исколько не объясняться и  ни  с  кем  не
спорить, - она как будто беспрерывно гордилась поступком своего  несчастного
жениха как высшим геройством. Она как  будто  говорила  всем  нам  поминутно
(повторяю: не произнося ни слова): "Ведь вы никто так не сделаете,  ведь  вы
не предадите себя из-за требований чести и долга; ведь у вас ни у  кого  нет
такой чуткой и чистой совести? А что до его поступков, то у кого нет  дурных
поступков на душе? Только все их  прячут,  а  этот  человек  пожелал  скорее
погубить себя, чем оставаться недостойным в собственных глазах  своих".  Вот
что выражал, по-видимому, каждый жест ее. Не знаю, но  я  точно  бы  так  же
поступил на ее месте. Не знаю тоже, те ли же мысли были у нее  на  душе,  то
есть про себя; подозреваю, что нет. Другой, ясной половиной своего  рассудка
она непременно должна была прозревать всю ничтожность  своего  "героя";  ибо
кто ж не согласится теперь, что этот несчастный и даже великодушный  человек
в своем роде был в то же время в высшей степени  ничтожным  человеком?  Даже
самая  эта  заносчивость  и  как  бы  накидчивость  ее  на  всех  нас,   эта
беспрерывная подозрительность ее, что мы  думаем  об  нем  иначе,  -  давала
отчасти угадывать, что  в  тайниках  ее  сердца  могло  сложиться  и  другое
суждение о несчастном ее друге. Но спешу прибавить, однако же, от себя, что,
на  мой  взгляд,  она  была  хоть  наполовину,  да  права;  ей   даже   было
простительнее всех нас колебаться в окончательном выводе. Я сам признаюсь от
всей души моей, что и до сих пор, когда уже все прошло, совершенно не  знаю,
как и во что окончательно оценить  этого  несчастного,  задавшего  лам  всем
такую задачу.
     Тем не менее в доме от нее начался было чуть  не  маленький  ад.  Лиза,
столь сильно любившая, должна была очень страдать. По характеру  своему  она
предпочла страдать молча. Характер со был похож на мой, то есть самовластный
и гордый, и я всегда думал, и тогда и теперь,  что  она  полюбила  князя  из
самовластия, именно за то, что в нем не было характера и что  он  вполне,  с
первого слова и  часа,  подчинился  ей.  Это  как-то  само  собою  в  сердце
делается, безо всякого предварительного расчета; но такая любовь, сильная  к
слабому, бывает иногда несравненно сильнее и мучительнее, чем любовь  равных
характеров, потому что невольно берешь на  себя  ответственность  за  своего
слабого друга. Я по крайней мере так  думаю.  Все  наши,  с  самого  начала,
окружили ее самыми нежными заботами, особенно мама; но она не смягчилась, не
откликнулась на участие и  как  бы  отвергла  всякую  помощь.  С  мамой  еще
говорила вначале, но с каждым днем становилась скупее на слова, отрывистее и
даже  жестче.  С  Версиловым  сначала  советовалась,  но  вскоре  избрала  в
советники и помощники Васина, как с удивлением узнал я после... Она ходила к
Васину каждый день, ходила тоже по судам,  по  начальству  князя,  ходила  к
адвокатам, к прокурору; под конец ее почти совсем не бывало  по  целым  дням
дома. Разумеется, каждый день, раза по два, посещала и  князя,  который  был
заключен в тюрьме, в дворянском отделении, по свидания  эти,  как  я  вполне
убедился впоследствии, бывали очень для Лизы  тягостны.  Разумеется,  кто  ж
третий может вполне узнать дела двух любящихся? Но мне известно,  что  князь
глубоко оскорблял ее поминутно, и чем, например? Странное дело: беспрерывною
ревностью. Впрочем, об этом впоследствии; но прибавлю к  этому  одну  мысль:
трудно решить, кто из них кого мучил более.  Гордившаяся  между  нами  своим
героем, Лиза относилась, может быть, совершенно иначе к нему глаз  на  глаз,
как я подозреваю твердо, по  некоторым  данным,  о  которых,  впрочем,  тоже
впоследствии.
     Итак, что до чувств и отношений моих к Лизе, то все, что  было  наружу,
была лишь напускная, ревнивая ложь с обеих сторон,  но  никогда  мы  оба  не
любили друг друга сильнее, как в это  время.  Прибавлю  еще,  что  к  Макару
Ивановичу, с самого появления его у нас, Лиза,  после  первого  удивления  и
любопытства,  стала  почему  то  относиться  почти  пренебрежительно,   даже
высокомерно. Она как бы нарочно не обращала на него ни малейшего внимания.
     Дав себе слово  "молчать",  как  объяснил  я  в  предыдущей  главе,  я,
конечно, в теории, то есть в мечтах моих, думал сдержать  мое  слово.  О,  с
Версиловым я, например,  скорее  бы  заговорил  о  зоологии  или  о  римских
императорах, чем, например, об ней или об той, например, важнейшей строчке в
письме его к ней, где он уведомлял ее, что "документ  не  сожжен,  а  жив  и
явится", - строчке, о которой я немедленно  начал  про  себя  опять  думать,
только что успел опомниться и прийти в рассудок после  горячки.  Но  увы!  с
первых шагов на практике, и почти  еще  до  шагов,  я  догадался,  до  какой
степени трудно и невозможно удерживать  себя  в  подобных  предрешениях:  на
другой же день после первого знакомства моего с  Макаром  Ивановичем  я  был
страшно взволнован одним неожиданным обстоятельством.

II.
     Взволнован я  был  неожиданным  посещением  Настасьи  Егоровны,  матери
покойной Оли. От мамы я уже слышал, что она раза два заходила во время  моей
болезни и что очень интересовалась моим здоровьем. Для  меня  ли  собственно
заходила эта "добрая женщина", как выражалась всегда о ней мама, или  просто
посещала  маму,  по  заведенному  прежде  порядку,  -  я  не  спросил.  Мама
рассказывала мне всегда обо всем домашнем,  обыкновенно  когда  приходила  с
супом кормить меня (когда я еще не мог сам есть), чтобы развлечь меня; я  же
при этом упорно старался показать каждый раз,  что  мало  интересуюсь  всеми
этими сведениями, а потому и про Настасью Егоровну не расспросил  подробнее,
даже промолчал совсем.
     Это было часов около одиннадцати; я только  что  хотел  было  встать  с
кровати и перейти в кресло к столу, как  она  вошла.  Я  нарочно  остался  в
постели. Мама чем-то очень была занята наверху и не сошла  при  ее  приходе,
так что мы вдруг очутились с нею наедине. Она уселась против меня, у  стенки
на стуле, улыбаясь и не говоря ни слова. Я  предчувствовал  молчанку;  да  и
вообще приход ее произвел на меня самое раздражительное впечатление. Я  даже
не кивнул ей головой и прямо смотрел ей в глаза; но она тоже прямо  смотрела
на меня:
     - Вам теперь на квартире, после князя, одной-то  скучно?  -  спросил  я
вдруг, потеряв терпение.
     - Нет-с, я теперь не на той квартире. Я теперь через Анну Андреевну  за
ребеночком ихним надзираю.
     - За чьим ребеночком?
     - За Андреем Петровичевым, - произнесла она  конфиденциальным  шепотом,
оглянувшись на дверь.
     - Да ведь там Татьяна Павловна...
     - И Татьяна Павловна, и Анна Андреевна, они обе-с, и Лизавета Макаровна
тоже, и маменька ваша... все-с. Все принимают участие.  Татьяна  Павловна  и
Анна Андреевна в большой теперь дружбе к друг-дружке-с.
     Новость. Она очень оживилась, говоря. Я с ненавистью глядел на нее.
     - Вы очень оживились после последнего разу, как ко мне приходили.
     - Ах, да-с.
     - Потолстели, кажется?
     Она поглядела странно:
     - Я их очень полюбила-с, очень-с.
     - Кого это?
     - Да Анну Андреевну. Очень-с. Такая  благородная  девица  и  при  таком
рассудке...
     - Вот как. Что ж она, как теперь?
     - Оне очень спокойны-с, очень.
     - Она и всегда была спокойна.
     - Всегда-с.
     - Если вы с сплетнями, - вскричал я вдруг, не вытерпев,  -  то  знайте,
что я ни во что не мешаюсь, я решился бросить... все, всех, мне все равно  -
я уйду!..
     Я  замолчал,  потому  что  опомнился.  Мне  унизительно  стало  как  бы
объяснять ей мои новые цели. Она же  выслушала  меня  без  удивления  и  без
волнения, но последовал опять молчок. Вдруг она встала, подошла к  дверям  и
выглянула в соседнюю комнату. Убедившись, что там нет никого и что мы  одни,
она преспокойно воротилась и села на прежнее место.
     - Это вы хорошо! - засмеялся я вдруг.
     - Вы вашу-то квартиру, у чиновников, за собой  оставите-с?  -  спросила
она вдруг, немного ко мне нагнувшись и понизив голос, точно  это  был  самый
главный вопрос, за которым она и пришла.
     - Квартиру? Не знаю. Может, и съеду... Почем я знаю?
     - А хозяева так очень ждут вас; чиновник тот  в  большом  нетерпении  и
супруга его. Андрей Петрович удостоверил их, что вы наверно воротитесь.
     - Да вам зачем?
     - Анна Андреевна тоже желала узнать; очень были довольны, узнамши,  что
вы остаетесь.
     - А она почему так наверно знает, что  я  на  той  квартире  непременно
останусь?
     Я хотел было прибавить: "И зачем это ей?" - но удержался  расспрашивать
из гордости.
     - Да и господин Ламберт то же самое им подтвердили.
     - Что-о-о?
     -  Господин  Ламберт-с.  Они  Андрею  Петровичу  тоже  изо   всех   сил
подтверждали, что вы останетесь, и Анну Андреевну в том удостоверили.
     Меня как бы всего сотрясло.  Что  за  чудеса!  Так  Ламберт  уже  знает
Версилова, Ламберт проник до Версилова, - Ламберт и  Анна  Андреевна,  -  он
проник и до нее! Жар охватил меня, но я промолчал. Страшный прилив  гордости
залил всю мою душу, гордости или не знаю чего. Но я как бы сказал себе вдруг
в ту минуту: "Если спрошу хоть одно слово в объяснение, то опять  ввяжусь  в
этот мир и никогда не порешу с ним". Ненависть загорелась в моем  сердце.  Я
изо всех сил решился молчать и лежал неподвижно; она тоже примолкла на целую
минуту.
     - Что князь Николай  Иванович?  -  спросил  я  вдруг,  как  бы  потеряв
рассудок. Дело в том, что я  спросил  решительно,  чтобы  перебить  тему,  и
вновь, нечаянно,  сделал  самый  капитальный  вопрос,  сам  как  сумасшедший
возвращаясь опять в тот мир,  из  которого  с  такою  судорогой  только  что
решился бежать.
     - Они в Царском Селе-с. Захворали немного, а в  городе  эти  теперешние
горячки пошли, все и посоветовали им  переехать  в  Царское,  в  собственный
ихний тамошний дом, для хорошего воздуху-с.
     Я не ответил.
     - Анна Андреевна и генеральша их каждые  три  дня  навещают,  вместе  и
ездят-с.
     Анна Андреевна и генеральша (то есть она) - приятельницы! Вместе ездят!
Я молчал.
     - Так дружны они обе стали-с, и Анна Андреевна о Катерине Николаевне до
того хорошо отзываются...
     Я все молчал.
     -  А  Катерина  Николаевна  опять  в  свет  "ударилась",  праздник   за
праздником, совсем блистает; говорят, все даже придворные влюблены в  нее...
а с господином Бьорингом все совсем оставили, и не бывать свадьбе;  все  про
то утверждают... с того самого будто бы разу.
     То есть с письма Версилова. Я весь задрожал, но не проговорил ни слова.
     - Анна Андреевна уж как сожалеют про князя Сергея Петровича, и Катерина
Николаевна тоже-с, и все про  него  говорят,  что  его  оправдают,  а  того,
Стебелькова, осудят...
     Я ненавистно поглядел на нее. Она встала и вдруг нагнулась ко мне.
     - Анна  Андреевна  особенно  приказали  узнать  про  ваше  здоровье,  -
проговорила она совсем шепотом, - и очень приказали просить побывать к  ней,
только что вы выходить начнете. Прощайте-с. Выздоравлйвайте-с,  а  я  так  и
скажу...
     Она ушла. Я присел на кровати, холодный пот выступил у меня на лбу,  но
я чувствовал не испуг:  непостижимое  для  меня  и  безобразное  известие  о
Ламберте и его происках вовсе, например, не наполнило меня ужасом,  судя  по
страху, может быть безотчетному, с которым я  вспоминал  и  в  болезни  и  в
первые дни выздоровления о моей с ним встрече в тогдашнюю ночь. Напротив,  в
то смутное первое мгновение на кровати, сейчас по уходе Настасьи Егоровны, я
даже и не останавливался на Ламберте, но... меня захватила пуще всего  весть
о ней, о разрыве ее с Бьорингом и о счастье ее в  свете,  о  праздниках,  об
успехе, о "блеске".
     "Блестят-с", - слышалось  мне  словцо  Настасьи  Егоровны.  И  я  вдруг
почувствовал, что не мог с моими силами отбиться от этого круговорота,  хоть
я и сумел скрепиться, молчать и не расспрашивать Настасью Егоровну после  ее
чудных рассказов! Непомерная жажда этой жизни, их жизнь захватила  весь  мой
дух и... и еще какая-то другая сладостная жажда, которую я ощущал до счастья
и до мучительной боли.  Мысли  же  мои  как-то  вертелись,  но  я  давал  им
вертеться. "Что тут рассуждать!" -  чувствовалось  мне.  "Однако  даже  мама
смолчала мне, что Ламберт приходил, - думал я бессвязными отрывками,  -  это
Версилов велел молчать...  Умру,  а  не  спрошу  Версилова  о  Ламберте!"  -
"Версилов, - мелькало у меня опять, - Версилов и Ламберт, о, сколько  у  них
нового!  Молодец  Версилов!  Напугал  немца  -  Бьоринга,  тем  письмом;  он
оклеветал  ее;  la  calomnie...  il  en  reste  toujours  quelque  chose,  и
придворный немец испугался скандала - ха-ха... вот ей и урок!" - "Ламберт...
уж не проник ли  и  к  ней  Ламберт?  Еще  бы!  Отчего  ж  ей  и  с  ним  не
"связаться"?"
     Тут вдруг я бросил думать всю эту бессмыслицу и в отчаянии упал головой
на подушку. "Да не будет же!" - воскликнул я с внезапною решимостью, вскочил
с постели, надел туфли, халат и прямо отправился в комнату Макара Ивановича,
точно там  был  отвод  всем  наваждениям,  спасение,  якорь,  на  котором  я
удержусь.
     В самом деле, могло быть, что я  эту  мысль  тогда  почувствовал  всеми
силами моей души; для чего же иначе было мне тогда так  неудержимо  и  вдруг
вскочить с  места  и  в  таком  нравственном  состоянии  кинуться  к  Макару
Ивановичу?

III.
     Но у Макара Ивановича я, совсем не ожидая того, застал людей -  маму  и
доктора. Так как я почему-то непременно представил себе,  идя,  что  застану
старика одного, как и вчера, то и остановился на пороге в тупом  недоумении.
Но не успел я нахмуриться, как тотчас же подошел и Версилов, а за ним  вдруг
и Лиза... Все, значит, собрались зачем-то у  Макара  Ивановича  и  "как  раз
когда не надо"!
     - О здоровье вашем пришел узнать,  -  проговорил  я,  прямо  подходя  к
Макару Ивановичу.
     - Спасибо, милый, ждал тебя: знал, что придешь! Ночкой-то о тебе думал.
     Он ласково смотрел мне в глаза, и мне видимо было, что он меня чуть  не
лучше всех любит, но я мигом и невольно заметил, что лицо его  хоть  и  было
веселое, но что болезнь сделала-таки в ночь успехи. Доктор перед тем  только
что весьма серьезно осмотрел его. Я узнал потом, что этот  доктор  (вот  тот
самый молодой человек, с которым я поссорился и который  с  самого  прибытия
Макара Ивановича лечил его) весьма внимательно относился к пациенту и  -  не
умею я только говорить их медицинским  языком  -  предполагал  в  нем  целое
осложнение разных болезней. Макар Иванович, как я с первого взгляда заметил,
состоял уже с ним в теснейших приятельских отношениях; мне это в тот же  миг
не понравилось; а впрочем, и я, конечно, был очень скверен в ту минуту.
     - В самом деле, Александр Семенович, как сегодня наш дорогой больной? -
осведомился Версилов. Если б я не был так потрясен, то мне первым делом было
бы ужасно любопытно проследить и за отношениями Версилова к этому старику, о
чем я уже вчера думал. Меня всего более поразило теперь чрезвычайно мягкое и
приятное выражение в лице Версилова; в нем было что-то совершенно искреннее.
Я как-то уж заметил, кажется, что у Версилова лицо  становилось  удивительно
прекрасным, когда он чуть-чуть только становился простодушным.
     - Да вот мы все ссоримся, - ответил доктор.
     - С Макаром-то Ивановичем? Не поверю: с ним нельзя ссориться.
     - Да не слушается; по ночам не спит...
     -  Да  перестань  уж  ты,  Александр  Семенович,  полно  браниться,   -
рассмеялся Макар Иванович. - Ну что, батюшка, Андрей Петрович, как  с  нашей
барышней поступили? Вот она целое утро клокчет, беспокоится, - прибавил  он,
показывая на маму.
     - Ах, Андрей  Петрович,  -  воскликнула  действительно  с  чрезвычайным
беспокойством, мама, - расскажи  уж  поскорей,  не  томи:  чем  ее,  бедную,
порешили?
     - Осудили нашу барышню!
     - Ах! - вскрикнула мама.
     - Да не в Сибирь, успокойся - к пятнадцати рублям штрафу всего; комедия
вышла!
     Он сел, сел и доктор. Это они говорили про Татьяну Павловну,  и  я  еще
совсем не знал ничего об этой истории. Я сидел налево от Макара Ивановича, а
Лиза уселась напротив меня направо;  у  ней,  видимо,  было  какое-то  свое,
особое сегодняшнее горе, с которым она и пришла к маме;  выражение  лица  ее
было беспокойное и раздраженное. В ту минуту мы как-то  переглянулись,  и  я
вдруг подумал про себя: "Оба мы опозоренные, и мне надо сделать к ней первый
шаг".  Сердце  мое  вдруг  к  ней  смягчилось.  Версилов  между  тем   начал
рассказывать об утрешнем приключении.
     Дело в том, что у Татьяны Павловны был в то утро в мировом суде процесс
с ее кухаркою. Дело в высшей степени пустое;  я  упоминал  уже  о  том,  что
злобная чухонка иногда, озлясь, молчала даже по неделям, не отвечая ни слова
своей барыне на ее вопросы;  упоминал  тоже  и  о  слабости  к  ней  Татьяны
Павловны, все от нее переносившей и ни за что не хотевшей  прогнать  ее  раз
навсегда. Все эти психологические капризы старых дев и барынь, на мои глаза,
в высшей степени достойны презрения, а отнюдь не внимания, и если я  решаюсь
упомянуть здесь об этой истории, то единственно  потому,  что  этой  кухарке
потом, в  дальнейшем  течении  моего  рассказа,  суждено  сыграть  некоторую
немалую и роковую роль. И вот,  выйдя  наконец  из  терпения  перед  упрямой
чухонкой, не отвечавшей ей ничего уже несколько дней, Татьяна Павловна вдруг
ее наконец ударила, чего прежде никогда  не  случалось.  Чухонка  и  тут  не
произнесла даже ни малейшего звука, но в тот же день  вошла  в  сообщение  с
жившим по той же черной лестнице, где-то в углу  внизу,  отставным  мичманом
Осетровым, занимавшимся хождением  по  разного  рода  делам  и,  разумеется,
возбуждением подобного  рода  дел  в  судах,  из  борьбы  за  существование.
Кончилось тем, что Татьяну Павловну позвали к мировому  судье,  а  Версилову
пришлось почему-то показывать при разбирательстве дела в качестве свидетеля.
     Рассказал это все Версилов необыкновенно весело и шутливо, так что даже
мама рассмеялась; он представил в лицах и Татьяну  Павловну,  и  мичмана,  и
кухарку. Кухарка с самого начала объявила суду, что хочет штраф деньгами, "а
то барыню как посадят, кому ж я готовить-то буду?" На вопросы судьи  Татьяна
Павловна отвечала с великим высокомерием, не удостоивая даже  оправдываться;
напротив, заключила словами: "Прибила и еще прибью", за что немедленно  была
оштрафована за дерзкие ответы  суду  тремя  рублями.  Мичман,  долговязый  и
худощавый молодой человек, начал было длинную речь в защиту своей  клиентки,
но позорно сбился и насмешил всю залу. Разбирательство  кончилось  скоро,  и
Татьяну Павловну присудили заплатить обиженной Марье пятнадцать рублей.  Та,
не откладывая, тут же вынула портмоне и стала отдавать деньги, причем тотчас
подвернулся мичман и протянул было руку получить, но Татьяна Павловна  почти
ударом отбила его руку в сторону и обратилась  к  Марье.  "Полноте,  барыня,
стоит беспокоиться, припишите-с к счету, а я уж с этим сама  расплачусь".  -
"Видишь, Марья, какого долговязого взяла себе!" - показала Татьяна  Павловна
на мичмана, страшно обрадовавшись, что Марья наконец  заговорила.  "А  уж  и
впрямь долговязый, барыня, - лукаво ответила Марья, - котлетки-то с горошком
сегодня приказывали, давеча недослышала, сюда  торопилась?"  -  "Ах  нет,  с
капустой, Марья, да, пожалуйста, не сожги, как вчера". - "Да  уж  постараюсь
сегодня  особо,  сударыня;  пожалуйте  ручку-с",  -  и  поцеловала  в   знак
примирения барыне ручку. Одним словом, развеселила всю залу.
     - Экая ведь какая! - покачала головой мама, очень довольная и сведением
и рассказом Андрея Петровича, но  украдкой  с  беспокойством  поглядывая  на
Лизу.
     - Характерная барышня сызмлада была, - усмехнулся Макар Иванович.
     - Желчь и