фланга оголена?
     Это спрашиваю я.
     --  Нашу  республику будут  защищать другие части. Но что-то я не слышу
особенной убежденности в словах Руутхольма.
     -- По всей видимости, острие немецкого клина нацелено не на Эстонию, --
говорит Нийдас. -- Они стремятся ресчленить наш фронт на несколько отрезков.
     Лейтенант,  видимо  догадавшийся,  о  чем'  мы  говорим,   взволнованно
вставляет какое-то замечание, но я ничего не понимаю.
     В десяти -- пятнадцати километрах  к югу от Валги нас останавливают. На
этот раз не помогает даже бумага лейтенанта -- люди в  милицейской форме и в
штатском не хотят нас  пропускать дальше. Нам  приказывают съехать с шоссе и
встать под деревьями.
     Вылезаем  из машины. Лейтенант требует, чтобы его провели  к  командиру
истребительного батальона.  Так я  предполагаю,  услышав,  как  он  произнес
знакомые  мне слова "истребительный батальон" и "командир". Я не ошибся: нас
в самом деле задержали  бойцы Латышского  истребительного батальона,  и  они
соглашаются отвести Руутхольма и лейтенанта к своему командиру, С  интересом
присматриваюсь  к латышам. В точности такие же, как и наши ребята. Все они в
штатском, большинству из них лет двадцать -- тридцать,  но  есть и постарше.
Вот только  женщин у них в части побольше,  У нас их,  кроме Хельги и врача,
всего пять-шесть человек.
     С  десяток парней и девушек встали в круг и с ловкостью опытных игроков
играют в волейбол. Сначала мне это кажется диким. Вдали слышится гул орудий,
а тут беззаботно  перекидывают мяч! Раза два мяч подкатывается к моим ногам,
я поднимаю его и подаю ударом обратно. А затем как-то невольно присоединяюсь
к ним  и включаюсь в  игру. Волейбол мне знаком, играю  я вполне прилично. К
нам подскакивает и Коплимяэ, и я с удовольствием убеждаюсь, что обращаться с
мячом  он умеет.  Как-никак у эстонского волейбола была неплохая репутация в
Европе, так что нам и не к лицу ударять лицом в грязь и мазать.
     В голове опять мелькает  мысль: не  глупо  ли  это, баловаться с мячом,
когда*  война  дышит  прямо  в затылок. Но  мысль эта приходит  и  уходит, а
настроение  становится  легким,  чуть  ли   не   веселым.  Латыши  оживленно
переговариваются, вроде бы  даже спорят, только вот о чем, непонятно. Может,
о нас?
     Постепенно  то один,  то  другой  покидает  круг,  пока мы не  остаемся
впятером. Три  латышских девушки и мы  с  Коплимяэ. Девушки  --  стройные  и
гибкие, они подбадривают друг друга  возгласами и отбивают почти все мячи. Я
тоже  прыгаю, бросаюсь и  бью с таким увлечением и азартом, будто мы сделали
бог весть какую ставку.
     Темнеет.  Мяч  перелетает  в  сумерках темным  шаром.  Девушки  устают.
Поневоле приходится  прекращать  игру. Я  вспотел  и  немного  запыхался, но
чувствую  себя  отлично.  Словно нет никакой войны, словно  мы  не выполняем
особое  задание,  а  просто-напросто  выехали  на  увеселительную  прогулку.
Хочется сказать  партнершам что-то  приятное,  но  я  не знаю латышского.  Я
улыбаюсь им, они -- мне. Может, они владеют немецким?
     -- Данке шен!
     Не следовало бы этого произносить.
     Одна,  правда,  кидает как  бы украдкой "битте  зер", но другие тут  же
становятся серьезными.
     Нийдас наблюдает за нами со стороны. Мне кажется, что в душе он смеется
надо мной.
     Издали за нами весьма насупленно следят бойцы Латышского батальона.
     Закуриваю папиросу. Хорошее настроение улетучивается. По телу пробегает
холодок.
     Руутхольма и лейтенанта все еще нет.
     Гул орудий не смолкает.
     Теперь наша недавняя  игра в  волейбол  кажется  дурью, Нет, никогда не
набраться мне солидности,

     Нам надоедает ждать, и мы решаем съездить за Руутхольмом и лейтенантом.
Но  едва  Коплимяэ  включает мотор  мотоцикла,  как  латыши начинают  что-то
кричать и бегут к нам. Мы кое-как понимаем, что нам не разрешено двигаться с
места. Значит, понимаю я задним числом, они и в самом деле спорили о нас. Мы
явно  вызываем подозрение. Не  очень, конечно, сильное -- не то они обошлись
бы с нами посуровее. И вряд ли стали бы играть с диверсантами в волейбол.
     А за лесом гудят орудия.
     -- Артиллерийская дуэль, -- говорит Коплимяэ.
     -- Орудийная канонада, -- подсказываю я свой вариант.
     Бывают,   видимо,  обстоятельства,  когда  просто  необходимо  говорить
глупости.
     Трогаемся  в  путь  лишь  после того, как становится совсем  темно,  --
видимо, не раньше полуночи.
     По  словам Руутхольма,  им  пришлось  немало постараться, чтобы  латыши
поверили им, что мы  не бандиты и не диверсанты. В  Латвии  таких порядочно,
как  выяснилось  из разговора с  командованием батальона.  В Риге стреляли в
спину отступающим  красноармейцам. Нас приняли за  белоэстонцев. В  голове у
меня  крутится  множество  вопросов,  но  сейчас   нет  времени  на   долгие
объяснения.
     Ехать дальше нам  все-таки не разрешили. Командир батальона уверял, что
продвигаться просто некуда. Что южнее начинается якобы уже  ничья земля. Что
никакой определенной линии фронта вообще не существует. Основные силы немцев
продвигаются на восток, намереваясь,  вероятно, вклиниться  между  Москвой и
Ленинградом, хотя черт их знает. Если мы поедем в сторону Смилтене, то можем
легко угодить прямо  в объятия к  фашистам.  Ни  по ту, ни  по  эту  сторону
Смилтене  нет  частей  Красной Армии, ведущих бои.  А части,  отступающие по
шоссе Рига  --  Псков,  догнать нам  уже  не  удастся.  Для  того же,  чтобы
установить связь  с частями, отходящими  по  Валмиерскому  шоссе,  нам  надо
вернуться назад в Валгу и  ехать в Валмиеру другой  дорогой. Захватили немцы
Валмиеру или нет, этого  командир батальона с точностью сказать не мог. Да и
в отношении.

     Смилтене нет  ясности. Не мог  он  ничего  сказать и про то,  далеко ли
продвинулись немцы на север от Риги и развивают ли они вообще наступление по
приморскому шоссе или нет. Но сама Рига пала, это утверждают все.
     Нам ничего больше не остается, как вернуться в Валгу.
     Там мы  снова  заглядываем  на вокзал, где стало намного тише. Командир
какой-то  отступающей части (или это был комендант станции?) не советует нам
ехать  куда-нибудь ночью. А двигаться  по направлению  к  Риге категорически
запрещает. Грустно улыбнувшись, он говорит,  как перевел мне Руутхольм,  что
кто его  знает: может, утром нам уже никуда не придется  торопиться, так как
передовые немецкие соединения  могут с  минуты  на минуту  подойти к  Валге.
Майор с грустной улыбкой  показался мне паникером. Но Нийдас утверждает, что
просто нам попался честный человек, не боящийся смотреть фактам в лицо.
     Ночуем в  роще на окраине.  Хотя  прошлую  ночь  мы  провели в  пути  и
задремывал ненадолго только я, никто  из нас не рухнул в беспамятный сон. Мы
клюем носом, сидя в машине, в то время как один отбывает в караул.
     Когда  подошла моя очередь, я добрел до  шоссе,  где открывался широкий
вид на южную  и юго-восточную сторону. В двух-трех  местах небо  отсвечивало
краснотой. Горят деревни. Гула  орудий больше  не слышно. Временами впереди,
очень далеко от нас, начинает что-то светиться. Должно быть, ракеты.
     Удивительно тихо.
     Откуда-то  со  стороны Эстонии  доносится  ленивый  собачий лай. Еще  я
слышу,  как скрипят  колеса телеги, не на шоссе,  а за кустами, позади меня.
Наверное, там проходит какой-нибудь лесной проселок.
     Перед самым концом  караула мимо меня проезжает военная  автоколонна --
машин десять. Я поскорее прячусь за дерево. Кто его знает, еще за диверсанта
примут.
     Забравшись обратно в машину, я глубоко засыпаю.
     Утром  у всех  нас подводит живот. После  Тарту  мы не  перехватили  ни
крошки.
     Нийдас возится  целый  час, пока заводит  машину.  Мотор  не слушается:
фыркнет  и  тут  же  заглохнет. То ли  аккумулятор  сел,  то  ли стартер  не
работает, то ли карбюратор заливает, то ли, наоборот, нет бензоподачи.

     Так рассуждают  Коплимяэ и  Нийдас, по очереди крутя ручку  и садясь за
руль. Я про себя размышляю, где  же были у Нийдаса  глаза там, на ипподроме,
но держу язык за зубами.
     Валга  кажется сегодня совершенно вымершей.  На улицах  почти  никакого
движения:  ни  прохожих, ни  транспорта. Уже девять, но не видно ни открытых
столовых, ни магазинов.  Наконец находим  какую-то лавчонку и  покупаем  там
затвердевшую копченую колбасу  с  буханкой черствого хлеба. Отвешивая товар,
продавец недоверчиво пялится на нас. Казалось, он хотел что-то спросить,  да
не решился.
     Станция  словно  оцепенела. Военные эшелоны ушли, по рельсам разбросаны
одинокие вагоны.. На  перроне беспомощно топчутся три-четыре  красноармейца,
какой-то  капитан спорит с железнодорожником. Откуда-то  доносится несколько
выстрелов, потом опять все смолкает. Наш лейтенант заговаривает с бойцами, с
капитаном,   но   те   только  пожимают  плечами.   Руутхольм  обращается  к
железнодорожнику -- тот лишь пренебрежительно машет рукой.
     Направляемся в центр.
     Кружим  по  безлюдным улицам.  В  северной части города опять раздаются
выстрелы, и мы направляемся туда.
     Свернув на улицу,  по  которой  мы вчера  ехали к вокзалу, обнаруживаем
посреди дороги  грузовик с высокой  кладью. Подъехав поближе, видим,  что на
самом  верху  клади, на  мешках  зерна, лежит, раскинув  руки, красноармеец.
Ветровое  стекло  машины  пробито   пулями.  Мы  останавливаемся,  Руутхольм
вскакивает  на  ступеньку  грузовика  и  открывает дверцу.  В  кабине сидит,
скрючась, убитый шофер. Все это так неожиданно.
     Молча, не совсем еще  понимая,  что все это значит,  садимся в машину и
едем дальше.
     На окраине  города, там, где к нему  сворачивает  Тартуское  шоссе,  мы
видим большую группу латышских милиционеров. Некоторые из них лежат на  краю
кювета и время от времени стреляют, целясь в дома на той стороне дороги.
     Нам говорят, что за  этими домами прячутся бандиты. Латыши рассказывают
нам и про перестрелку на станции, но я не все понимаю.
     Достаю из машины винтовку и занимаю боевую позицию рядом с латышами,
     Я  весь  еще  под впечатлением того, что  видел  несколько минут назад.
Отсюда, с возвышения дороги, мне  все еще виден грузовик  с высокой  кладью.
Кто убил  красноармейцев, вывозивших  зерно?  Кроме местных  жителей,  вроде
некому  -- ведь немцы еще не вошли в Валгу, Может, убийцы прячутся теперь за
этими крошечными коробочками домов?
     Напрягаю зрение, но не обнаруживаю возле зданий. ни души.
     Совсем рядом со мной раздается выстрел, и я тоже нажимаю на спуск.
     Милиционер,   лежащий   рядом,  что-то   спрашивает   у   меня  сначала
по-латышски,  потом по-русски.  Я  пожимаю  плечами.  Мне стыдно.  Вдруг они
спросили,  кого  я видел.  А ведь я бабахнул просто так, от возбуждения,  от
какого-то совсем непривычного чувства.
     Не  выношу  тех,  кто  убивает из-за  угла.  Бандитов,  чьи  пули убили
красноармейцев, вывозивших  зерно.  Для меня они  такие же враги, как немцы,
про которых я не  знаю, насколько они продвинулись вперед. Но осуждать врага
--'одного этого, конечно, мало,  надо еще что-то делать, я понимаю.  От этой
полуосознанной потребности что-то делать я, наверно, и выстрелил.
     Но  тут  же  я себе сказал: парень,  ты не совсем  честен.  Ненависть к
врагу,  она,"  понятно,  есть, но  не  подстегнула ли  тебя  и твоя  обычная
опрометчивость?  Дурацкий у  меня характер: из  побудительных мотивов своего
поведения я всегда сумего выколупить самые ничтожные и бесплодные. Не иначе,
какой-нибудь  комплекс  меня донимает, нельзя  же  это  назвать  критической
самооценкой. Самокритика --  дело куда более  серьезное, чем копание в себе.
Слишком рано, пожалуй, я взялся за книги по психоанализу, только и умею, что
изводить самого себя.
     Руутхольм заставляет  меня вылезти  из  кювета. Решено  возвращаться  в
Таллин через Пярну.
     Спрашиваю: неужели задание  уже выполнено? Руутхольм  отвечает,  что мы
могли бы направиться  обратно еще прошлой ночью. Самые существенные сведения
были получены уже вчера вечером на вокзале. Все осталь ное -- сообщенное нам
и в Латвии и милиционерами -- лишь подтверждало прежнюю информацию.
     Выслушав его, выпаливаю:
     -- В  Валге будто уже и нет советской власти. Руутхольм понимает, что я
имею в виду пустынные
     улицы,  закрытые  магазины, неразбериху  на станции, покинутый  горком,
убитых красноармейцев, выползших откуда-то бандитов и все такое. И говорит:
     --  Классовый  враг  воспользовался обстановкой. До  чего же я был рад,
когда перед нашим отъездом
     к  Валге подъехал караван машин: остановившись  на минутку, он двинулся
прямо к центру города. Руутхольм  поговорил с прибывшими и с удовлетворением
сообщил  мне, что советская власть вернулась  назад. Выехавшие вчера местные
руководящие органы были направлены из Тарту обратно в Валгу.
     -- Расползшиеся швы так скоро не сметываются, -- замечает Нийдас.
     Неужто швы и впрямь расползаются?
     В  Тырве  работает столовая,  и  мы  получаем  приличный  обед. За едой
поглядываем,  не  проявляет  ли кто-нибудь чрезмерного любопытства к  нашему
"опелю".  Винтовки  мы оставили  в  машине,  но я потихоньку сунул в  карман
гранату. Слишком настырных можно, конечно, отпугнуть пистолетами политрука и
лейтенанта, но граната все же надежней.
     Здесь все выглядит нормальным. Или это одна видимость?
     После Валги я уже не так беззаботно гляжу на мир.
     Извилистые дороги Южной Эстонии то сбегают вниз,  то карабкаются вверх.
Нам открываются  чудесные ви ды:  Эстония все-таки чертовски  красива. Решаю
про себя, что после войны обязательно вернусь сюда. Объеду на велосипеде все
холмы и долины. Дам заодно крюка  в Отепяа и Хаанью.  А то глупо получается:
эстонец, а родины своей  нисколечко  не  знает.  Самые  красивые  местечки в
Северной Эстонии  я перевидал, а вот  в Тае-васкоду и на горы Каркси даже не
заглядывал. Ну,  не беда, через год  мы это исправим. Ведь  война дольше  не
продлится.
     Как  ни  странно,  но  в Южной  Пярнумаа  мы заблудились.  На  каком-то
перекрестке свернули не туда и вот теперь кружим по лесам. Чертыхаемся из-за
того, чтo нам не дали с собой карты, а еще больше нас злит то, что множество
дорожных указателей  и километровых столбов сломано и повалено. Насчет этого
у нас даже заходит спор. Нийдас уверяет,  будто это сделали наши, а я думаю,
что это работа диверсантов. Но кто прав -- не докажешь.
     Решаем  остановиться  в  первом  же  поселке, чтобы  уточнить  маршрут.
Колесить и дальше -- только терять время.
     Километров через десять показывается- кучка домов. Среди них выделяется
здание с мансардой.
     "Исполком или школа", -- решаю я.
     И  в тот же миг обнаруживаю, что на другом, еще более  представительном
здании развевается сине-черно-белый флаг*.
     * Цвет флага буржуазной Эстонии.

     Сине-черно-белый флаг замечают и остальные. Все те, кто сидит в машине.
Вот  насчет  Коплимяэ  не   скажу.   Пожалуй,  нет,   потому   что  он,   не
останавливаясь, пронесся дальше.
     Аксель Руутхольм немедленно скомандовал:
     -- Давайте к исполкому!
     Нийдас  предлагает  проскочить  с  ходу  дальше,  но  Руутхольм  вполне
категоричен.
     -- Нет, остановитесь!
     Я по-прежнему пялюсь на флаг.
     Честно говоря, комбинация синего, черного и  белого красива, и  я очень
свыкся с ней. К  примеру,  если пустить  по  сине-черно-белому  фону красную
полосу, может получиться очень солидно.  Мы,  комсомольцы, даже  спорили  на
этот счет. "Неужели  ты  не понимаешь,  --  говорили мне, -- что все те, кто
плачется   по   старому   строю,   не   упускают   случая   противопоставить
интернациональному  красному  знамени   пролетариата  свой  сине-черно-белый
флаг?"  Оно,  конечно,  верно. Сын  хозяина нашею  дома  носит под отворотом
пиджака  трехцветную розетку. Однажды сгоряча он даже похвастался ею.  Я тут
же  сорвал с его груди  розетку,  но не сомневаюсь, что он обзавелся другой.
Мальчишкой я частенько поколачивал хозяйского отпрыска, и он побаивался меня
даже теперь, став взрослым.  Но в  тот раз он ни за что не хотел уступить, и
дело дошло до рукопашной.
     Успеваю второпях подумать, что  если  дом у  дороги и  впрямь  является
исполкомом, то на древке должно развеваться красное знамя.
     Машина останавливается.  Мы стремительно выскакиваем.  Я  прихватываю и
винтовку,  а  Руутхольм  -- нет, он ведь с  пистолетом. Нийдас  остается  за
рулем.
     Возле дома  ни  души.  Оглядевшись  по сторонам,  я окончательно в этом
убеждаюсь. В окнах тоже никого не видно.
     Руутхольм  открывает дверь. Она  скрипит, и  это  почему-то режет слух.
Наверно, я  слишком  взвинчен.  Попадаем из  сеней  в просторное  помещение,
перегороженное барьером.
     Пустота, все перевернуто вверх дном. Пол  усеян  бумажками и  бланками.
Ящики столов выдвинуты, а них все переворошено. Такой же ералаш  и на полках
открытого шкафа...
     Под  ногами  хрустит  стекло.  Это я наступил  на какой-то растоптанный
портрет, разломанная рамка которого выглядывает  наполовину  из-под шкафа. Я
непроизвольно  поднимаю глаза.  На стене  темнеет  четырехугольное пятно.  С
большого крюка  свисает обрывок шнура.  Кто-то сорвал  портрет  со  стены  и
швырнул его на пол. Да еще и ногами топтал, потому что  осколки стекла очень
мелкие, а от портрета остались одни клочья.
     Наклоняюсь и поднимаю их с пола. Разглаживаю ладонью обрывки, складываю
их вместе и  внезапно ощущаю, как по всему моему телу  разливается возникшая
где-то в самой  глубине  души цепенящая  тревога.  На меня смотрит  знакомое
лицо,   истоптанное  до  неузна   ваемости  чьими-то  тяжелыми  подошвами  и
подкованными каблуками.
     --  Бандитская работа, -- говорит Руутхольм. Лейтенант тоже взрывается,
но что он говорит, я не понимаю.
     Перед  глазами  снова  всплывает  утренняя  картина:   пробитое  пулями
ветровое  стекло грузовика, распластанный на  мешках красноармеец  и мертвый
шофер, скрючившийся между рулем и сиденьем.
     Обходим  все здание  и  никого не  обнаруживаем.  Кто-то рылся во  всех
комнатах -- всюду кавардак. Даже в жилой части дома.

     Флотский  лейтенант   опять   произносит  что-то  взволнованное,  но  я
по-прежнему не понимаю,
     -- Ладно,  --  решает политрук. -- Делать  здесь нечего. Поехали.  Надо
поскорее сообщить обо всем в Пярну.
     Мы выходим.
     Я подскакиваю к  флагу и что  есть  мочи дергаю полотнище.  Проще всего
было бы вынуть  древко  из кронштейна, но  вместо этого я, будто  иначе было
нельзя, приставляю винтовку  к  стене, вцепляюсь  обеими  руками в  древко и
переламываю его пополам. Обломок  палки с сине-черно-белым полотнищем швыряю
с крыльца на землю.
     В тот же миг кто-то рявкает:
     -- Руки вверх, красное отродье! Мгновенно оборачиваюсь.
     На меня и на моих товарищей нацелено пять-шесть винтовочных стволов.
     Деваться некуда. Лишь немного погодя я с болью соображаю, что мне бы не
следовало оборачиваться:  надо  было молнией  прыгнуть  за  угол. Начался бы
переполох,  я и сам улизнул  бы и отвлек бы  внимание от товарищей. А теперь
вместо  этого стою, подняв руки, и злобно пялюсь на  тех, кто так перехитрил
нас.
     Стоять   перед   нацеленными   на   тебя  винтовками  неприятно.  Мысли
разбегаются.  Все твое существо превращается  как  бы  в  один  нетерпеливый
вопрос:  что дальше?  Слышишь  каждый  шорох,  взгляд  пригвожден  к  рукам,
сжимающим смертоносное оружие.
     Ко мне подходят" двое. Здоровенный широкоплечий мужчина с суровым лицом
и еще один -- постарше, помельче и  покруглее,  с  острыми глазками.  Второй
безоружен, у первого вместо винтовки какое-то незнакомое мне оружие, похожее
на большой пистолет, с длинной патронной обоймой.
     Тот, что поменьше, орет:
     -- Подними!
     Лишь после второго  окрика: "Подними!  Флаг подними!"--  я понимаю, что
приказание обращено ко мне.
     Гляжу на крикуна.