наверно, пастор, который во время
пьянки сидел рядом с  ним и в чем-то его  убеждал. Элиас уже забыл разговоры
Сакбаума, запомнились только длинные белые,  как у  пианиста, пальцы божьего
пастыря.
     --  Сакбаум должен  был на  машине  таллинских  коммунистов  поехать  в
Латвию, -- объяснил Ойдекопп. -- Чтобы  наладить непосредственный контакт  с
немецкими войсками.
     -- Не думаю, что это ему удалось, -- решил Аоранд. -- На  машине вообще
рискованно. Каждый  день  меняют пропуска  и пароли.  Кого  там  схватили  и
расстреляли?
     -- Твоего  дружка, -- ответил Поомпуу.  -- Твоего дружка и  Йыерюут,  а
Альтпереского Сасся и Вийльберга увезли в Пярну.
     Как и вчера вечером, коренастый бородач снова про" цедил:
     -- Палачи.
     На  этот раз Элиас ничего не  возразил.  Он, по  сути,  и не следил  за
разговором. Не  в первый раз  ему  пришла в голову  мысль, что Хелене должна
уйти от  мужа.  Между сестрой и Роландом нет ничего  общего.  Чем дольше они
проживут вместе, тем труднее ей будет. Сестра еще  молодая, и тридцати  нет,
она могла жить куда счастливее. Элиас уже не считал, что ссора между сестрой
и ее мужем  --  обычная  супружеская грызня. Хелене  начинает разбираться  в
Роланде все лучше.  А Роланд в свою  очередь все циничнее навязывает ей свою
волю.  Если  сестра  останется жить с ним,  то в конце  концов он совсем  ее
задавит. Быть угнетенным существом, утратившим достоинство, -- такого Хелене
не  вынесет. Сейчас развод  был бы еще  безболезненным, а  потом  зсе  может
кончиться крахом.
     --  Труп Юло  лежит  на его хуторе в риге, -- сообщил Поомпуу. -- Время
теплое -- нельзя медлить с похоронами. Больше никого в сосняке не нашли.
     Аоранд сказал с презрением:
     -- А кого же вы могли найти? После первых же выстрелов  все разбежались
без оглядки.
     -- Жаль Юло, -- сказал Ойдекопп. -- Чертовски жаль.
     Злиас решил сходить посмотреть на Юло.
     --  Вахтрамяэ  смелый  парень,  если  он   не  уехал  с  истребительным
батальоном,  -- перевел Ойдекопп разговор  на  другое. --  Не долго ему  тут
властвовать.
     Харьяс оживился:
     -- Нельзя спускать глаз с милиционера, чтобы он не удрал.
     Элиас не смог сдержаться:
     -- Какой же вы кровожадный! --
     Если бы Ойдекопп тут же не вмешался, началась бы ссора.
     В конце  концов Элиас остался  на  сеновале один. Ойдекопп,  Аоранд  со
своим дружком, коренастым  бородачом,  и бывший  волостной  старшина  Харьяс
куда-то  ушли,  а  куда, Элиас не  стал спрашивать. Хуторяне  разбежались по
деревне  раньше.  Ойдекопп  посоветовал  Элиасу  быть  начеку,  потому   что
Вахтрамяэ  зевать  не  станет.  Поомпуу уже  подозревают,  поэтому  было  бы
разумнее  выждать  развития событий  где-нибудь  в  другом  месте.  Конечно,
Ойдекопп был тысячу раз прав, но Элиасу надоело слушаться чужих советов.
     Хелене принесла ему поесть. Элиас почти не разговаривал с Роландом и ни
о чем его не просил и поэтому удивился появлению сестры.
     Та очень обрадовалась, увидев его.
     --  Я  уже боялась самого  худшего,  -- вырвалось у нее.  -- Думала, ты
погиб в этом бору. Потом мне сказали, что убит только Юло, что больше никого
не  нашли, и я прямо  ожила. Я и за  Роланда  боялась, но за тебя -- больше.
Роланд  сумел увильнуть,  сидел  во время перестрелки в  кооперативе,  а  ты
убежал куда-то с оружием.
     Элиас, подумав с минуту, сказал:
     -- Оружие мне дал твой муж. Хелене испугалась:
     -- Откуда же он его взял? Ты не шутишь?
     -- Муженек твой не так-то уж  увиливает, а ведет  двойную игру. Как  он
меня отчитал, когда я не захотел брать у него оружие!
     Сестра словно бы не  решалась его понять. Лишь молча смотрела на него с
испугом. Элиас  устыдился своей  резкой прямоты,  догадавшись,  что сестру с
мужем связывает еще слишком многое.
     -- Нет, --  покачала головой  Хелене. -- Ты  ошибаешься, Эндель.  Он не
ведет двойную игру, просто он не хочет навлекать на себя ничьей злобы.
     Элиас почувствовал, что больше он все-таки не вправе играть с сестрой в
прятки.
     --  В тот вечер, когда  ты  жаловалась, что не смеешь даже спрашивать у
Роланда, где он бывает, он бегал к Ойдекоппу и к другим докладывать про сбор
в исполкоме. Его тоже вызвали в исполком, но он предал своих товарищей.
     Сестра, помолчав, прошептала:
     -- Зачем  ты  это говоришь?  Что  ты за человек,  Эндель? Он  дал  тебе
убежище, а ты говоришь о нем такое. Вини  не  его, а самого себя. Зачем было
брать  у него оружие? Может,  он и в самом  деле предал  своих товарищей. Но
разве сам ты не предатель? Оба вы одинаковы. Нет, Роланд лучше. Роланд велел
принести тебе еды, а ты чернишь его.
     Слова сестры сильно задели Элиаса, лишили его уверенности. То ли он сам
больше  ничего  не понимает, то  ли  сестра видит вещи под  каким-то  своим,
недоступным ему углом зрения. Лишь одно он понял с полной ясностью: не в его
силах заставить  сестру  разойтись с мужем.  Своими  словами он  сделал лишь
более тягостной для Хелене ее личную жизнь.
     Он не решался посмотреть ей в глаза. Когда он наконец поднял взгляд, то
увидел, каким несчастным стало у нее лицо.
     Что-то в душе заставило Элиаса сказать:
     -- Уедем отсюда.
     Сестра посмотрела на него с отчаянием:
     -- Куда я такая поеду?
     Лишь после этих слов Элиас заметил, что сестра беременна.
     -- У меня под сердцем его ребенок. Некуда мне деваться.
     -- Ты сумеешь одна воспитать своего сына или дочь.
     Сестра залилась слезами.
     Поздним вечером седьмого июля пришли немцы.
     Элиас не видел, как проезжало их передовое охранение,__узнал от других.
Ему  рассказали  еще, что  капитан Ойдекопп  --  теперь  Ойдекоппа  называли
господином  капитаном  -- разговаривал с  адъютантом  немецкого  начальника.
Ойдекопп хотел представиться начальнику части, но тот будто бы был так занят
решением оперативных задач, что-не смог никого принять.
     Элиаса  не тронуло это  сообщение о приходе немецких войск. Он, правда,
сказал  себе,  что теперь  ему нечего скрываться и прятать от всех встречных
лицо, чтобы не нарваться  на  преследователей,  но это ничуть не сделало его
счастливым. Он и сам не понимал, почему же он не радуется. Недели  через две
путь в Таллин будет свободен,  а  тогда его жизнь опять войдет в  нормальную
колею. Кто знает, вдруг  он разыщет Ирью: может быть, она никуда не уезжала?
Вдруг она сумеет понять и простить его? Но Элиас смутно предугадывал, что не
все будет происходить так, как ему хотелось бы, что оснований для  оптимизма
нет.  Появление  немцев  может  в  конечном  итоге  привести  к  чему-нибудь
совершенно для него неприемлемому.
     Элиас не  спешил  встречаться с  Ойдекоппом  и другими,  чтобы ликовать
сообща.  Два  дня  подряд  он провалялся на сеновале,  избегая  всех. Сестра
по-прежнему носила ему еду, но они почти не разговаривали.
     Лишь один раз Элиас покинул свой сеновал. Он должен был увидеть убитого
Юло, он не мог иначе. Он стоял в изножье гроба и долго смотрел на парня, чьи
последние слова  не  переставали  звучать в его  ушах. Почему молодой хозяин
соседнего  хутора должен был  погибнуть,  во имя чего  он пожертвовал собой?
Кому  нужны такие  жертвы?  Юло  сам понял, что обманывал людей,  и  захотел
искупить свою вину, -- что иное могли означать его последние слова. Но и его
самого тоже  обманули. Юло  считал,  что его обмануло иностранное радио,  но
разве  это  было  так?  Неужели  мало  других  обманщиков,  кроме  дикторов,
читающих,  что  им предпишут? Разве мы не обманываем  ежедневно самих  себя?
Разве мы, убежденные, что действуем из лучших, благороднейших побуждений, не
уничтожаем друг друга беспощаднее, чем любые четвероногие хищники?
     Ни возле гроба Юло, ни потом, ворочаясь с  боку на бок на  сене, Элиасу
так и  не удалось разобраться  в этих мыслях до конца. Он считал себя, как и
Юло, одновременно  и обманутым  и  обманщиком.  И не видел  никакого способа
вырваться из той кошмарной взаимосвязанности, где каждый обманывает других и
обманывается сам. Приход  немецких  войск  ничего  не  менял.  Пока какая-то
группа  людей будет присваивать себе право  говорить от имени всей нации или
всего человечества, под солнцем  ничего не  изменится. Рыси,  волки и другие
хищники потому  не грызутся  насмерть,  что никто из них -не  объявляет себя
апостолом истины для всей породы.
     Вот  какие мысли  возникли у Элиаса при прощании с Юло. Ему было  очень
жаль этого парня, единственного, которого он понимал среди людей, окружавших
его в последнее время.
     Элиас решил перебраться в  Пярну. Переждать там неделю-другую, пока  не
возникнет возможность поехать в Таллин. Каждый день пребывания здесь удручал
его все сильнее. Мысли мечутся в узком замкнутом кругу,  поговорить, по сути
дела, не с кем.  Сестра  словно бы разучилась  его  слушать. С  Роландом они
стараются  не  встречаться. Словом,  он стал  обузой для сестры и ее  семьи.
Остальные же здесь и вовсе ему чужие. Элиас, конечно, понимал, что и в Пярну
ему  придется нелегко, что  и  там  ему не  избавиться от  своих  назойливых
мыслей,  но  станет'хоть  немного  вольнее.  По крайней  мере,  не  придется
чувствовать  себя  нахлебником.  Может быть, эта угнетенность, это  ощущение
удушья  рассеются. И он  снова сумеет  стать человеком, поступающим так, как
считает нужным.
     Но не успел Эндель Элиас приступить к осуществлению своей цели, как ему
передали,  чтобы он  взял  оружие и немедленно  явился в управу. Он, однако,
пошел туда лишь после того, как за ним прислали во второй раз.
     Он направился к волостной управе по тропинке, по которой они шли вместе
с  Юло  в то  памятное  утро.  Он и  теперь не  ликовал.  Как  и тогда,  его
раздражало оружие, казавшееся ему  сегодня еще более обременительным, чем  в
утро захвата исполкома. И опять  он упрекал  себя за то, что позволяет собой
командовать, словно стал рекрутом Ойдекоппа и его банды.
     На полпути он услышал вдруг беспорядочный залп. Стреляли, как он понял,
на пастбище за исполкомом. Не понимая, что происходит, он прибавил шагу.
     Когда он подбегал к пастбищу, грянул второй залп.
     Тут же он увидел стоявшую к нему спиной  шеренгу людей. Он услышал, как
защелкали затворы, и увидел, как  шеренга  распалась. Кто направился вперед,
глядя куда-то вниз, кто  повернулся и Пошел в  его  сторону. За вооруженными
людьми  наблюдали человека четыре без оружия.  Эти четверо присоединились  к
толпе, сбившейся вокруг чего-то, что Элиас  не мог видеть. Но  он  уже знал,
что  это.  Внезапно проснувшаяся  догадка  была  так  ужасна,  что  сознание
отказывалось ее воспринимать.
     Элиас побежал.
     Он спросил у первого же человека, с которым столкнулся:
     -- Что вы... делали?
     Добежав до толпы,  он  протиснулся  вперед и  окаменел,  словно соляной
столб.
     На земле лежали расстрелянные. Сколько  их было? Пятеро? Шестеро? Может
быть, больше? Каждый лежал  в судорожно окрюченной  позе  там,  где упал: на
земле или на чужом теле. Элиас услышал предсмертный хрип, увидел шевелящиеся
пальцы руки. От крови шел пар.
     И он почувствовал себя убийцей.
     Кто-то рядом сказал:
     -- Смотри, Кассн-Кольят все еще дрыгается, влепи-ка ему еще!
     Щелкнул затвор.
     Чьи-то  ноги  в  тяжелых  сапогах  из  юфти  подошли  к  трупам,  ствол
приблизился к  лицу,  на  котором еще жили  глаза.  Грохнул выстрел,  и лицо
превратилось в кровавое месиво.
     -- Вот теперь -- порядок.
     Это был голос волостного старшины.
     Элиас растолкал  людей и подскочил к  старшине.  Схватил его за лацканы
пиджака, чуть ли не поднял старика в воздух и просипел:
     -- Зачем вы это сделали?
     Рот старшины шевелился, но голоса не было слышно. Элиас отшвырнул его н
размашистым шагом побежал назад через пастбище.
     За ним кинулся констебль Аоранд.
     -- Так решил народ... Элиас оборвал его:
     -- Так решил  ты и волостной старшина с  Ойдекоппом. -- И  посмотрел на
Аоранда так, что тот не нашелся что ответить.
     Элиас  протянул  свой  карабин  констеблю, отступил  шага на  четыре  и
сказал:
     -- Застрели и меня!
     Аоранд посмотрел на него ошеломленный.
     -- Стреляй!
     Голос Элиаса,  все  его поведение лишили констебля уверенности. Так они
стояли в нескольких шагах друг от Друга.
     -- Боишься! -- с отчаянием закричал Элиас  и одним прыжком подскочил  к
Аоранду. -- Давай, винтовку, я сам с собой разделаюсь.
     Он вцепился в оружие,  но Аоранд сжимал карабин изо всех сил. На помощь
констеблю прибежали другие и, оттащив Элиаса в сторону, не отпускали его.
     Волостной  старшина  Харьяс  подошел  к  Аоранду  и, тяжело  отдуваясь,
пробурчал:
     -- Ему бы и  впрямь стоило... дать  свинца.  Констебль резко  оттолкнул
старика.
     Элиас внезапно успокоился,  и  его отпустили.  Словно обдумав про  себя
что-то, он направился к лесу. Его не  стали удерживать.  И он уже  не слышал
слов констебля: "Этому человеку цены нет. Отойдет и опять будет с нами. Куда
ему деваться?" Если бы Элиас и услышал эти  слова, они уже не  смогли  бы ни
удержать его, ни вернуть. Он был так потрясен, что не сознавал, что делает.
     Дотемна  Элиас  бродил   по  лесу.  Он  все  время  видел  перед  собой
расстрелянных, слышал их хрип, видел, как ступали по трупам, как винтовочный
ствол  приближается к открытым глазам.  И  как лицо  превращается в кровавое
месиво.
     Он слышал сочный баритон Ойдекоппа:
     --  Держаться  заодно  --  это главное повеление  эстонскому  народу  в
настоящий момент. Время требует от нас, от  каждого эстонца, чтобы мы сейчас
похоронили и принципиальные и личные  разногласия и  пытались бы осуществить
свое  право  на  сохранение  внутренней'  свободы  и  самостоятельности,  на
сохранение существования.
     Таково национальное  завещание  Константина Пятса и  Яана Тыниссона.  И
если есть возможность использовать приход немецких войск,'чтобы провести это
завещание в жизнь, то колебаниям нет места.
     Он слышал эту речь и винтовочные залпы одновременно. Одновременно видел
Ойдекоппа и трупы расстрелянных.
     Эти-часы были для Элиаса самыми кошмарными в его жизни.
     После наступления темноты Элиас пошел к сестре.
     Посмотрев на нее долгим взглядом, он наконец произнес:
     -- Мы убийцы.
     Глаза сестры налились слезами.
     -- Ты не убийца, -- возразила она поспешно. -- Я знаю, что случилось на
пастбище  за  исполкомом. Все  говорят, что ты  прав, что  нельзя  было  так
убивать. Но теперь это позади и...
     Элиас прервал ее:
     -- Дай мне еды. Я должен уйти.
     Сестра быстро нашла хлеб, сало,  масло.  Элиас завернул  в  бумагу пару
ломтей хлеба и кусок сала и сунул сверток в карман.
     -- Прощай.
     Сестра обхватила его за плечи.
     -- Я тебя больше не увижу.
     Элиас нежно высвободился из ее  объятий. Держа Хелене  за руки, он тихо
сказал:
     -- Не дай затоптать себя. Ты и одна сумеешь воспитать ребенка.
     Сестра проводила его до ворот. Лицо ее было мокрым от слез.
     Когда, Элиас оглянулся на опушке, сестра все еще стояла в воротах.
     ,К  следующему  вечеру Эндель Элиас добрался до  Пярну.  Весь  путь  он
прошел пешком. Большей частью он  держался  большаков, не обращая ни  на что
внимания.
     Расставаясь  с сестрой, он  даже  не  знал толком, куда пойдет. Гонимый
какой-то  внутренней силой,  километров десять,  а  то и  больше, он  прошел
наугад, словно убегал и от других, и от себя самого.
     Во  время этого  бессмысленного, лишенного цели бегства  он  чувствовал
себя запутавшимся еще сильнее, чем месяц назад  в  Таллине. Тогда его грызли
сомнения, но все-таки он на что-то еще надеялся. Да и потом наступали минуты
просветления, когда он принимался уговаривать себя,  что все  выяснится и он
сможет  спокойно вернуться  в Таллин. Конечно, это было наивностью, но лучше
наивность, чем ничего. А таким убитым, как сейчас, он  после бегства из дома
не чувствовал себя еще ни разу.
     Несколько  часов спустя, немного успокоившись, он начал убеждать  себя,
что никакой катастрофы не произошло. С  точки зрения его личной безопасности
положение даже изменилось к лучшему.
     По-видимому, немцы захватят через неделю Таллин.  А  до тех  пор просто
следует переждать где-нибудь исхода событий.  Главное -- это не  связываться
больше с чужими людьми. В нынешнее время, особенно же в такие дни, надо жить
одиноким волком, жить так, чтобы ничего, что выходит за рамки личной  жизни,
для тебя не существовало.
     Но,  несмотря на эти самоуспокоения, в глубине души Элиас  понимал, что
обманывает себя. Его не покидало ощущение соучастия в расстреле на пастбище.
Он, конечно,  не  убивал сам,  но  у  него нет права умывать  руки. Все, кто
держал оружие, несут ответ за пролитую кровь. Он тоже.
     Так он  метался из стороны в сторону,  не способный прийти ни  к какому
решению. Когда-то  он  гордился  своей  способностью к  трезвому  анализу  и
критическим оценкам, но  сегодня  разум не подчинялся ему.  После бегства из
Таллина и рассудок и чувства перестали его слушаться.
     Элиас  уже не в первый раз за последние сутки ловил себя  на мысли, что
ему  не следовало бежать из  Таллина. Может  быть, ему  удалось  бы все-таки
доказать, что он ни в чем не  виновен. Был период, когда он  не  сомневался,
что бегство в деревню оставалось для него единственным  спасением.  Ойдекопп
почти сумел  внушить  ему,  что  решение о его высылке было просто еще одним
доказательством  намерения  раскидать  и  истребить  эстонский  народ  с его
несокрушимым      стремлением      к      самостоятельности,      с      его
расово-индивидуалистическим складом мышления. Теперь  же поведение Ойдекоппа
предстало  Элиасу совсем в ином освещении. К волостному  старшине Харьясу  и
констеблю  Аоранду  он сразу же  отнесся  с  немалым  предубеждением,  но  в
Ойдекоппе он долго  видел такого человека, который в  самом деле болел душой
за интересы нации. А теперь он не верил в него.
     Ни во что не верил больше.  Пожалуй,  прав был только Юло. "Вечное наше
несчастье -- никак  мы не можем быть всем народом заодно". И впрямь, есть от
чего прийти в отчаяние:  в Вали погибло уже человек десять или больше,  и ни
одного из них не назовешь непосредственной жертвой войны.  Ведь люди погибли
не на фронте, а  на своем дворе, убитые своими  же братьями --  эстонцами из
своей же или соседней деревни.
     Порой Элиас спрашивал себя, как сейчас  отнеслась бы к  нему Ирья, если
бы знала  о нем все. По-видимому, стала бы презирать его. И с каждым днем он
отталкивает ее от себя все дальше, хотя жизнь без нее теряет для него всякий
смысл.
     По-прежнему ли она  живет в Таллине или уехала в Россию?  По разговорам
зятя  и  Ойдекоппа Элиас  знал, что советский актив эвакуируется  на восток.
Ирья,  правда, не относится к числу  людей, которых называли активом, но она
открыто поддерживала советский строй. И Элиас боялся, что больше не застанет
Ирью в Таллине.
     Каково вообще положение в Таллине?  Разумеется, в Таллине  хватает тех,
кто ждет немцев.  Доктор Хор-манд  --  тот наверняка радуется. А  вот  Ирья,
конечно, наоборот, нервничает и вообще несчастна.
     Элиас пытался убедить себя, что Ирья никуда не уехала, но не был в этом
уверен. А если  даже она осталась в  Таллине, это еще  не означает,  что все
будет по-прежнему. Ирья  может отнестись к нему, как к врагу: с ненавистью и
презрением. Сумеет  ли  он снова  завоевать  ее  доверие?  Может, вообще  не
возвращаться в Таллин? Ведь если  Ирья не  сумеет  понять его и в самом деле
начнет презирать и ненавидеть, то лучше никогда им больше не встречаться.
     Нет, нет, нет! Он должен увидеть Ирью, что  бы ни случилось! Что бы она
о нем ни думала и к чему бы ни привела их встреча.
     "А во всем ли ты ей  признаешься? --  ядовито  спросил себя  Элиас-- Не
только в том, что ты действовал заодно с врагами, но и в том, что перес