было, -- невозмутимо ответил Валгепеа.
     Закрываясь полой  ватника, Маркус  попытался было  прикурить, но  ветер
загасил спичку.
     --  Дайте  я  прикурю,  возле кабины  не  так ветрено, --  Дагмар взяла
папиросу, от  первой же  спички  раскурила  ее,  затянулась  разок-другой  и
вернула Маркусу.
     Яннус подумал, что Дагмар становится прежней Дагмар.
     Время от времени их подбрасывало, клонило набок, сбивало вместе, но это
лишь  потешало всех.  Они  обогнали  грейдер, на раме которого  пристроилось
четверо  таких  же,  как  они,  путников,  в  одном  Маркус  узнал секретаря
Пярнуского  укома,  в  другом  Сярг -- своего коллегу  из  Пайде,  третьего,
писателя Ява Кярнера, узнал  Яннус, четвертый же был никому не известен. Они
помахали им рукой. Даже Дагмар махала. С грейдера их приветствовали в ответ.
Настроение было более под стать увеселительной прогулке, чем началу тяжелого
пути.
     Много ли надо человеку, думал про себя боцман  Адам, чуточку везенья, и
он уже забывает, что ему пришлось пережить и что его ожидает.
     Маркус крикнул Хельмуту Валгепеа:
     -- Если устроишь нам еще приличный ужин, завтра твой рюкзак поташу я.
     О еде Валгепеа как раз и думал, примостив между коленями свой вещмешок.
Жалел,  что не догадался  спросить, есть ли в  Паша-Перевозе  продпункт  для
эвакуированных или какая-нибудь столовая. В  Сясьстрое  он  с  удовольствием
уплетал чечевичную кашу, словно беспечное дитя, о котором печется мать. Если
эвакуированных кормили там, то почему бы и в Паша-Перевозе не сделают этого?
     Прокричал в "ответ:
     -- Ресторан в Перевозе справа за утлом. Платишь ты!
     Придвинулся к Яннусу и боцману:
     -- Шоферу надо бы подбросить полусотенную...
     -- Дадим шестьдесят, по десятке с брата, -- решил боцман Адам.
     На  том и сошлись. Койт, правда, доказывал, что этим они обидят шофера,
подачка  унижает  сознательного  человека,  неужели они не  знают, что после
Октябрьской революции  официанты повесили в  ресторанах  плакаты: не давайте
нам чаевых, мы  -- люди. Валгепеа, улыбаясь, пообещал, что все  останется  в
рамках приличия. Дагмар была  не согласна с тем, что ее  обходят, -- Хельмут
поклялся: после войны до копейки с ней рассчитается.
     И сидевшая в кабине Мария Тихник  радовалась  счастливому  случаю. Она,
правда, не отставала от  других, но  и шли-то они пока недолго, часа два или
чуть  больше,  вряд  ли и десять километров  прошли. А что скажут ноги, если
придется им ковылять до вечера? И что скажут через неделю, когда понадобится
каждый  день  вышагивать по двадцать  пять  километров? Если бы речь шла  об
одном дне --  выдержала  бы  сорок и пятьдесят верст,  но провести  в дороге
две-три недели -- совсем другое дело.  Хорошо,  что Яннус уговорил не  мчать
сломя  голову, может, подумал о  ней и  о Дагмар.  Хотя у Дагмар горе,  она,
видно,  в силах идти с мужчинами, свежий воздух  и ходьба,  кажется, неплохо
действуют на нее.  Беда,  конечно,  пригнула Дагмар, но сейчас  она вроде бы
отходит.  Машина свалилась им  как  благословение с небес,  может,  и дальше
попадутся хорошие шоферы.
     -- Эстонцы? -- спросил у нее водитель.
     -- Эстонцы, --  ответила  Мария Тихник.  Она ходила в царское  время  в
школу и с обиходной речью вполне справлялась.
     -- Коммунисты?
     --  Коммунисты.   --  Мария   Тихник  никогда  не   скрывала,  что  она
коммунистка, даже перед буржуазным судом. С начала и до конца  отрицала все,
что вменяли ей в вину на  следствии и в военном трибунале, но принадлежность
к коммунистической партии подтверждала с гордостью.
     Шофер широко улыбнулся и продолжал допытываться:
     -- А немцев эстонцы ждали?
     Мария Тихник как бы вспыхнула внутренне,
     --  Если  бы ждали,  разве скитались бы  сейчас тут, --  ответила  она,
старательно подбирая слова.
     -- Коммунисты, ясное дело, не ждали, а другие? Народ?
     -- Коммунисты  -- это часть народа, -- спокойно сказала Мэрия.  -- Но и
другие не скажу, чтобы кидались В объятия.
     -- В девятнадцатом  году  эстонцы  вместе с  Юденичем были  под Красной
Горкой, потому и спрашиваю, -- объяснил шофер.
     -- И теперь в Эстонии найдутся те, кто готов  на запятках у гитлеровцев
войти в Ленинград. Но таких немного.
     -- Ни Гитлер,  ни ваши разные в Ленинград не  войдут, -- заявил шофер и
стал сворачивать самокрутку. Делал он это с непостижимым проворством,  рука,
что держала руль,  удерживала в пальцах  и клочок газеты, другой рукой шофер
насыпал   из  кисета   махорку,  сунул  кисет   в  карман  и  мигом  свернул
освободившимися  пальцами цигарку. Мария Тихник была  так поражена ловкостью
шофера, что забыла даже, о чем  хотела сказать. А собиралась она уточнить --
ей показалось, будто шофер всех эстонцев под одну белую гребенку стрижет.
     Закурив, шофер продолжал:
     --  Говорят,  вы  хорошо жили,  -- то ли  утверждая, то  ли  спрашивая,
произнес он.
     -- В Ленинграде всего хватало, -- заметила Мария.
     Шофер несколько раз кивнул, 414
     -- У нас жизнь пошла на лад. Но у вас, говорят, было еще лучше.
     --  Тот, у  кого до сорокового года  были  деньги, мог купить все,  что
хотел, но у кого  их  не было, тому оставалось... --  Мария  не  знала,  как
сказать по-русски "сосать лапу" или "подтянуть  живот", и поэтому закончила:
-- А у  кого  денег  не было, тог и  купить  себе  ничего не мог. --Ей  было
обидно, что она не смогла сказать так, как думала по-эстонски.
     Шофер оказался разговорчивым.
     --  И  эстонцы, и финны, и  ижорцы,  и  карелы  --  все  одной  породы.
Угро-финны.
     Мария Тихник не поняла  до конца, что он  этим хотел сказать. На всякий
случай произнесла:
     -- Что угро-финны, это конечно, но языка друг Друга не понимают.
     Шофер  расхохотался,  свободной  рукой обнял  Марию  за  плечо,  как бы
привлекая к себе, и проговорил сквозь смех:
     --  Ох, мамаша ты, мамаша! Фамильярность  шофера Марии  не понравилась.
Наверху в кузове Альберт Койт снова спросил у
     Дагмар:
     -- Вам не холодно?
     -- Вы скорее меня замерзнете, -- ответила она. -- Моя собачья или козья
шуба такая теплая...
     Юлиус Сярг уставился на  Койта, который столь усердно опекал Дагмар.  В
мыслях он ругал себя за то, что сам не догадался подсадить ее в кузов.
     Шофер довез  их до Паша-Перевоза и высадил перед райкомом. Если, уж они
коммунисты, то и позаботиться о них должен районный комитет.
     Сюда явственно доносились пулеметные очереди.
     Это было первое, на что все они обратили внимание.
     Местечко само  действовало  успокаивающе. Было тихо.  Куда тише,  чем в
Сясьстрое,  где  люди  без  конца  сновали,  метались,  суетились.  Хельмуту
Валгепеа  показалось,  будто  он из суматошного  Таллина  попал в усыпляющий
поселок, где у коновязи перед магазином лошадки лениво хрупают сено, а возле
лавки неторопливо беседуют мужики,  которые только  раз в  году  встречаются
здесь,  в  церкви   или  в  пивнушке.  Под  высокими  деревьями  приземистые
одноэтажные домишки, возле них -- ни одной живой души.
     Тат-тат-тат-тат-тат-тат...
     Пулеметная очередь. Без резкого треска, приглушенная расстоянием, будто
где-то за лесом стрекотала исполинская  птица. Или  мурлыкал от удовольствия
ленивый кот, которому хозяйка только что налила молока.
     -- Слышишь? -- многозначительно сказал Койту Юлнус Сярг.
     --  Пулемет, --  отозвался Койт, который  думал как раз о  том, что  на
крыше  семиэтажного  дома Центрального совета профсоюзов пулеметные  очереди
слышались отчетливее. А немцы находились еще за озером Юле-мисте.
     --  Десять километров,  не  дальше, --  снова многозначительно  отметил
Сярг. -- А то и ближе. Надеюсь, помнишь кое-какие мои слова.
     Ничего  такого, что говорило бы  о близости фронта, Койт не замечал. Ни
солдат, ни  военных машин, ни танков,  ни пушек. Людей, конечно, видел, но в
форме -- никого. Только у одного болталась за спиной винтовка. Правда, всего
разглядеть он не мог, с большака они свернули в сторону.
     --  Финны-вышли к Свири,  -- сказал Юлиус  Сярг  с  такой уверенностью,
будто ему об этом только что доложили. -- О чем я все время твержу!
     -- Поглядеть -- так тишина, -- упрямо сказал Койт.
     --  Затишье перед  бурей, -- рубанул Сярг. На этот раз  верх остался за
ним.
     Маркус успокаивал женщин:
     -- При ясной погоде звуки разносятся далеко. А тут еще ветер с севера.
     Маркус,  Валгепеа,  боцман  Адам  и  Юлиус  Сярг   наслышались  вдоволь
винтовочной  и пулеметной пальбы, но Дагмар  и Марии довелось слышать только
те  выстрелы,  которые  ветер  приносил  в  Таллин  и  к  рейду.  Вблизи  не
приходилось.  Впрочем,   нет,  на  ледоколе  "Суур  Тылль"  крупнокалиберный
зенитный пулемет трещал у них прямо под носом.
     Мария Тихник, собственно, и  не  слышала, что там говорил  Маркус. Ноги
одеревенели  в машине,  теперь к  ним  стал подбираться  и холод. Она решила
натянуть поверх чулок  еще и носки. При  ходьбе было  ничего, ни пальцы,  ни
икры мороза не чувствовали, холод стал пробирать сейчас, особенно в коленях,
они доставляли ей больше всего хлопот.
     Дагмар  снова чувствовала себя  листком,  который  подхвачен  ветром  и
отнесен от дерева. Ее не волновали ни далекие пулеметные очереди, ни то, что
теперь будет с ними. Недавнее оживление ее развеялось.
     Яннус и боцман Адам отправились на прием  к здешнему начальству. Сперва
побывали  в  длинном  старом и  невысоком  доме. И тут  же,  выйдя из  него,
направились к другому -- побольше,  повыше и  поновее,  напоминавшему жилище
деревенского попа. Шедшая от большака улица здесь кончалась.
     -- Тебе надо было пойти  с ними, --  назидательно сказал Койт  Хельмуту
Валгепеа.
     -- С  начальством я разговаривать  не  умею, -- признался Валгепеа.  --
Начальники любят обстоятельные доклады, ты им обязан всякое дело объяснить и
обосновать, а в конце  концов  они все равно  потребуют  от тебя  бумагу. Не
знаю, то ли начальников и секретарей выбирают из недоверчивых товарищей, или
пост такими делает, только по-обычному обходиться с ними нельзя.
     Стало смеркаться.
     Где-то залаяла собака.
     Тат-тат-тат-тат-тат-тат.
     Койт подумал, что в Ленинграде  он почти не слышал пулеметных очередей.
Орудийного гула и грохота бомб там было хоть отбавляй. Видимо, городской шум
заглушал  выстрелы.  Ленинград  огромный город.  Настоящий  социалистический
колосс.
     Наконец  дверь  во  втором доме открылась:  оживленно  переговариваясь,
Яннус и боцман Адам спустились с крыльца и направились к своим спутникам.
     --  Первым делом снесем вещи, -- подойдя,  объявил Яннус. -- Переночуем
здесь,  в этом доме,  --  он указал рукой  на приземистое  строение. --  Как
сложим вещи --  сразу ужинать.  Нам выдали талоны в столовую истребительного
батальона. После ужина в лавку, туда нам тоже дали бумажку. Завтра на машине
отправимся дальше.
     Боцман Адам молчал -- он уже достаточно наговорился с секретарем.
     -- Передовая далеко? -- спросил Юлиус Сярг,
     -- Не спрашивал, -- ответил Яннус. Адам продолжал молчать.

     Сярг махнул  рукой и начал распутывать на санках  веревочку. Чемоданы и
рюкзаки были связаны тонкой бельевой бечевкой. Ее тоже раздобыл боцман.
     Огромная,  жарко  натоплендая  печь   в   предоставленном  для  ночлега
помещении обдавала теплом. Только теперь они ощутили  холод, который пробрал
до  костей  во  время  езды  и ожидания.  Теплое  помещение казалось уютным,
несмотря на  то что  ничего,  кроме старого письменного  стола,  коричневого
сейфа, поставленных в ряд стульев и портретов на стене, там не было. Средних
лет женщина оказала пришельцам, чтобы они чувствовали себя как дома, сегодня
Федор Агафонович  больше не  придет и она уйдет. Здесь им никто не помешает.
Работа начинается в девять  утра, тогда явится Федор Агафонович и  она тоже.
Юлиус Сярг попросил боцмана разузнать о здешней фронтовой обстановке, но тот
про-молчал.
     Они поставили чемоданы  с  рюкзаками в  угол и, не  обогревшись,  сразу
двинулись  в  столовую, которая, как  им  объяснили, находилась  на  главной
улице, в здании с открытой верандой, найти просто.
     Опять послышалось пулеметное татаканье, но как-то глуше, и Альберт Койт
подумал, что враг отброшен. Юлиус  Сярг сердился на Адама за то, что тот  не
интересуется  делами  у  Свири.  Он  был  абсолютно  убежден,  что  выстрелы
доносятся от реки, и поэтому нельзя быть такими беспечными.
     Столовую  найти было действительно легко. На веранде кучкой стояло пять
или шесть человек, которые  о чем-то спорили,  потом рассмеялись.  По дороге
боцман все  же  проронил несколько слов, сказал,  что  столовая  принадлежит
местному   истребительному  батальону;   значит,  мужчины   эти  могли  быть
истребителями. Оружия ни у кого не было  -- да и то верно, разве кто идет  с
винтовкой  суп хлебать. Зато  все в защитных галифе, в  сапогах и стеганках.
Стеганки такие же, как у солдат, чуть длиннее обычных, из плотного защитного
материала, и сверху не простроченные. Маркус, тот  носил синий простроченный
ватник и штаны, которые ему выдали в Ленинграде.
     Сярга так и подмывало подойти и завести с истребителями разговор, но он
удержался,  могут еще всякое  подумать,  в  Ленинграде люди были  уж  больно
бдительными.  Поговаривали, что в город  вроде проникли диверсанты или в нем
действуют вражеские  агенты, бывает,  ночью подают  ракетами  и светом знаки
самолетам.   Именно  так,   мол,   было   выдано   расположение   гигантских
продовольственных складов, оттого и снабжение в Ленинграде резко ухудшилось.
     На талоны они получили жирный гуляш  и гречневую кашу. Пищу подавали из
продолговатого, проделанного  в  стене окна, такую раздаточную Дагмар видела
впервые. Гуляш ей понравился,  и каша тоже, у нее снова появился аппетит. Не
иначе, ходьба и  свежий  воздух подействовали,  да и  то, что не  доела свой
завтрак. Ян-нус заметил  этот пробудившийся аппетит  и  опять  подумал,  что
Дагмар становится прежней.
     -- Нам выписали  сахар, шоколад,  масло,  сало  и хлеб, --  объявил  за
столом Яннус  --  Секретарь  райкома  отнесся  к нам  исключительно  хорошо.
Расспросил, кто мы такие, и, когда узнал, что среди нас старая коммунистка с
подпольным стажем, стал еще приветливее. Сперва распорядился выдать талоны в
столовую,  а потом велел  секретарше  позвонить еще  и в  магазин  и  обещал
постараться, чтобы завтра не пришлось тащиться пешком.
     Они ели и радовались. И только Юлиус Сярг прислушивался  к  пулеметному
стрекоту,  который  через  короткие  промежутки  доносился  снова  и  снова.
Беспечность товарищей  его злила: раньше чем отпускать  шуточки,  не грех бы
выяснить  обстановку, разузнать, где противник, в каком направлении движутся
немцы  из  Тихвина, куда, на какую линию  вышли  финны.  Вместо этого  Яннус
лопочет о шоколаде и  шпике. Хорошо, что  их  обеспечивают продуктами, разве
кто спорит, только точная информация  куда  важнее набитого желудка. И  Сярг
решил все  же поговорить с  парнями из истребительного  батальона  --  не то
живешь как в потемках.
     Перед сном поделили принесенные из магазина продукты. Каждому досталась
плитка  шоколада, примерно полкило сала, около  фунта масла,  по два стакана
сахарного  песку,  по  пачке печенья  и  по  полбуханки хлеба. Давно  уже не
чувствовали они  себя такими богатыми  и уснули счастливыми, несмотря на то,
что пулеметный рокот не смолк и к полуночи.
     Наутро  им и впрямь дали машину. А  в следующем районном центре идиллия
кончилась,
     Когда через день они  стояли  в очереди в столовую, то все  поняли, что
везению  пришел  конец.  Хвост очереди завернулся вокруг  столовой и тянулся
вниз  по  косогору. Со  стороны это  напоминало  доисторическое  исполинское
пресмыкающееся, над которым повисло огненное дыхание. Так думал Койт. Чудище
это то растягивалось,  то сжималось; чтобы согреться, люди притопывали, били
себя  руками,  толкались и пихали друг дружку. Их  разгоряченное  дыхание  и
реяло над извивавшейся с "угорья очередью.
     Районный  центр,  куда  они  прибыли  накануне  вечером,  раскинулся  в
живописном месте. Холмы, кряжи, бугры и склоны, низины, лощины и  овраги, по
самой широкой и глубокой балке то ли протекал ручей, то ли катилась речушка.
Меж домами росшие кучно деревья образовывали  островки леса. Но  сейчас было
не до  созерцания всей  этой красоты  -- гигантская очередь отбивала  охоту.
Лишь  Койт сказал  Хельмуту, что  великолепная  здесь  местность, напоминает
чем-то  Отепяа  или Каркси.  В  Отепяа  Койт  побывал  однажды  со  школьной
экскурсией,  в Каркси его нога  не ступала,  назвал  просто так.  Хотя и  не
совсем,  потому что по  описаниям и  фотографиям  представлял Каркси  именно
таким -- в холмах и  долинах. Книга была для Койта все равно что жизнь, мало
того,  книгам  и  вообще печатному слову он верил больше, чем жизни. В  этом
смысле Койт был прямой противоположностью Хельмуту Валгепеа.  Жизнь казалась
ему  подчас скоплением  случайностей,  в которых  книги  устанавливали  свой
порядок, выводили из дебрей фактов  твердые закономерности,  книги и мыслили
разумнее и схватывали существенное. Койт оставался кни-говером, впоследствии
из-за этого он попадал в критические положения: спустя  несколько  лет после
войны дошел до того, что вообще закрывал глаза на действительность. А спустя
еще с десяток лет отверг  книжные премудрости и мучился еще больше.  Наконец
заново слатал  свою  веру,  но  стал  мнительным  и всех  во  всем  винил  и
ненавидел.
     -- Стоять нам здесь, самое малое, три часа, -- сказал Валгепеа.
     -- Вот там,  где балка ширится, у  высоких елей, наверное, озеро,  -- с
восторгом оглядываясь, сказал Койт.
     -- Человек триста, если не больше.
     -- Конечно, озеро, земля такой не бывает, смотри -- ровное как стол.
     -- Пропустить за час  сотню голодных этот  закуток не  может. Враз туда
больше двадцати не втолкнется.
     -- Куполовидный рельеф. Хотя нет -- друмлинный.
     -- Люди все прибывают, хватит ли на всех?
     --  Сколько берез! Весною роща --  настоящее  диво.  Россия  --  страна
берез.
     --  Говорят,  здесь  тоже  гуляш  дают.  С  картофелем  гуляш не плохо.
Собственно, что такое гуляш? Раньше  нас такими блюдами не кормили.  Котлеты
были, карбонат,  свиная поджарка или  баранья грудинка и окорок, еще шницель
по-венски, телячья  поджарка,  дичь,  бифштекс -- всего  и  не  упомнишь. Но
гуляша не было. В России везде гуляш.
     -- Гуляш не русского происхождения,  это венгерское национальное блюдо,
из жирной говядины с приправой, с добавлением лука, овощей, красного перца и
прочих пряностей, -- уже сердясь, пояснил Койт.  В этот миг Валгепеа казался
ему чревоугодником, у которого нет ни малейшего чувства прекрасного.
     -- Преклоняюсь перед  тобой,  Альберт.  Я  и  не  знал, какой ты знаток
кулинарного искусства.
     -- Никакой я  не знаток,  --  отверг  тот похвалу Хельмута Валгепеа. --
Прочел где-то. Наверно, в поварской книге.
     -- И запомнилось? -- удивился Валгепеа,
     -- А мне все, что я читаю, заломинается.
     -- Быть тебе профессором. Если в живых останешься.
     Пророчество  Хельмута Валгепеа  пришлось Койту по  сердцу, он,  правда,
старался быть выше мещанского тщеславия и пустого важничанья, но похвала эта
все же была как бальзам на душу.  Тогда, в очереди, никто из  них не  мог  и
предположить, что предсказанное  Валгепеа едва не сбудется  -- до докторской
степени и  профессорского  звания Альберту  Койту  останется всего шажок.  В
шестьдесят  четвертом   году  он  напишет  докторскую   диссертацию  о  роли
морального   фактора  в  период   развернутого   перехода  от  социализма  к
коммунизму, но к защите  его не допустят, диссертацию сочтут чересчур общей,
среди прочего его будут критиковать за то, что он незаслуженно  отодвинул на
задний  план   принцип   материальной  заинтересо