Он пытается устрашить меня своим разъяренным взглядом.
     Взгляд мой  перебегает  с него на Руутхольма и лейтенанта. Оба стоят  в
той  же позе, что и я, с поднятыми  кверху руками. Глаза у  Руутхольма очень
серьезные,  но  в них --  никакого страха, и  я  от  этого смелею. Лейтенант
напряженно следит за движениями раскричавшегося мужика.
     -- Ты! Щенок! Повесь флаг туда, откуда сорвал! -- орет тот.
     От всего его существа исходит такое остервенение, что я чувствую -- еще
немного, и он мне врежет.
     Верзила  с незнакомым мне оружием не произнес до  сих пор ни  слова. Но
тут и он рявкает:
     -- Делай, что велят!
     У этого типа сочный баритон. Странно. Но  я обращаю  внимание именно на
тембр его голоса. По-прежнему не двигаюсь.
     -- А может, он не эстонец?  -- Это  сказано кем-то из тех,  кто стоит в
сторонке. Но другой, рядом, насмешливо возражает:
     -- Эстонец. Просто сдрейфил парнишка. Тресни его, Ааду!
     Ааду треснул. К счастью, Ааду -- это как раз тот, пожилой, с которого я
не спускаю глаз, и я успеваю отбить удар.
     Все  начинают угрожающе орать на меня. Вижу перед собой  злобные рожи и
прыгающие  вверх-вниз  винтовочные  дула.  Слышу, как  они подуськивают друг
друга, и понимаю только одно: флага я не подниму и бить себя не дам.
     Всеобщий гвалт перекрывает чей-то густой бас:
     -- Влепите ему свинца!
     Кольцо вокруг меня расступается, и мое ухо улавливает лязг затвора. Но,
может,  никто и  не досылал пули в ствол, наверняка их винтовки и так были в
боевой   готовности,  просто  воображение  мое  разыгралось  из-за  нервного
перенапряжения. И вдруг  все  затихает, и это настолько зловеще, что я кидаю
беспомощный взгляд  на Руутхольма. Политрук пытается улыбнуться мне, но лицо
у него напряжено и рот начинает подергиваться.
     В тот же миг лейтенант кидается вперед и набрасывается на верзилу.
     Руутхольм тоже делает бросок, да  и я  сразу же врезаюсь в кучу. Пальцы
мои  вцепляются в  чью-то  винтовку. Но  противник  мне  попался крепкий,  и
приходится напрягать все силы, чтобы вырвать у него оружие.

     Аксель Руутхольм, Эндель Нийдас и я сидим у какой-то каменной стены, не
то большого  амбара,  не  то  склада. Рана  Руутхольма все  еще  кровоточит.
Какая-то женщина перевязала ее  куском пеленки,  но  тряпка  уже пропиталась
кровью. У меня же явно разбита половина  лица.  Зеркальца нет, и  я  еще  не
видел, что  осталось от моей щеки и брови. Мне двинули прикладом. К счастью,
удар  пришелся немного  вскользь, а то валяться бы мне сейчас с проломленным
черепом у мусорной кучи. Там, куда  сволокли лейтенанта, который ценой своей
жизни спас мою.
     Все еще не могу  спокойно думать о том, что произошло  возле исполкома.
Все  время  вижу  труп  лейтенанта,  которого  волокут  за  ноги  по  гравию
исполкомовской площади.  Руки вывернулись  назад,  тело  еще не  закоченело,
затылок стучит по булыжникам.
     Меня толкали  в  спину, я  падал на четвереньки  и все  время  старался
обернуться.
     Не помню, как  я  попал сюда,  в этот амбар с каменными стенами.  То ли
меня снова  били, то  ли хватило прежнего, но  временами  я терял  сознание.
Теперь  сижу  полулежа  у  стены. Иногда  прикладываюсь  горячей  головой  к
прохладным камням, и это вроде бы помогает.
     Руутхольм подставил мне плечо,  не  то  я растянулся бы во всю длину на
земляном полу. Он не  разговаривает, только спросил у меня один  раз, оба ли
моих глаза видят.  Но  я и сам не знаю, вижу ли  я  правым глазом  или  нет,
потому что скула и надбровье вздулись.
     Хочется пить, но ни у кого нет воды.
     В  этот амбар  заперли  не  только нас.  Здесь  еще  несколько десятков
человек, в  основном  мужичков, но есть и пять-шесть женщин. Даже ребятишки,
один  так  и  вовсе  грудной.  Его  мать  и   перевязала  Руутхольму  голову
разодранной пеленкой. Кроме троих, все попали сюда раньше нас.
     Не испытываю ни малейшего интереса к  тому, что  нас ждет,  настолько я
избит. Лишь темная бессильная злоба вспыхивает временами в душе и заставляет
кусать губы.
     Нийдас потихоньку рассказывает:
     -- После того как вы ушли в исполком, сперва было тихо. Но минуты через
две откуда-то появились трое.
     Один  был с винтовкой на плече, но  это меня не встревожило.  Такие  же
бойцы истребительного батальона, как и мы,  думаю. Может, местные,  а может,
из  Пярну  приехали.  Все  в  штатском,  по  лицу  --  вроде  рабочие.  Один
спрашивает,  откуда мы. Не из Килинги-Нымме? Из  Таллина,  говорю. И тут  же
соображаю, что промашку дал.  Вытащили они меня  из машины и  привели  сюда.
Потом подходили еще люди и стали подстерегать вас.
     Я молчу. Потираю бровь и скулу, слившиеся в сплошную опухоль.
     Руутхольм спрашивает:
     -- Коплимяэ не приезжал искать нас?
     -- Я его  не видел, да и  мотоциклета не  слышал, --  отвечает Нийдас и
немного погодя начинает ругаться: -- Чертовы контры!
     Его  ругань  не  вызывает  в  моем  сознании  никакого  отклика.  Опять
вспоминается, как волочили по гравию  лейтенанта. Чувствую  на губах соль --
уж не плачу ли я?  Нет, не плачу. Просто  слезы катятся по лицу, и я не могу
остановить их.
     Какая-то "бабка, закутанная в большой платок, беспокоится:
     -- Видать, паренька боль донимает, мучает.
     Чужие принимают меня за мальчишку даже и теперь, когда у меня раздулась
физиономия.  Бабка  думает, что мне больно,  но  слезы скапливаются  в  моих
глазах  не  от боли. Меня  можно  измолотить до  бесчувствия, от ударов я не
завою.  Если  только  совсем  уж станет  невыносимо,  тогда,  пожалуй,  могу
простонать сквозь  зубы. Но  как вспомню о  лейтенанте,  сразу перехватывает
горло и щеки становятся мокрыми.
     Я  даже имени ею не знаю. Как его  звали: Петром,  Иваном,  Федором или
ласкательно  -- Володей?  Для  меня  он  просто лейтенант. У  него тоже были
мягкие черты лица, он, наверно, тоже выглядел моложе  своих лет. Если  бы он
не накинулся  на верзилу, так  не его  тело,  а  мое валялось бы  сейчас  на
свалке. Стоял  бы себе на месте -- тогда он остался  бы в живых,  а не я. Не
могу себе представить, как поступил бы я, если бы мы поменялись ролями, если
бы ружья  целились в  него, а я должен был  бы смотреть  на это  с поднятыми
руками. Вряд ли меня хватило бы на такое. Он кинулся вперед не из-за себя, а
из-за  меня.  Мне он спас жизнь. И вот его, человека, не подумавшего о себе,
человека,  для которого жизнь какого-то чужого парня оказалась важнее своей,
швырнули, словно дохлую собаку, под забор.
     Я не мог помешать даже измывательству над его телом. Я потянулся было к
нему, но кто-то огрел меня по затылку, и я ничком рухнул в дорожную пыль.
     Политрук тоже  рванулся  мне  на  помощь.  Но  каким-то  чудом  его  не
пристрелили.  Наверно, побоялись  стрелять ему в спину, чтобы  не попасть  в
верзилу с его грозным оружием или  в старика. Руутхольма сбили с  ног ударом
приклада в тот самый миг, как застрекотал автомат. Очередь скосила бы и его,
не повисни на его спине двое бандитов.
     Я  хочу  поблагодарить  взглядом Руутхольма, но  он уставился куда-то в
пустоту. У него-такой взгляд, будто мысли его где-то далеко-далеко, будто он
видит совсем не то, что нас окружает.
     -- Те, кто  приволокли  вас  сюда,  в амбар,  прямо  ошалели  от злости
Лаялись, что  нечего,  мол,  с вами валандаться, а лучше покончить со  всеми
разом. Но покамест эта чаша миновала.
     Нийдас, похоже,  не в состоянии молчать. Его  разговоры  начинают  меня
раздражать.
     --  Ты  потерял сознание, когда они тебя втолкнули. Шатнулся туда-сюда,
как пьяный, и шмякнулся. Я и вон тот дядька, -- Нийдас указывает на кого-то,
но  я  не  смотрю,  -- перенесли  тебя сюда. Я боялся, что ты уже и глаз  не
раскроешь: лежал, будто мертвый... Зря мы остановились -- надо было проехать
мимо.
     Терпеть  не  могу  запоздалой  сообразительности.  И  я кричу,  потеряв
самообладание:
     -- Заткнись ты наконец!
     Нийдас  уставился  на  меня ошарашенно,  хотел  что-то  сказать, но  не
произнес, однако, ни слова.
     Чувствую, как Руутхольм успокаивающе сжал мою руку. В самом деле, зачем
цепляться  друг  к  другу?  Раз болтовня приносит Нийдасу  облегчение, пусть
мелет себе на здоровье.
     Голову раздирает тупая боль.
     Порой от виска к уху,  прямо в кость, ударяет режу щая молния. Тогда  я
прилипаю лбом к стене. От камня исходит живительная прохлада.
     Понемногу темнеет. Неужели вечер?
     Утром после  сна я чувствую себя довольно  сносно, Руутхольму, наверно,
хуже, но он не подает вида. Ний-дас спит с полуоткрытым ртом и  похрапывает.
Из угла доносится детский плач.
     Меня  познабливает, и  я встаю,  чтобы  подвигаться  и согреться.  Ноги
слушаются   меня,   отчего   настроение  поднимается.   Голову   по-прежнему
пронизывает боль, но не такая резкая, как вчера.
     Амбар просторный. Восемнадцать метров вдоль и восемь --  поперек.  Я по
шагам сосчитал.  Я  умею отмерять шаги  ровно  в метр  длиной. Научился  еще
школьником,  когда  гонял в  футбол.  Мы  били  пенальти  и  с  девяти,  и с
одиннадцати  метров,  поэтому  шаги  надо  было  отмерять  точно. Противники
проверяли потом расстояние, вот мы и научились Делать шаги ровно по метру.
     В гранитных стенах, почти под  потолком,  окна. Они зарешечены,  словно
те, кто  строил амбар,  предвидели, что  со  временем это здание превратят в
кутузку.  Боковая  стена  разделена  пополам  глухой  массивной   дверью.  Я
старательно  ее  обследовал  и  не   нашел  ни  щелочки.  За  дверью  кто-то
переминается с ноги на ногу, посапывая себе под  нос и отдуваясь. Караульный
явно томится.
     Еще раз присматриваюсь к окнам. На такой же примерно высоте находится и
кольцо баскетбольной корзины.  Коснуться в прыжке  кольца  никогда не стоило
мне особого труда. Так что, взяв разбег, я смог бы допрыгнуть и до  решетки.
Ухвачусь за прутья, а уж подтянуться потом на руках -- плевое дело. Конечно,
протиснуться  между прутьев невозможно,  но  я  хоть увижу, что  делается за
стеной.
     "Эх, ты! -- сказал я вдруг себе по поводу этих размышлений. -- Как  был
мальчишкой, так и  остаешься им. Что  толку висеть на  прутьях и смотреть на
двор -- свободы это не даст. Ни тебе,  ни твоим товарищам и ни одному из тех
тридцати двух человек, которые сидят здесь под замком".
     Да, в амбаре тридцать два пленника. Я только что пересчитал.
     Крестьяне сидят  терпеливо, разговаривают  мало.  Лишь один  то  и дело
чертыхается: мол, нечего было  брать сдуру землю. И ругает советскую власть,
которая так его обманула, "Имей я хоть слабое понятие, что затеи красных так
быстро рухнут, и не мечтал бы об этой земле. Но дураков и в церкви бьют".
     Большинство,  однако, если  и говорит, то о самом будничном. Кто корову
не  успел подоить,  кто как раз собирался на  сенокос,  а кто  хотел  свезти
молоко  на маслобойню.  Удивительное дело: никого  не  интересует, что с ним
будет. Впрочем, пожалуй, нет, всех это  заботит, они  просто  не выкладывают
вслух своих опасений.
     За что  их  сюда кинули?  Все они с  виду самые заурядные крестьяне. Но
куда сильнее меня угнетает дру гое. Один-два человека не смогли бы нахватать
столько  народу; значит, бандитов много. Более того:  до чего же открыто они
осмеливаются действовать! Или немцы уже дошли по приморскому шоссе до Пярну?
     Ко мне подходит молодой, очень живой, можно сказать, веселый парень.
     --  Такие двери с  наскока не  собьешь и между решеток не пролезешь, --
говорит он с усмешкой.
     Он сразу вызывает у меня  расположение. Тем, что угадывает  мои  мысли,
что у него  хватает силы улыбаться, что он видит во мне товарища. И я иду на
откровенность:
     -- Идиотство -- сидеть и ждать чего-то. "Идиотство" не совсем верное  и
уместное слово, оно
     ие выражает  тех  чувств, которые заставляют  меня исследовать двери  и
окна. Просто я не придумал слова поумнее.
     Незнакомец соглашается:
     -- Само собой, идиотство.
     -- Мощный амбарчик!
     -- Своими руками в позапрошлом году новые двери навесил, -- говорит он.
-- Доски сосновые, толщиной а два с половиной дюйма, да еще планками обшиты.
Вот ведь какая чертовщина, сам для себя каталажку соорудил!
     -- Ты плотник?
     Я не смог сказать ему "вы". Язык не повернулся, уж очень он свойский.
     Парень  улыбается. Чтоб не  унывать,  попав в такой переплет, надо быть
или дубиной, или человеком сильной воли.
     -- У меня, брат, девять  ремесел, голод -- десятое. Могу и стены и печи
класть, стропила подводить, лошадей ковать, торф резать и лес валить. Нашему
бывшему  волостному   старшине,   который  вместе   с  капитаном  Ойдекоппом
перебаламутил  у нас народ  и велел  вытащить меня ночью из постели, я своим
рубаночком клееный платяной шкаф смастерил, с тремя дверцами. Ты сам откуда?
     -- Из Таллина, из батальона истребительного.
     -- Про батальон  лучше никому не заикайся.  Батальонов этих пуще  всего
боятся,  жуть как ненавидят!..  Харьяс, тот самый старшина, про  которого  я
говорил,  и Ойдекопп совсем задурили народу  голову  своими  разговорчиками.
Дескать,  истребительным  батальонам приказано  сжечь  деревни  и  хутора, а
крестьян -- высылать и расстреливать.  Словом, истреблять  все подряд, чтобы
немцам досталась одна выжженная пустыня.
     Я как можно спокойнее и равнодушнее сообщаю:
     -- Они знают, что мы из Таллина, значит, им и про батальон известно.
     Парень говорит понимающе:
     -- Вот почему они вас так измолотили.
     -- Волостной старшина -- это такой невысокий пузатый старикан с усами?
     --  Он самый. Серый барон, хитрец из хитрецов. Такого нам напел, что мы
чуть было в председатели исполкома его не выбрали. Да в  Пярну не разрешили.
Ничего себе представитель рабочей власти: восемьдесят гектаров земли!
     Я показываю взглядом на людей вокруг, часть которых  все еще дремлет, а
часть -- проснулась и занимается кто чем придется.
     -- За что их сюда приволокли?
     -- Ааду Харьяс и  ему подобные сочли их красными. Примерно с  треть  --
просто  новоземельцы.  Нашего председателя исполкома расстреляли.  Меня  тут
недавно милиционером назначили. Но не  успел я  и в  мундир влезть,  как уже
власти лишился.
     Последние слова смешат его самого. Но тут же лицо его темнеет.
     -- Сам виноват, --  говорит  он. -- Надо было посты расставить. Я уже в
самом начале войны затребовал из Пярну винтовки, но нам  ничего не прислали.
Посоветовали  вооружиться охотничьими ружьями.  Не  захотелось  затевать эту
канитель с двустволками, решили ждать винтовок. Вот и угодили сюда, Только и
двустволки не помогли бы, с ними против английских винтовок не попрешь.
     --  У нас и винтовки были, и  гранаты,  -- бормочу я. Он вглядывается в
мое лицо и советует:
     -- Ступай-ка ты к своим и посиди. Надо тебе сил набраться.
     Я смотрю на него растерянно:
     -- Для чего?
     -- Хотя бы для того, чтобы пойти на расстрел с поднятой головой.
     Только теперь осознаю с полной ясностью, какая участь нам грозит. Я все
еще по-детски надеялся, что нас оставят, пожалуй, в живых, раз не прикончили
сразу.
     Кажется, я не сумел скрыть, как тяжело на меня подействовали его слова,
потому что он поспешил смягчить их:
     --  Погоди... Может,  оно не так еще  и страшно, как кажется.  Небось в
Пярну тоже не сидят сложа, руки, пока тут враждебный элемент бесчинствует.
     Я молчу.
     Милиционер дает новый совет:
     -- Если у кого из вас есть партийный или комсомольский билет, заройте в
землю.
     Но  я пропускаю совет  мимо ушей, меня занимает другое. Я задаю вопрос,
вертевшийся все это время у меня на языке:
     --  А  что  это  за  люди, которые захватили  исполком  и от которых мы
должны... прятать свои билеты?
     -- Всякие. Кто из местных, есть и такие, кого  тут раньше и  в глаза не
видали.
     Я не унимаюсь:
     -- Значит, бандиты -- это просто хуторяне?
     --  В  большинстве  все  же  те,  кто  побогаче,  хотя  не  только,  --
соглашается  милиционер. -- За мной пришли два бывших  кайтселийтчика*: один
на почте служит, у другого  хутор в двадцать  пять  гектаров, а третьим  был
бывший констебль.
     * Кайтселийт  --  "Союз  защиты",  реакционное  объединение  зажиточны*
землевладельцев в буржуазной Эстонии.

     -- А всего бандитов много? -- спрашиваю я опять.
     --  Кто их  считал? Человек  двадцать  -- тридцать  с  винтовками.  Это
главные  гады. Ну  и столько же, пожалуй, прихвостней. Хотя черт его  знает.
Война лишила людей разума.
     Больше я  не выспрашиваю. Хватит с  меня и услышанного. Впрочем, нет, я
хочу узнать еще одну вещь. Его имя.
     Мое желание не на шутку удивляет собеседника:
     -- Вахтрамяэ. Юулиус Вахтрамяэ.
     -- Соокаск. Олев Соокаск.
     Соображаю,  что  я как  бы  передразнил  его,  но  это  вышло нечаянно.
Милицлонеру  могло  показаться  крайне  странным  желание  узнать  его  имя,
взрослый человек  не стал  бы  с этим  приставать,  это мне тоже понятно. Но
иначе я не мог. Я не спросил у лейтенанта его имя и теперь даже не знаю, кто
ценой своей жизни  спас  мою.  Этот малый с  девятью ремеслами тоже  человек
стоящий, я, не хочу, не могу о нем забывать. Подсаживаясь к своим, я успеваю
еще подумать, что Вахтрамяэ и Соокаск -- однотипные  фамилии. Вахер -- клен,
каск -- береза, клен и береза -- просто деревья, мяги -- гора, разновидность
земной поверхности, как и соо -- болото.
     Нет, видно, я до самой смерти так и останусь мальчишкой.

     Слышу, слышу вполне отчетливо, как женщина, пе-ребиитовавшая Руутхольму
голову разорванной пеленкой, жалуется:
     -- Молоко у меня пропало. Какая-то старушка вздыхает:
     -- Откуда ж ему в грудях взяться -- некормленая, непоеная.
     Кто-то низким оглушительным басом гаркнул:
     -- Дать  нам  попить и  поесть  они  все-таки обязаны.  Таких тюрем  не
бывает, чтоб и хлеба и воды лишали.
     Старуха язвит в ответ:
     --. Набьют рот землей, вот и наешься.
     -- Уж не думаешь ли ты, Анна, будто им так желанно твое тело?
     Да он шутник, этот бас.
     Вот он вскакивает и начинает молотить кулачищами в двери.
     Часовой  поносит его, грозится пристрелить,  но мужика  это не смущает.
Даже появление трех вооруженных караульных, решивших наконец узнать, что тут
у нас случилось, не вызывает  у него страха, и он  таки добивается своего: в
амбар швыряют несколько  буханок и  вносят тридцатилитровый молочный бидон с
водой.
     Бас первым утоляет жажду и тут же сплевывает:
     -- Вот  стервецы!  Снизу, из  ручья,  принесли,  поленились до  колодца
дойти.
     Я настолько еще глуп, что даже не знаю, будет ли у матери  молоко, если
она  попьет воды.  Если  не  будет,  придется  потребовать молока.  Или  еще
правильней: пусть женщину  отпустят. Я и  сам понимаю,  насколько эти  планы
наивны, но продолжаю их обдумывать.
     Руутхольм жует. Я уже давно  расправился со своим хлебом,  а он  только
сейчас  принялся. Да, скверно ему, по всему видать. Молотили нас чем попало:
кулаками, булыжинами, прикладами. Руутхольма  били ногами в  живот. Он лежал
на  земле,  а нога в тяжелом сапоге все ударяла и ударяла с размаху.  Каждый
раз, как меня сбивали с ног, я прикрывал одной рукой живот, другой -- лицо и
пытался  поскорее  встать. Давать  сдачи  я  уже  не  мог.  Я  шатался между
бандитами, и они колотили по мне, как по боксерской груше. Но политруку тоже
досталось не меньше моего.
     Руутхольм перестает есть. Всего раза два куснул, не больше.
     -- Доешь, -- протягивает он мне ломогь.
     --  Не идет больше в горло, -- вру я без зазрения совести. -- Под конец
чуть не вырвало. -- Не уплетать  же мне хлеб на глазах  у человека, которому
так изувечили нутро, что душа пищи не принимает.
     Хлеб Руутхольма соглашается съесть  Нийдас. Сидим все трое  молча, пока
Нийдас не произносит:
     -- Я все-таки считал советский строй куда более-сильным!