой-то болонки. Но слабый свет  сознания  скоро  померк:  к  вечеру  этого
второго дня я уже был в полной горячке.  Но  предупрежу  события  и  объясню
вперед.
     Когда я в тот вечер выбежал от Зерщикова  и  когда  там  все  несколько
успокоилось, Зерщиков, приступив  к  игре,  вдруг  заявил  громогласно,  что
произошла печальная ошибка: пропавшие деньги, четыреста рублей, отыскались в
куче других денег и счеты банка оказались совершенно верными.  Тогда  князь,
остававшийся в зале, приступил к Зерщикову и потребовал  настоятельно,  чтоб
тот заявил публично о моей невинности и, кроме того, принес бы мне извинение
в форме письма.  Зерщиков,  с  своей  стороны,  нашел  требование  достойным
уважения и дал слово, при всех, завтра же  отправить  мне  объяснительное  и
извинительное письмо. Князь сообщил ему  адрес  Версилова,  и  действительно
Версилов на другой же день получил лично от Зерщикова письмо на мое имя и  с
лишком тысячу триста рублей, принадлежавших мне и забытых  мною  на  рулетке
денег. Таким  образом,  дело  у  Зерщикова  было  покончено;  радостное  это
известие сильно способствовало  моему  выздоровлению,  когда  я  очнулся  от
беспамятства.
     Князь, воротившись с игры, написал в ту же ночь два письма - одно  мне,
а другое в тот прежний его полк, в котором была у него  история  с  корнетом
Степановым. Оба письма он отправил в следующее же утро. Засим написал рапорт
по начальству и с этим рапортом в руках, рано утром, явился сам к  командиру
своего полка и  заявил  ему,  что  он,  "уголовный  преступник,  участник  в
подделке -х акций, отдается в руки правосудия и просит над собою суда".  При
сем вручил и  рапорт,  в  котором  все  это  изложено  было  письменно.  Его
арестовали.
     Вот то письмо его ко мне, которое он написал в ту ночь, слово в слово:
     "Бесценный Аркадий Макарович,
     Испробовав "выход" лакейский, я потерял тем самым  право  утешить  хоть
сколько-нибудь мою душу мыслью, что смог и  я  наконец  решиться  на  подвиг
справедливый. Я виновен перед отечеством и перед родом моим и  за  это  сам,
последний в роде, казню себя. Не понимаю, как мог  я  схватиться  за  низкую
мысль о самосохранении и некоторое время мечтать откупиться от них деньгами?
Все же сам, перед своею совестью, я оставался бы навеки  преступником.  Люди
же эти, если б и возвратили мне компрометирующие меня записки,  не  оставили
бы меня ни за что во всю жизнь! Что же оставалось: жить с ними, быть с  ними
заодно во всю жизнь - вот участь, меня ожидавшая! Я  не  мог  принять  ее  и
нашел в себе наконец настолько твердости или,  может  быть,  лишь  отчаяния,
чтоб поступить так, как поступаю теперь.
     Я написал  письмо  в  прежний  полк  к  прежним  товарищам  и  оправдал
Степанова. В поступке этом нет  и  не  может  быть  никакого  искупительного
подвига: это все - лишь предсмертное  завещание  завтрашнего  мертвеца.  Так
надо смотреть.
     Простите мне, что я отвернулся от вас в игорном доме; это - потому, что
в ту минуту я был в вас не уверен. Теперь, когда я - уже человек мертвый,  я
могу делать даже такие признания... с того света.
     Бедная Лиза! Она ничего не знала об этом решении; пусть не клянет меня,
а обсудит сама. Я же не могу оправдываться  и  даже  не  нахожу  слов,  чтоб
объяснить ей хоть что-нибудь. Узнайте тоже, Аркадий  Макарович,  что  вчера,
поутру, когда она приходила ко мне в последний раз, я открыл ей мой обман  и
признался, что ездил к Анне Андреевне с намерением сделать той  предложение.
Я не мог оставить это  на  моей  совести  перед  последним,  задуманным  уже
решением, видя ее любовь, и открыл ей. Она простила, все простила, но  я  не
поверил ей; это - не прощение; на ее месте я бы не мог простить.
     Попомните меня. Ваш несчастный последний князь Сокольский".
     Я пролежал в беспамятстве ровно девять дней.


Примечания
(1) врет
(2) две одинаковые карты, идущие подряд в колоде банкомета при игре в штос
(3) чудовищная
(4) откровенность, открытый, доверительный разговор
(5) осведомлена
(6) кипсек - роскошно изданная подарочная книга с гравюрами
(7) меблированных комнат
(8) одобряет



 * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *


Глава первая

I.
     Теперь - совсем о другом.
     Я все возвещаю: "о другом, о другом", а сам все продолжаю  строчить  об
одном себе. Между тем я уже тысячу раз объявлял,  что  вовсе  не  хочу  себя
описывать; да и твердо не хотел, начиная записки: я слишком понимаю,  что  я
нисколько не надобен читателю. Я описываю и хочу описать других, а не  себя,
а если все сам подвертываюсь, то это - только грустная  ошибка,  потому  что
никак нельзя миновать, как бы я ни желал того. Главное, мне то досадно, что,
описывая с таким жаром свои собственные приключения, я тем самым  даю  повод
думать, что я и теперь такой же, каким был тогда. Читатель помнит,  впрочем,
что я уже не раз восклицал: "О, если  б  можно  было  переменить  прежнее  и
начать совершенно вновь!" Не мог бы я так восклицать, если б не  переменился
теперь радикально и не стал совсем другим человеком. Это слишком очевидно; и
если б только представить кто мог, как  надоели  мне  все  эти  извинения  и
предисловия, которые я вынужден втискивать поминутно даже  в  самую  средину
моих записок!
     К делу.
     После девятидневного беспамятства я очнулся тогда возрожденный,  но  не
исправленный; возрождение мое было, впрочем, глупое, разумеется если брать в
обширном смысле, и, может быть, если б это теперь, то было бы не так.  Идея,
то есть чувство, состояло опять лишь в том (как и тысячу раз  прежде),  чтоб
уйти от них совсем, но уже непременно уйти, а не так, как  прежде,  когда  я
тысячу раз задавал себе эту же тему и все не  мог  исполнить.  Мстить  я  не
хотел никому, и даю в том честное слово, - хотя был всеми обижен. Уходить  я
собирался без отвращения, без проклятий, но я хотел собственной силы, и  уже
настоящей, не зависимой ни от кого из них и в целом мире; а  я-то  уже  чуть
было не примирился со всем на свете! Записываю эту тогдашнюю  грезу  мою  не
как мысль, а  как  неотразимое  тогдашнее  ощущение.  Я  его  еще  не  хотел
формулировать, пока был в постели. Больной и без сил,  лежа  в  версиловской
комнате, которую они отвели для меня, я с болью сознавал,  на  какой  низкой
степени бессилия я находился: валялась на постели какая-то соломинка,  а  не
человек, и не по болезни только, - и как мне это было обидно! И вот из самой
глубины существа моего из всех сил стал подыматься протест, и я задыхался от
какого-то чувства бесконечно преувеличенной надменности и вызова. Я не помню
даже времени в целой жизни моей,  когда  бы  я  был  полон  более  надменных
ощущений, как в те первые дни моего выздоровления, то  есть  когда  валялась
соломинка на постели.
     Но пока я молчал и даже решился ничего не обдумывать! Я все  заглядывал
в их лица, стараясь по ним угадать все, что мне надо было. Видно было, что и
они не желали ни расспрашивать,  ни  любопытствовать,  а  говорили  со  мной
совсем о постороннем. Мне это нравилось и в то же время  огорчало  меня;  не
буду объяснять это противоречие. Лизу я  видел  реже,  чем  маму,  хотя  она
заходила ко мне каждый день, даже по два раза. Из отрывков их разговора и из
всего их вида я заключил, что у Лизы накопилось страшно много хлопот  и  что
она даже часто дома не бывает из-за своих дел:  уже  в  одной  этой  идее  о
возможности "своих дел" как бы заключалось для меня нечто обидное;  впрочем,
все это были лишь больные, чисто физиологические ощущения, которые не  стоит
описывать. Татьяна Павловна тоже приходила ко мне чуть не ежедневно, и  хоть
была вовсе не нежна со мной, но по крайней мере не ругалась по-прежнему, что
до крайности меня раздосадовало, так что я ей просто высказал: "Вы,  Татьяна
Павловна, когда не ругаетесь, прескучная". - "Ну, так и не приду к тебе",  -
оторвала она и ушла. А я был рад, что хоть одну прогнал.
     Всего больше я мучил маму и на нее раздражался. У меня явился  страшный
аппетит, и я  очень  ворчал,  что  опаздывало  кушанье  (а  оно  никогда  не
опаздывало). Мама не знала, как угодить. Раз она принесла мне супу и  стала,
по обыкновению, сама кормить меня, а я все ворчал,  пока  ел.  И  вдруг  мне
стало досадно, что я ворчу: "Ее-то одну, может быть, я и люблю, а  ее  же  и
мучаю". Но злость не унималась, и я от  злости  вдруг  расплакался,  а  она,
бедненькая, подумала, что я от умиления заплакал, нагнулась ко мне  и  стала
целовать. Я скрепился и кое-как вытерпел и действительно  в  ту  секунду  ее
ненавидел. Но маму я всегда любил, и тогда любил, и вовсе  не  ненавидел,  а
было то, что всегда бывает: кого больше любишь, того первого и оскорбляешь.
     Ненавидел же я в те первые дни только одного доктора. Доктор  этот  был
молодой человек и с заносчивым видом, говоривший  резко  и  даже  невежливо.
Точно они все в науке, вчера только и вдруг, узнали что-то особенное,  тогда
как вчера ничего особенного не  случилось;  но  такова  всегда  "средина"  и
"улица". Я долго терпел, но наконец вдруг прорвался и заявил  ему  при  всех
наших, что он напрасно таскается, что я вылечусь совсем без  него,  что  он,
имея вид реалиста, сам весь исполнен одних предрассудков и не понимает,  что
медицина еще никогда никого нe вылечила; что, наконец, по всей  вероятности,
он грубо необразован, "как и все теперь у нас техники и специалисты, которые
в последнее время так подняли у нас нос". Доктор  очень  обиделся  (уж  этим
одним доказал, что он такое), однако же продолжал бывать. Я  заявил  наконец
Версилову,  что  если  доктор  не  перестанет  ходить,  то  я  наговорю  ему
что-нибудь уже в десять раз неприятнее. Версилов заметил только, что и вдвое
неприятнее нельзя уже было сказать против того, что было высказано, а не  то
что в десять раз. Я был рад, что он это заметил.
     Вот человек, однако! Я говорю про Версилова. Он, он только и был  всему
причиной - и что же: на него одного я тогда не злился. Не одна его манера со
мной меня подкупила. Я думаю, мы тогда взаимно  почувствовали,  что  обязаны
друг другу многими объяснениями... и что именно потому всего  лучше  никогда
не объясняться. Чрезвычайно  приятно,  когда  в  подобных  положениях  жизни
натолкнешься на умного  человека!  Я  уже  сообщал  во  второй  части  моего
рассказа, забегая вперед, что он очень кратко и ясно передал мне о письме ко
мне арестованного князя, о Зерщикове, о его объяснении в мою пользу и проч.,
и проч. Так как я решился молчать, то сделал ему,  со  всею  сухостью,  лишь
два-три самых кратких вопроса; он ответил на них ясно и точно, но совершенно
без лишних слов и, что всего лучше, без лишних чувств.  Лишних-то  чувств  я
тогда и боялся.
     О Ламберте я молчу, но  читатель,  конечно,  догадался,  что  я  о  нем
слишком думал. В бреду я несколько раз говорил о Ламберте; но, очнувшись  от
бреда и приглядываясь, я скоро сообразил, что  о  Ламберте  все  осталось  в
тайне и  что  они  ничего  не  знают,  не  исключая  и  Версилова.  Тогда  я
обрадовался и страх мой прошел, но я ошибался, как и узнал  потом,  к  моему
удивлению: он во время моей болезни уже заходил, но Версилов умолчал мне  об
этом, и я заключил, что для Ламберта я уже канул в вечность. Тем не менее  я
часто думал о нем; мало того: думал не только без отвращения,  не  только  с
любопытством, но даже с участием, как бы предчувствуя  тут  что-то  новое  и
выходное, соответствующее зарождавшимся во  мне  новым  чувствам  и  планам.
Одним словом, я положил обдумать Ламберта прежде всего, когда решусь  начать
думать. Внесу одну странность: я совершенно забыл, где он живет  и  в  какой
все это улице тогда происходило. Комнату, Альфонсину, собачонку,  коридор  -
все запомнил; хоть сейчас нарисовать; а где это все происходило, то  есть  в
какой улице и в каком  доме  -  совершенно  забыл.  И  что  страннее  всего,
догадался о том лишь на третий или на четвертый день моего полного сознания,
когда давно уже начал заботиться о Ламберте.
     Итак, вот каковы были  мои  первые  ощущения  по  воскресении  моем.  Я
отметил лишь самое поверхностное, и вероятнее всего, что  не  умел  отметить
главного.  В  самом  деле,  может  быть,  все  главное  именно  тогда-то   и
определилось и сформулировалось в моем сердце; ведь не все же я досадовал  и
злился за то только, что мне не несут бульону. О, я помню,  как  бывало  мне
тогда грустно и как я тосковал иногда в те минуты, особенно когда  оставался
подолгу один. Они же, как нарочно, скоро поняли, что мне тяжело с ними и что
их участие меня раздражает, и стали оставлять меня все чаще и  чаще  одного:
излишняя тонкость догадливости.

II.
     На четвертый день моего сознания я лежал, в третьем часу пополудни,  на
моей постели, и никого со мной не было. День был ясный,  и  я  знал,  что  в
четвертом часу, когда солнце будет закатываться, то косой  красный  луч  его
ударит прямо в угол моей стены и ярким пятном осветит это место. Я знал  это
по прежним дням, и то, что это непременно сбудется через час, а главное  то,
что я знал об этом вперед, как  дважды  два,  разозлило  меня  до  злобы.  Я
судорожно повернулся всем телом и вдруг, среди глубокой тишины, ясно услышал
слова: "Господи, Иисусе Христе, боже наш, помилуй нас".  Слова  произнеслись
полушепотом, за ними следовал глубокий вздох всею грудью, и затем все  опять
совершенно стихло. Я быстро приподнял голову.
     Я уже и прежде, то есть накануне, и  даже  еще  с  третьего  дня,  стал
замечать что-то такое особенное в этих наших  трех  комнатах  внизу.  В  той
комнатке, через залу, где прежде помещались мама и Лиза, очевидно был теперь
кто-то другой. Я уже не раз слышал какие-то звуки и днем и по ночам, но  все
лишь мгновениями,  самыми  краткими,  и  тишина  восстановлялась  тотчас  же
полная, на несколько часов, так что я и не обращал  внимания.  Накануне  мне
пришла было мысль, что там Версилов, том более что он скоро затем  вошел  ко
мне, хотя я знал, притом наверно, из их  же  разговоров,  что  Версилов,  на
время моей болезни, переехал куда-то в другую квартиру, в которой и  ночует.
Про маму же с Лизой мне давно уже стало известно, что они обе (для моего  же
спокойствия, думал я) перебрались  наверх,  в  бывший  мой  "гроб",  и  даже
подумал раз про себя: "Как это могли они там вдвоем  поместиться?"  И  вдруг
теперь оказывается, что в ихней прежней комнате живет какой-то человек и что
человек этот - совсем не Версилов. С легкостью, которую я и не предполагал в
себе (воображая до сих пор, что я совершенно бессилен), спустил я с  постели
ноги, сунул их в туфли, накинул серый, мерлушечий (1) халат, лежавший  подле
(и пожертвованный для меня Версиловым), и отправился через нашу  гостиную  в
бывшую спальню мамы. То, что я там увидел, сбило  меня  совсем  с  толку;  я
никак не предполагал ничего подобного и остановился как вкопанный на пороге.
     Там сидел седой-преседой старик, с большой,  ужасно  белой  бородой,  и
ясно было, что он давно уже там сидит. Он сидел не на постели, а на  маминой
скамеечке и только спиной опирался на кровать. Впрочем, он  до  того  держал
себя прямо, что, казалось,  ему  и  не  надо  совсем  никакой  опоры,  хотя,
очевидно, был болен. На нем был, сверх  рубашки,  крытый  меховой  тулупчик,
колена же его были прикрыты маминым пледом, а ноги в туфлях. Росту  он,  как
угадывалось, был большого,  широкоплеч,  очень  бодрого  вида,  несмотря  на
болезнь, хотя несколько бледен и худ, с продолговатым  лицом,  с  густейшими
волосами, но не очень длинными, лет же ему казалось за семьдесят. Подле него
на столике, рукой достать, лежали три или четыре книги и серебряные очки.  У
меня хоть и ни малейшей мысли не было его встретить,  но  я  в  тот  же  миг
угадал, кто он такой, только все еще сообразить не мог, каким это образом он
просидел эти все дни, почти рядом со мной, так тихо, что я до сих пор ничего
не расслышал.
     Он не шевельнулся, меня увидев, но пристально и молча глядел  на  меня,
так же как я на него, с тою разницею, что я глядел с непомерным  удивлением,
а он без малейшего. Напротив, как бы рассмотрев  меня  всего,  до  последней
черты, в эти пять или десять секунд молчания, он вдруг улыбнулся и даже тихо
и неслышно засмеялся, и хоть смех прошел скоро, но светлый, веселый след его
остался в его лице и, главное, в глазах, очень голубых,  лучистых,  больших,
но  с  опустившимися  и  припухшими  от  старости   веками,   и   окруженных
бесчисленными крошечными морщинками. Этот  смех  его  всего  более  на  меня
подействовал.
     Я так думаю, что когда смеется человек, то  в  большинстве  случаев  на
него становится противно смотреть. Чаще всего в смехе  людей  обнаруживается
нечто пошлое, нечто как бы унижающее смеющегося, хотя  сам  смеющийся  почти
всегда ничего не знает о впечатлении, которое производит. Точно  так  же  не
знает, как и вообще все не знают, каково у них лицо, когда они спят. У иного
спящего лицо и во сне умное, а  у  другого,  даже  и  умного,  во  сне  лицо
становится очень глупым и потому смешным. Я но знаю, отчего это  происходит:
я хочу только сказать, что смеющийся, как и спящий, большею частью ничего не
знает про свое лицо. Чрезвычайное множество людей не умеют совсем  смеяться.
Впрочем, тут уметь нечего: это - дар, и его не  выделаешь.  Выделаешь  разве
лишь тем, что перевоспитаешь себя,  разовьешь  себя  к  лучшему  и  поборешь
дурные инстинкты своего характера: тогда  и  смех  такого  человека,  весьма
вероятно, мог бы перемениться к лучшему. Смехом  иной  человек  себя  совсем
выдает, и вы вдруг узнаете всю его подноготную. Даже  бесспорно  умный  смех
бывает иногда отвратителен. Смех требует прежде всего искренности, а  где  в
людях искренность? Смех требует беззлобия, а люди всего чаще смеются злобно.
Искренний и беззлобный смех - это  веселость,  а  где  в  людях  в  наш  век
веселость, и умеют ли  люди  веселиться?  (О  весело