носятся финны, эстонцы
и  ижорцы.  Некоторые ученые  думают,  что  стронуться с  места угро-фин-нов
вынудило переселение народов, продвижение славян с запада на волжские земли,
однако   молодые  ученые   оспаривают  это  и  утверждают,  что  перемещение
угро-финнов происходило  медленно,  столетиями,  даже  в течение  нескольких
тысячелетий.  Немецкий  ученый  Коссина  и  швед Алмгрен,  в  свою  очередь,
заявляют,  что  угро-финны  перекочевали  на  свои  нынешние  территории  из
Западной Европы, из Франции. Но  эта теория  не выдерживает критики. Говорил
Койт  еще  о  том,  что  угро-финские  языки  делятся  на  несколько  групп:
балтийско-финские, волжские, пермские,  угорские, отдельную  группу образует
лапский язык. А всех языков шестнадцать; по данным тысяча девятьсот двадцать
шестого года, угро-финнов  было девятнадцать миллионов.  Вепсы  относятся  к
балтийско-финской ветви;  по сведениям  эстонской энциклопедии,  их тридцать
три тысячи человек.
     Хотя приходилось общаться с родственным народом и они вместе с  вепсами
удивлялись обилию одинаковых слов,  представители угро-финского племени были
не щедрее славян." Точнее  говоря, вепсы перебивались так же, как и русские.
Валгепеа  нигде не приметил  амбаров  с  полными  засеками зерна  и  муки  и
подполов с кадками масла и развешанными копчеными окороками.  На  веревочках
висели только пучки  табака и низки  грибов, иногда встречалась  еще сушеная
рыба. Валгепеа все примечал, находил случай сунуть нос  в чужие закрома. Как
в русских, так и в вепских  селах колхозники сетовали на одно: война подняла
нормы заготовок, себе почти ничего не остается;  как свести концы с концами,
дожить до нового урожая, того и бригадиры  с  председателями не знают, чешут
затылки.  Много хлеба осталось на полях -- трактористов, шоферов и всех, кто
помоложе, забрали в армию, а тут еще снег выпал  раньше обычного. По крайней
мере,  так понял Валгепеа, остальные  меньше  интересовались  этим. В Сибири
Валгепеа, к удивлению своему, обнаружил, что хлеб обмолачивали еще в январе.
     Вепсы спрашивали, как эстонцам  жилось на родине, они отвечали, что так
же,  как до войны ленинградцам. Люди сознательные, никто больше  на эту тему
не распространялся, даже Юлиус  Сярг,  "Отсталое захолустье", -- решил Койт.
"Беда,  видимо,  в  ведении  колхозного  дела",  --  сказал  Сярг.  "Крупное
коллективное землепользование является  передовой формой ведения хозяйства",
--  заявил  Койт. "По  утрам ходят по домам  и выгоняют людей на работу", --
буркнул  Сярг,  Валге-пеа  не  спешил  высказывать  свою  точку  зрения,  с-
бухты-барахты  судить ни  о чем  нельзя. Мария  Тихник винила во всем войну.
Яннус  напомнил о высоких горках  подушек  на  кроватях и широких  лежанках.
Кровати  и  горки подушек  они видели только через дверь, обычно  пришельцев
помещали  в передней. Дагмар сказала,  что  русские  --  люди хорошие,  куда
душевнее и приветливее, чем эстонцы, которые завидуют  и  чернят друг друга.
Маркус принял замечание об эстонцах на свой счет. Боцман согласился с Дагмар
и  добавил:  не  забывайте,  что  эвакуированные,  как  саранча, объели  все
деревни, что они наказание для жителей, которые вынуждены давать им приют, а
сами  --   тесниться.   Дагмар   спросила:   были   бы   эстонцы  такими  же
гостеприимными,  если бы каждый день через  их дворы тянулись полуголодные и
завшивевшие  беженцы. Яннус принялся защищать Эстонию, сказал, что  не стоит
представлять свой  народ в таких черных красках. Койт заговорил  о равенстве
наций. Потом, уже  в Эстонии,  узнали, что многие  дорогие вещи и  ценности,
даже мебель,  перекочевали  от горожан к зажиточным хуторянам,  что  меновая
торговля процветала на родине куда шире и цены были даже очень кусачими.
     Они сдержали слово  и не совершали ночных переходов.  Но в снегопад шли
-- снега в том году вообще  было  в избытке, снега  и  холода.  Пользовались
большаками, а  счастья на машину все равно не  было. Машины вообще проезжали
редко -- почему,  они  так и  не  поняли.  Позже выяснилось, что наши войска
вернули Тихвин и  эвакуировавшиеся ленинградцы уже  не делали  такой большой
круг. Альберт Койт с превеликим удовольствием спросил бы тогда Юлиуса Сярга:
наконец-то он понимает, что недооценивал боеспособность Красной Армии? -- но
Сярга с ними в то время уже не было.
     Маркус больше с Дагмар о Юхансоне не заговаривал, она этого избегала. К
Маркусу относилась так, будто его и не существовало, никогда не обращалась к
нему, ничего  не  спрашивала и, если  случайно оказывались рядом, немедленно
отходила.  Иногда  Маркус  ловил  на  себе  ее  взгляд,  пытливый  и  словно
умоляющий, но  он сразу же  становился холодным  и даже презрительным, когда
встречался  с  его взглядом. Все между собой говорили, что  Дагмар  оттаяла,
способна,  во  всяком случае,  внешне не  показывать своего горя.  И  только
Маркус молчал, ему  казалось, что  Дагмар близка к  отчаянию. Хотя она ни на
что  не жаловалась, курила,  шутила  и смеялась. Пудрилась и  красила  губы,
попросила  у  молодой  вепчанки  щипцы для завивки и накрутила  себе локоны.
Юлиус  Сярг  искал общества Дагмар,  почти два  дневных  перехода они прошли
рядом.  Двадцать  пять  километров,  семь-восемь  часов.  С  Яннусом  Дагмар
по-прежнему ладила. С Койтом говорила о литературе и театре;  Койт рассказал
Маркусу, что Дагмар, оказывается,'  прочла уйму художественной литературы --
на  эстонском  и  английском  языках.  Койт  продекламировал  на  память  на
английском языке монолог Гамлета "Быть или не быть", и он читал по-немецки и
по-английски. "А любезничали вы между собой на немецком или на  английском?"
-- желчно спросил  Маркус;  Койт  не понимал, какая муха  укусила  друга. На
всякий случай он приписал Маркусу еще и завистливость.
     Мария  Тихник  мучилась ногами все эти триста или четыреста километров,
которые они прошли. Порой жаловалась, что ломит кости, и все видели, что  ей
становится все  труднее  и труднее. В последние дни Мария прибегала к помощи
палки -- боцман Адам  вырезал  для нее палку р красивой ручкой. Врачи  потом
упрекали Марию, что  вовремя не лечилась, она не оправдывалась, ни на войну,
ни на тяжести эвакуации  не ссылалась. Пяр-нуские грязи и кисловодские ванны
немного облегчили страдания, но до конца своей  жизни от ломоты в костях она
так и не избавилась.  Сильнее всего донимали  и продолжали донимать  колени.
Георгины сестра все же выкопала. Домовладелец, бросив жену, сбежал в Швецию,
бывшая хозяйка называла теперь своего мужа  только кобелем и кровопийцей, из
домовладелицы стала  продавщицей  большого, магазина,  в первые послевоенные
годы  сбывала знакомым  из-под  полы сахар. Приносила  также  Марии Тихник и
совала  почти насильно,  при этом  всегда  говорила  о  двух вещах: чудесных
георгинах Марии и своем подлом муже, который исковеркал ее жизнь.

     К  железной  дороге  они вышли возле  Борового. На  карте Юлиуса  Сярга
Боровое было  обозначено  кружочком, по размеру таким  же, как  обозначались
Эльва или Отепя; была  ли это крупная железнодорожная  станция, местечко или
городок -- так и оставалось  неясным, хотя пришли они  в Боровое днем, около
четырех часов, точнее -- в  пятнадцать пятьдесят восемь, если верить "Омеге"
Хельмута Валгепеа. "Омеги" же были признаны  в  Эстонии как  самые точные  в
мире   часы.  На  таллинском  стадионе  на  футбольных  матчах  время   тоже
отсчитывала  "Омега",  но  она  всегда  забегала  вперед  или  отставала  от
судейского секундомера; как заверял Маркус, который с мальчишеских лет бегал
на все состязания  и матчи, где  выступали зарубежные  команды.  Латышские и
литовские футболисты в то время считались зарубежными, балтийский турнир был
интереснейшим спортивным состязанием.  Но Маркус мог и разыгрывать Хельмута.
Валгепеа на спортивных состязаниях не бывал.
     "Омега" Хельмута Валгепеа показывала  15.58, часы Юлиуса Сярга --15.52,
а хронометр Койта -- 16.04. Сярг и Койт заспорили -- историческое время было
зафиксировано  по часам  Валгепеа,  --  Койт  назвал  про  себя это типичным
центристским  подходом.  Было еще  светло, и  они могли бы  вполне  получить
представление  о Боровом,  но, во-первых, они были не в  туристском  походе,
которые лет  через  десять --  пятнадцать  после  войны  войдут  в  моду,  а
во-вторых,  их  повергло в  уныние состояние станции Боровое.  Городок почти
безлюдный.  Еще  километров  за  шесть-семь  до  железной  дороги  навстречу
потянулись бежавшие из Борового  люди.  Настоящее шоссе  в Боровое не  вело;
чтобы добраться до него,  пришлось свернуть с магистрали,  и вот  на этой-то
третьеразрядной, если пользоваться прежними эстонскими  терминами, дороге им
и  встретились беженцы, которые пытались унести  с собой кое-какой уцелевший
скарб. Кто на себе  -- один узел спереди, другой перекинут мешком  за спину,
кто тащил санки или  нес вещи в руках. Попадались и на лошадях -- пожитки на
дровнях, орава  несчастных  женщин  и  детишек  следом. Все торопились  уйти
подальше от Борового -- уже две ночи немцы нещадно бомбили его.
     Если бы они шли не так долго, если бы  не надоело просить у чужих людей
пристанища  (в  действительности оно предоставлялось им всегда  в первой  же
избе, куда они  стучались,  -- поди,  не  оборванцы), если  бы не вымаливать
картошку (они не вымаливали, а расплачивались рублями или выменивали на вещи
или  мыло  Сярга) и  если  бы не собирать с пола  вшей (ими  они одаривали и
любезных  хозяев)!  Но  железная  дорога  казалась  им  землей  обетованной,
долгожданным  раем,  и  они  решили в любом случае добраться до станции.  Не
вняли и остерегающим возгласам, что станции нет, что от здания остались одни
развалины, пути  разбиты, вместо насыпи  огромные  воронки, что  сошедшие  с
рельсов вагоны завалили  дорогу, что  идти  туда  -- значит заведомо  искать
гибели. Немецкие самолеты могут прилететь и в эту ночь. Им посоветовали идти
по  крайней  мере  в  Кадунь,  до  которой  около  восьмидесяти  километров.
Восемьдесят километров -- четыре дня. В  три дня это расстояние из-за  Марии
Тихник  не пройти --  и  они направились в городок, откуда все  бежали. Двух
мнений у  них не было. "Мы должны  идти", -- сказал  Юлиус Сярг. "У нас  нет
другого  выбора", -- подтвердил Альберт  Койт. Русские смотрели на  эстонцев
как на глупых, которые  не слушают разумных  людей,  как на безумцев, ищущих
смерти.
     Станция Боровое и в самом деле была сровнена с землей. Ни одного целого
строения. Правда,  далеко от станции  они тоже не отходили. Всего  несколько
метров,  да  и  то  больше  ради  любопытства.  Здания обвалились,  сгорели,
накренились или  были разворочены надвое,  стояли с содранными  крышами, без
окон и дверей. На месте отдельных домов зияли  воронки,  от  других  остался
только  фундамент, Городок  был  весь в  яминах,  будто изрыт  оспой. Ничего
подобного никто из них  не  видел. Когда  Юлиусу Сяргу потом  рассказывали о
мартовской бомбежке Таллина,  ему всегда вспоминалось Боровое,  а не Великие
Луки и не Нарва -- до фронта Сярг не дошел.
     Сперва они просто бродили вокруг развалин  станционного здания, оставив
санки с поклажей на перроне, словно с минуты на минуту должен был подойти из
Ленинграда скорый поезд на  Сибирь. Ни одного железнодорожника здесь они  не
встретили.  Тогда боцман Адам,  Валгепеа и -Маркус отправились на  разведку,
всем   разбредаться  было  нельзя.  Издалека  донесся  гул  самолета,   Койт
почувствовал  в  желудке  странную  дрожь,   но  сохранил  на  лице  обычное
выражение.  Яннус встревожился,  Юлиус  Сярг  принялся  успокаивать  женщин.
Уверял,  что это  наши  самолеты,  как воют "юнкер-сы" --  он еще в  Финском
заливе  основательно  изучил,  Койт  не стал спорить  с ним,  хотя  звуки  и
показались ему зловещими. Гул усилился, но  тут же притих,  а потом и  вовсе
прекратился. Самолеты могли быть и своими.
     Когда стемнело, решили укрыться  в вагоне.  Пустых было сколько угодно.
Однако в первый  попавшийся товарный  вагон  они не  полезли, а выбрали тот,
который,   по  заверению  боцмана  Адама  и  Валгепеа,  принадлежал  эшелону
Кировского  завода. "Кировцев  повезут дальше  в первую очередь, --  заверил
Валгепеа.  --  Как  только  исправят  дорогу  --  сразу же  отправят.  Готов
собственную  шапку съесть". Колею действительно ремонтировали, и  занимались
этим  железнодорожники,  военные и  гражданские лица --  рабочие  Кировского
завода,  как  полагал  Хельмут  Валгепеа.  Длинный  эшелон явно  принадлежал
кировцам,  даже Койт убедился в этом, когда прошелся вдоль вагонов. В каждом
кто-то  находился,  так что  поезд  не  был таким  уж  необитаемым,  как это
показалось.
     Вначале они просто сидели в пустом вагоне, словно не понимали полностью
своего нового положения. Сознание того, что цель достигнута, что  наконец-то
они  выбрались  к железной  дороге, что у  них  есть  вагон,  и вагон этот в
составе эшелона, который должен рано или поздно тронуться,  вроде бы привело
их в растерянность. А также и то, что они, по  сути, ничего толком не знали,
а  лишь  предполагали.  Первыми  пришли  в себя  Валгепеа и Маркус  и  стали
немедленно  действовать.  Разыскали  в брошенном  вагоне, который  стоял  на
соседнем пути, железную  печурку, настоящую чугунную  "буржуйку", как сказал
Валгепеа, и  установили  в своем вагоне. С этого момента они и  впрямь стали
называть этот  стылый товарный вагон  "своим".  Сярг помогал искать до-ски,и
они  натаскали их столько, что всем хватило подсунуть под бок.  Койт запасал
дрова, носил  обрезки  досок, чурбаки, ходил даже к развалинам присматривать
топлива,  но  угля,  платформы с которым стояли на  четвертом пути, взять не
догадался.  За углем его послал  боцман Адам, К полночи все было в  порядке:
топилась печурка, Мария грела возле буржуйки колени, на досках были устроены
постели.
     Смеялись  и   болтали   наперебой.  Только  Дагмар  была  серьезнее   и
задумчивее,  чем  в  предыдущие  дни,  перекинулась  несколькими  словами  с
Яннусом, а так больше сидела молчком на краю  лежака.  Никто, кроме Маркуса,
не замечал происшедшей в ней перемены, все были возбуждены, полны  ожидания.
Маркус  не знал, как  подойти к Дагмар, хотя  и чувствовал, что  рбязан  это
сделать,  -- рассчитывал на  последующие дни, а  потом упрекал себя.  Боцман
Адам и  Валгепеа  время от  времени  ходили узнавать,  что нового. Работы на
линии   продолжались,  несмотря   на   темноту,   и   это  казалось   добрым
предзнаменованием.  Донеслись короткие паровозные свистки, через час ощутили
первый толчок, В два часа сорок семь минут в дверь постучали и спросили, кто
такие.  "Эстонская  республиканская  актив",  --   с  достоинством   ответил
Валгепеа. "Эстонский республиканский актив",  -- поправил его  Койт. В ответ
донеслось короткое  деловое: "Хорошо". В этом  вагоне они  доехали до самого
Челябинска.  На узловых станциях  неоднократно проводились  проверки,  и они
всякий раз отвечали именно так,  как это сделал впервые Валгепеа, и называли
свой  конечный  пункт  -- Челябинск.  Им  верили  на  слово, и вагон  всегда
прицепляли   к  составу,  направлявшемуся  в  Челябинск.   Это  говорило  об
оперативности и о том, что бумага -- не самое важное, но Альберт Койт не мог
доказать этого Юлиусу Сяргу, потому что его с ними уже не было Ни Юлиуса, ни
Дагмар.
     Дагмар  исчезла  внезапно. Однажды утром ее не оказалось. Никто  не мог
объяснить, что произошло. Чемодан стоял на месте, а  шуба, ботики и сама она
-- исчезли.
     Ночью  Дагмар встала  на "печную  вахту" -- она возражала, чтобы женщин
освобождали от  дежурства.  А  утром ее уже не было. Яннус  был ошеломлен  и
убит,
     -- Она  отстала, -- решил Валгепеа. -- Понадобилось сходить до ветру --
и не успела. Разве знаешь, когда поезд остановится или пойдет.
     Валгепеа был прав -- этого никто не знал. Эшелоны с эвакуированными шли
безо  всякого расписания и графика. Железная дорога была забита составами. В
первую   очередь  пропускали  направлявшиеся  на   запад  воинские  эшелоны.
Отлучаться  из  вагона  было рискованно. Особенно приходилось  тяжко боцману
Адаму и Вал-гепеа, которые на каждой остановке уходили добывать  хлеб. Возле
киосков,  где эвакуированным отпускали его, всегда вилась очередь.  Зачастую
они так и не  успевали дождаться  --  эшелон  трогался.  Хорошо,  если поезд
останавливался на первом или на втором пути -- тогда благодать. Но даже если
оказывались на десятом пути -- за  хлебом отправляться нужно было все равно.
Станции  крупные,   по  десять  и  больше  подъездных  путей;  кроме   того,
сортировочные и бесконечные запасные.
     Общее мнение склонялось к тому, что Дагмар не успела на поезд,  который
неожиданно  тронулся.  Товарные  вагоны  были  без подножек,  даже  мужчинам
приходилось  помучиться,  прежде  чем удавалось  вскарабкаться  в движущийся
вагон, всегда втаскивали друг дружку за руки. А Дагмар слишком полагалась на
себя. Маркус в этом варианте сомневался, у него сразу  возникло чувство, что
Дагмар отстала, находясь в душевном смятении. Оставленный чемодан действовал
на Маркуса удручающе.
     -- Может, успела в какой-нибудь  другой вагон,  -- пытался Койт утешить
Яннуса. -- Вагоны товарные...
     Эшелон, будто проклятый,  все  несся  и несся без остановок. Станция за
станцией оставались позади. В  любой  другой раз  они  бы только радовались,
теперь нервничали.
     Возле семафора, перед небольшим полустанком,  поезд остановился.  Юлиус
Сярг соскочил и крикнул,  что пройдет по вагонам.  И если не найдет  Дагмар,
будет дожидаться здесь или вернется обратно. О нем  пусть не беспокоятся, он
их догонит, как-никак в Ташкент собирается,  И Дагмар прихватит, Яннус может
быть в  нем  уверен. Сярг не послушался трезвых  увещеваний  Валге-пеа,  что
Дагмар   может  ехать   следом,   что  пускай  Юлиус   просмотрит  вагоны  и
возвращается, дурить нечего.
     Сярг все же поехал обратно. Вначале никто не знал, что стало с Юлиусом,
потому  что нигде  больше  он не  объявился.  Лишь после войны, когда Маркус
случайно  встретился с ним в  Таллине,  тот  рассказал  ему,  что  он  тогда
вернулся.  Поезд,  на  который он  забрался  силком,  остановился  только  в
Вологде.  Юлиус  клялся,  что  видел  Дагмар  там.  Она-де  мелькнула  между
вагонами,  он крикнул, но Дагмар, наверное, не расслышала, хотя он и  заорал
во все  горло. Сярг полез под  составами -- у  длинных  русских вагонов  нет
тамбуров,  чтобы  можно было перебраться.  Но  туда, где  между  путями  шла
Дагмар,  он  так  и не  добрался,  вернее, добрался,  но уже без левой ноги.
"Тогда  я  уже  был  не человек", -- говорил  Сярг  в  их первую  и  во  все
последующие  встречи.  Последний, третий  эшелон, под  которым  он пролезал,
двинулся. Надо было спокойно лечь между рельсами, на-' вряд ли что случилось
бы, но  он понадеялся, что  проскочит. Колесо, как гильотина,  отхватило ему
ниже колена левую ногу. Успел  еще раз крикнуть "Дагмар!", больше  ничего не
помнил.  От боли и потери крови лишился сознания. Очнулся только в больнице.
Вот так  и  не получилось из него  ни ташкентца, ни  солдата. А  может, и  к
лучшему,  что  остался  без   ноги:  под  Великими  Луками,  на  полуострове
Сырве-Сяяр и  в  Курляндии многие вообще лишились  жизни. По мнению Маркуса,
Сярг  лишь утешал себя. Спустя некоторое время, весной 1951 года, Юлиус Сярг
разыскал  Маркуса и попросил  взаймы двести рублей: мол, пришла  телеграмма,
чтобы немедленно  явился в Тарту за  новым протезом, а тут случайно оказался
на  бобах.  Теперешний протез все  равно  что чурбак и страшно тяжелый. Сярг
задрал штанину и показал  протез  -- комбинацию из дерева,  железа и кожаных
ремней, дескать, ни к черту не годится, вся надежда на новый. Маркус дал ему
денег, которые  бывший милиционер  так  и не  вернул: под предлогом выкупить
новый протез он уже  несколько  лет занимал у знакомых деньги