еня темнеет, и я бью. Удар приходится в челюсть чуть  ниже
уха.
     Мюркмаа пошатнулся, но не упал.
     Вижу, как его рука пытается вытащить из кобуры наган.
     Не знаю, чем бы Это кончилось, если бы не вмешались Тумме и подбежавшие
к нам ребята.
     Бранясь, ругаясь и угрожая, Мюркмаа уходит прочь.  Меня предостерегают,
что он этого дела так не оставит.
     --  Что ж, он и впрямь может донести о  происшествии по всей форме,  --
предполагает  Тумме.  -- Ударить  на переднем крае командира -- это  вам  не
шуточки, не какое-нибудь сведение мужских счетов, не просто драка.
     -- Скотина он, -- говорю я другу.
     -- Надо  уметь сдерживаться, -- сердится Тумме. -- -Береги нервы. Самое
тяжелое в этой войне еше впереди.
     Самочувствие  у меня  дрянное. Таавет  прав  --  мне следовало обуздать
себя, хотя бы ради тех трудных дней, которые еще  впереди. До меня к тому же
доходит, что я и впрямь  попаду в оборот, если  Мюркмаа решит  нажаловаться.
Представления не  имею,  кому  положено  разбирать  такие  происшествия, но,
вероятно, виновным признают меня.
     Однако  я недолго  извожу себя этими  предположениями.  Угрызаться  уже
некогда, потому что немцы начинают бомбить наши позиции.
     За час бой  доходит до  полного накала. На  нас наседают  крупные силы.
Мины разрываются без передышки. Треск пулеметов  и автоматов не замолкает ни
на миг.
     Выдержим ли мы натиск?
     Должны выдержать.
     Отдаст ли меня Мюркмаа под полевой суд?
     Что это за штуки, полевой суд?
     А может, один из нас сегодня погибнет и на том все кончится?
     В  нескольких шагах от  меня в ветвях  ели разрывается мина.  В воздухе
сплошной злобный вой осколков,
     Мне пока везет,
     До сегодняшнего дня я все  еще надеялся, что  Таллин немцам не отдадут.
Несмотря на то, что вражеские снаряды начали уже разрываться в самом центре.
Но я  все  ждал чуда.  Как  ребенок.  Больше  не жду  и  не надеюсь.  Таллин
продержится дня два. Чувствую это. Не только я, все остальные тоже.
     В душе  отчаянная горечь от сознания  того, что нам не удастся защищать
город  до  наступления перелома  в  войне.  Может,  ждать-то осталось  всего
неделю-другую, ну, от  силы -- месяц  или два. Перелом-то ведь неминуем.  Не
можем  мы  отступать   без  конца.  Немцы  захватили  Прибалтику,  Молдавию,
Белоруссию  и  более половины  Украины. В последних  попавшихся мне на глаза
сводках Информбюро сообщалось  об  ожесточенных боях  по  всей линии фронта,
особенно же -- на Кя-кисальмиском, Смоленском, Гомельском и Днепропетровском
направлениях  Название  Кякисальми  ничего  мне  не  говорит,  но,  судя  по
звучанию, это пункт в районе Ладоги или где-то в Карелии. Но от Смоленска до
Москвы  расстояние  почти такое же, как от Риги до  Таллина,  может  немного
больше.  Некоторые  уверяют, будто немцы уже  взяли Смоленск  и  неудержимым
валом  катятся  к Москве. На  Украине фашисты дошли до Днепропетровска, Киев
вроде бы еще держится. Если  события и дальше будут развиваться так же, если
не произойдет  поворот, чем же это кончится? Должен  ведь  наконец произойти
перелом.
     На  Таллинском  рейде полно  военных  кораблей и  других  судов. Своими
глазами видел, когда мы, отступая, спускались вчера с Ласнамяэ. Еще подумал,
что, если бы  команды  всех  судов сошли на берег, мы  могли  бы  еще  долго
держаться.
     Идея  о высадке матросов на берег не дает мне покоя. Но говорят, и  без
того всех, кого можно, уже отослали на фронт, отряды матросов, части милиции
и  госбезопасности, полк, сформированный из таллинских рабочих.  Вчера видел
курсантов   военно-морской    школы,    рослых,   натренированных    юношей,
только-только прибывших на передний край. К вечеру не многие из них уцелели.
     Наш  полк тоже  основательно потрепали. Фактически  первого  эстонского
стрелкового полка  уже не существует  как самостоятельной боевой единицы. От
части, вступившей пять  дней назад в  бои, остались лишь от дельные группы и
отряды. Выбыло из строя не меньше половины.
     Фронт обороняет  самый пестрый состав частей и подразделений. Позавчера
я еще числился в сводном отряде нашего истребительного батальона, воевавшего
в  составе  бригады  морской  пехоты,  вчера наш  взвод,  двадцать  человек,
перебросили вместе с  небольшой группой  латышских  милиционеров на  оборону
аэродрома, а  сегодня  я уже не  знаю, какая моя часть.  Мы расположились на
берегу под Кадриоргом, на поле таллинского футбольного клуба.  Здесь и  наши
ребята, и красноармейцы, и матросы, а  примерно человек десять разговаривают
между  собой по-латышски.  Тут  же неподалеку  --  взвод  портовых  рабочих,
входящих,  по-видимому,  в Таллинский  рабочий полк. Командиром над нами  --
морской лейтенант, и, поскольку я не  знаю его имени, мысленно опять называю
его Сергеем Архиповичем, потому что он кажется мне толковым начальником.
     Из прежних моих  друзей -- здесь только Аксель Ру-утхольм, поставленный
за  старшего над нами,  людьми из стрелкового  полка. Не могу придумать  ему
другого звания. В свое время он  был политруком, в  роте он  тоже  оставался
политработником,  но   теперь,  когда  все   наши  подразделения  раскидало,
должности  у людей тоже переменились.  Вчера понадобилась помощь  на отрезке
Нарвского шоссе, и туда послали от нас  сорок человек, назначив главным  над
ними Руутхольма. Наш взвод подчинили соединению пограничников, действующих в
районе аэродрома и подчиненных в свою очередь военно-морской части. При всех
этих перетасовках Ру-утхольм остается в глазах наших ребят  старшим,  как бы
начальником, что учитывают и командиры частей, в помощь которым нас придают.
     С Мюркмаа я в  последние дни  не встречался.  После отступления  из-под
Перилы он лишился  должности командира роты. Рота его настолько уменьшилась,
что ее соединили с другой, а самого Мюркмаа куда-то перевели. Однако я знаю,
что Мюркмаа  на  меня нажаловался.  Руутхольм сказал.  И еще добавил,  что я
должен быть благодарен Ээскюле. Он прекратил расследование моего дела. Он  и
Аксель долго обо мне говорили. Ээскюла специально приходил к Руутхольму.
     Чертовски жаль,  что уже  не могу сам поговорить  с Ээскюлой. Его нашла
пуля  в овсах мызы  Пенинги, где погибли также командир  и  комиссар  нашего
полка.
     Теперь, после гибели,  Ээскюла кажется мне очень близким  человеком. Уж
мы такие: пока человек не помрет, не умеем оценить его по-настоящему.
     Нет с нами больше и Таавета Тумме, Его очень тяжело ранило.
     Я  своими  глазами  видел, как  его ранило.  Почти под самым  Таллином.
Четыре дня подряд мы вели непрерывные бои с немцами. После того как мы через
Лехмьяский  дубняк  выбрались  на  Тартуское  шоссе,  нас  опять  собрали  и
поставили  в  оборону.  До  города  оставалось,  самое  большее,  километров
пять-шесть.  Рядом  с  нами  занимали позицию  моряки, и мы  с Тааветом  еще
порадовались, что матросов тоже бросили против немцев.
     Мы  лежали  с  Тааветом  в  окопе,  вырытом  еще  раньше горожанами,  и
чувствовали себя  вполне уверенно. За пять дней  нам еще не попадалось такой
отличной позиции. Под Кивилоо и на мызе Пенинги приходилось совершать броски
через  открытое  поле.  Немцам   всегда  удавалось  закрепиться  на  скрытых
позициях, и мы становились для них прекрасной мишенью. На этот раз положение
оказалось обратным.
     После  боя под Кивилоо мы держались  с Тааветом  вместе. Нам легко  это
удавалось,  потому что  после захлебнувшейся контратаки  под Пенинги  роты и
батальоны окончательно утратили свое первоначальное формирование.
     Еще  не  было  восьми,  когда  началась  артподготовка. Это  Тумме  мне
объяснил,  что  орудийный  обстрел  вражеской  обороны,  которую  собираются
атаковать, называется артиллерийской  подготовкой, -- сам я  этого  не знал.
Каждой  нормальной   атаке  должен   предшествовать   орудийный   огонь.   С
педантичностью бухгалтера Тумме перечислил мне разновидности артиллерийского
огня:  накрывающий   огонь,   истребительный,  подавляющий,  заградительный,
методический.
     Вокруг  рвались немецкие  мины.  Несколько снарядов  вонзились  рядом в
бруствер, выбросив фонтаны  земли. Меня даже  подкинуло воздушной волной, но
только этим я и отделался.
     Потом  немцы пошли в  атаку. Никогда я еще не видел  столько  вражеских
солдат сразу. Вокруг  свистят  пули, а я не вижу,  кто  стреляет  и  откуда.
Хорошо, если за несколько часов успеваешь заметить одного-двух лро-тивников.
Но сейчас они шли на нас густой цепью, ведя огонь на ходу.
     Я следил за  ними и почти ничего не переживал. Ни  волнения, ни страха,
ни злобы.  Все  стало привычным. В голове шевелилась  мысль,  что,  пожалуй,
глупо  нарываться  на шальную пулю,  и еще я пытался сообразить, когда лучше
всего  открыть огонь.  Насчет  открытия  огня  нам не  дали  никаких  особых
распоряжений,  так  что,  видимо,  каждому  придется  действовать  по своему
усмотрению.
     Совсем рядом кто-то из наших открыл стрельбу, и миг спустя пошел палить
весь окоп. Но  я медлил  нажимать на  спуск. Дистанция все еще казалась  мне
слишком большой. Тумме два раза выстрелил.
     Бой становился все ожесточеннее.
     Немцы несколько раз поднимались в атаку. Снаряды и мины сыпались на нас
все гуще.  Я опять подумал, что хорошо бы нас  поддержали огнем  корабельных
орудий.
     Мы стойко выдерживали натиск фашистов.
     Таавета Тумме  ранило совсем  по-глупому, осколком  нашего  же снаряда.
Первый  защитный  залп наших корабельных  орудий  или  береговой батареи был
неточным. Два крупнокалиберных снаряда взорвались прямо за окопом. Я услышал
их  нарастающий  вой  и  с  радостью подумал:  наконец-то!  Наверное, так же
подумал  и Та-авет,  если он вообще  обратил  внимание на приближающийся  со
спины вой  снарядов.  К  стрельбе мы привыкли.  Снаряды  пролетают  высоко и
разрываются  в немецких окопах. Однако на этот раз вой внезапно  оборвался и
тут же два  раза грохнуло. После того как пыль  и дым  рассеялись, я увидел,
что Таавет упал лицом вниз. Я сразу кинулся к нему. Он был без сознания.
     Еще два  снаряда  разорвались там же. Сам я не  заметил  -- мне  ребята
потом  сказали. Я  искал  санитара и не мог  найти. Какой-то матрос  дал мне
пакет первой помощи, и я забинтовал, как сумел, Таавета, спина которого была
разодрана вдоль.  Кровь  не  останавливалась и пропитала  всю марлю.  Я  был
беспомощный, злой и несчастный. Взял  Таавета  в охапку и  вынес его  из-под
огня. Он был легкий, невероятно легкий. Я нес его, словно ребенка. Через час
мне удалось  пристроить  его в  машину, которая  должна была  увезти в город
раненых. Тучме не пришел в сознание, лицо его стало совсем белым, он истекал
кровью. Выжил он или умер от потери крови, я так и не знаю.

     Мы получили приказ перейти в  контратаку, выбить  немцев из Кадриорга и
выбраться на склон Ласнамяэ. Несколько  дней  назад я  счел бы  такой приказ
доказательством того, что мы переходим в  наступление. Но теперь я  понимаю,
что наша  цель -- попросту замедлить продвижение  врага и выиграть  время. И
все-таки на душе становится веселее.
     Мы  быстро добираемся до  подножья  Ласнамяэ. Нам не оказывают  особого
сопротивления. Над головами  у  нас, правда, свистят пули, но пролетают  они
вровень  с  верхушками деревьев. Немецкие пулеметы  обстреливают не  нас,  а
поливают очередями кого-то еще.
     Подняться  по Волчьему ущелью нам  не  удается. Нас останавливает огонь
противника. Его пулеметы и автоматы строчат все непрерывнее. Вокруг начинают
рваться мины.
     К  счастью,  до  нас  доносятся  разрывы  и  со  склона  Ласнамяэ.  Это
взрываются снаряды наших военных  кораблей и  маневрирующего  на узкоколейке
бронепоезда.
     Во второй половине дня мы все-таки прорываемся на склон Ласнамяэ. Не по
откосу Волчьего ущелья, а гораздо правее, возле домика Петра, там, где улица
поворачивает и  идет в гору. На известняковом выступе обнаруживаем матросов,
не то опередивших  нас, не то удерживающих эту позицию все  время. Во всяком
случае, это отчаянно упрямые, презирающие смерть  парни,  --  они  не теряют
головы под ливнем пуль и минных осколков и об отступлении не думают.
     В уме опять мелькает мысль,  что  матросы сумели бы  защищать город еще
несколько   дней.  Однако  на   этот  раз  я  не  трачу  больше  времени  на
мудрствования мы должны жать дальше. Ищу глазами,  куда  бы лучше перебежать
Как хорошо, что сейчас нет ни секунды на размышления.
     Нас обстреливают  со  стороны  целлюлозной  фабрики, оставшейся справа.
Наверно,  немцы  прячутся  за  стенами  фабричного двора. Несколько матросов
бегут туда. Мы направляемся вперед.
     Занимаем  наконец  позицию  на краю старой каменоломни.  Немцы пытаются
раза два отбросить нас, но нам удается удержаться. После этого нас оставляют
в покое.
     С Тартуского шоссе доносятся ожесточенная пальба и  непрерывные разрывы
снарядов и  мин. Понимаю, что именно  там немцы пытаются проникнуть в нижнюю
часть города.
     Темнеет.
     Грохот сражения стихает. Похоже, что нам удалось остановить наступление
немцев. И по всей линии огня, и на Тартуском шоссе.
     Напряжение спадает, и потому в голову опять лезут мысли.
     Вспоминается вдруг, что мы целый день ничего не ели.
     Подползаю к Руутхольму и спрашиваю, принесут ли нам поесть.
     --  Принесут,  --  предполагает  он.  --  Схожу проверю.  Он  пропадает
полчаса, а может, и больше.
     --  До  утра  ни  крошки  не получим.  Не нашел ни  хозяйственников, ни
мало-мальски осведомленного начальника. Да и темно до чертиков.
     Здесь и вправду темно.
     Слева от нас, на прибрежном склоне, что-то горит, -- видимо, жилой дом,
--  но  зарево  пожара не  освещает всего  берега  и Кадриорга.  Мне кажется
невероятным,  что  я  способен  думать  о   пожаре   жилья,  как  о   чем-то
повседневном, более того, как о чем-то практически полезном.  Видно, начинаю
уже привыкать к виду объятых огнем домов.
     Небо над  городом кое-где окрашивается красным. Над  гаванью вздымаются
клубы густого дыма. Дрожит зарево  над фабрикой Лютера -- там горят склады и
штабеля  леса. Да и рядом с нами, среди зданий целлюлозной фабрики, клубится
дым и временами что-то  вспыхивает. Когда вспыхивает, становится светло  и у
нас. Отблески пожаров  появляются и в других местах, и  мы пытаемся угадать,
что где горит.
     -- Из-за этой дневной кутерьмы я совсем забыл, что в мне, н всем другим
надо есть, -- жалуется полит-РУК.
     Я и сам почти  забыл о своем брюхе. Вспомнил я о кормежке, чтобы просто
поговорить. Чтобы перекинуться хоть словечком. Чтобы отогнать все эти черные
мысли, которые все не отвязываются.
     -- Таллин собирались защищать до последней капли крови, но...
     Запал  мой сникает, и  я  не  заканчиваю фразы.  Самочувствие  --  хуже
некуда.
     --  Падение  Таллина еще не означает, что все  потеряно, -- успокаивает
меня Руутхольм.
     -- Ты не переводи разговор, -- рублю я. -- Почему мы не защищаем Таллин
до последнего?
     -- Почему да почему... Прямо как Нийдас.
     У меня  сразу присох язык. Здорово, что он  меня так отделал, чертовски
здорово.  Если бы он  принялся прочищать  мне мозги умными разговорами, я не
унялся  бы. Терпеть не могу  людей, -- я ведь уже говорил, -- которые  любят
без конца учить. Нет, Аксель -- это человек, это настоящий друг, ей-богу!  А
что он обидел меня -- плевать' Но, черт подери, я же не Нийдас! Такого он не
должен был говорить. Или все-таки он  прав? Ну чего я въедаюсь в печенки и к
себе и к другим? Разве,  если мы  будем без конца спрашивать себя, почему да
почему, нам удастся остановить немцев?
     Некоторое время молчим.
     Справа  и  слева  строчат пулеметы.  Изредка  над головой  проносятся с
визгом  снаряды  и мины.  В  минуты  затишья  можно различить  потрескиванье
пожаров, но, может быть, это просто мое воображение.
     Поворачиваюсь к Руутхольму:
     -- Я не Нийдас.
     Он не  спешит с ответом. Видно, я здорово  его разозлил.  Чувствую себя
щенком, получившим порку.
     Он так и не  успевает ответить -- подходит матрос и передает Руутхольму
какое-то распоряжение,
     Шагаем по ночному городу. Нас немного, человек пятнадцать, и все, кроме
Руутхольма,  мне чужие. Пять-шесть  незнакомых мне даже по имени  бойцов  из
стрелкового  полка, столько  же красноармейцев, двое моряков  и  кое-кто  из
рабочего  полка.  Со  стороны  Кадриорга и Нымме доносятся редкие  очереди и
выстрелы. Трещат выстрелы и в районе Харку -- иногда кажется, будто стреляют
рядом.  Временами  над  нами  проносятся с воем снаряды корабельных  орудий,
разрывающиеся  не то где-то  на Ласнамяэ, не  то в  Пяяскюле. Мы не обращаем
внимания ни на выстрелы, ни на разрывы, будто все это нас не касается, будто
мы и знать не знаем, что утром город будет оставлен.
     Странно! Теперь, когда все уже решено,  я совсем не  переживаю. Правда,
после того как Руутхольм объяснил  нам, что мы  должны без  шума и незаметно
оставить  свою  позицию над известняковым карьером  и, не привлекая внимания
противника, собраться  в  Кадриор-ге, я чуть было  не потерял самообладание.
Только не захотел,  чтобы меня еще раз обозвали  Нийдасом,  и потому стиснул
зубы. Да и какой, в конце концов, толк от скуления  и нытья, от причитаний и
ругани,  если сейчас под Таллином силы немцев превосходят наши.  Да, я сумел
попридержать  язык,  но  все-таки,  когда мы спускались  ощупью с  Ласнамяэ,
что-то першило  у  меня в горле.  Припомнилось  вдруг все  разом бегство  из
Пярну, захлебнувшаяся атака под Аре, бой под Аудру, овсы в Кивилоо -- все. Я
отчетливо видел  маленькое тело на  шоссе, листья  лопуха на  лице Коплимяэ,
жуткую рану на спине Таавета. Лез в голову и Нийдас: то, как он  стоял рядом
со своими внушительными чемоданами и смотрел на меня с видом  превосходства.
Вспомнился и Элиас -- его окоченевшие ноги. Конец дивана и ноги -- то, что я
увидел, когда мы вломились в квартиру.
     Под  дубами Кадриорга собралось  человек  десять, не  больше, остальные
явно направились к другому  месту сбора. Мы растерянно ждали и не знали, как
быть. Руутхольм все время  уходил, в надежде найти либо наших ребят,  словно
сквозь  землю  провалившихся,  либо  мало-мальски осведомленное  начальство.
Наконец  к нам примчался какой-то лейтенант флота и, с  ходу отругав  нас за
то, что  мы все еще болтаемся в Кадриорге, приказал нам срочно направиться в
Минную гавань, где ждут наготове суда Руутхольм спросил, кто он такой, чтобы
отдавать  подобные приказы. Лейтенант оказался представителем штаба военного
флота, одним из тех, кому  поручено отзывать соединения и отдельных бойцов с
линии  огня и  направлять их  в порт. От него-то мы и узнали, о  чем  и сами
догадывались: за ночь всех защитников города попытаются посадить на корабли,
которые утром выйдут рейсом на Ленинград.
     Лейтенант говорил  спокойно  и логично,  производил  впечатление  очень
хладнокровного и деловитого парня,  но меня он привел в  бешенство. А именно
тем, что сказал, будто  сдача Таллина  сейчас неизбежна и со  стратегической
точки зрения  даже благоразумна. Бои под Таллином, дескать, уже сыграли свою
роль в  отношении предстоящей  обороны Ленинграда -- мы  приковывали к  себе
пять немецких дивизий, -- а теперь Ленинград сам крайне нуждается во флоте и
сухопутных войсках.  Дать  врагу  утопить флот под Таллином  и уничтожить до
последнего бойца всю живую силу -- это, имея в виду общий ход войны, было бы
бессмыслицей. К  тому же  нам  не удалось бы  удержать Таллин даже ценой еще
больших жертв. Во все эти подробности  лейтенант пустился из-за меня, потому
что после  его  слов о решении  Военного совета оставить  город я чуть ли не
налетел на него с исступленным криком: "Почему?"
     Может, я и не все верно понял  в его объяснениях, но суть была примерно
такой. Я хотел спорить  с ним, нет, не с ним, а с генералами и адмиралами из
Военного  совета,  я  с