на песчинки,  которые попадали
на зуб. В темноте бродил просто так по вьющейся между деревьями тропинке или
забирался  на  холм,  откуда  при  ясной  погоде открывался чудесный  вид на
звездное небо. На прогулке ему  никогда  не  было скучно,  на прогулке он не
задумывался о себе,  о своих болячках, потому-то и старался, по возможности,
меньше  пребывать  в четырех  стенах. Конечно, он  должен  был лежать, и  он
отдыхал, как советовали  врачи. Глотал таблетки  интенсаина, которые  достал
ему  Яак.  Но  большую  бутылку  с  микстурой он так  и не раскупоривал, ему
казалось, что и без того "залечился". Хотя Андреас  чувствовал себя  в  доме
отдыха довольно хорошо, больше трех недель от там не выдержал.
     Может, Маргит тянула его в город.
     Маргит навестила  его в доме отдыха. Приехала на своем  "Москвиче", без
конца болтала о своих шоферских талантах, похвасталась, что наездила  девять
тысяч двести  километров, хотя машину  купила всего лишь весной. Посетовала,
что у нее в талоне есть уже один прокол. Проехала на красный свет, вообще не
заметила светофора,  он был установлен  там всего два дня  назад.  Ехала как
обычно, зная, что едет по главному пути, спокойно проскочила перекресток,  и
тут раздался  свисток гаишника,  -- два милицейских работника дежурили возле
перекрестка. Так вот и попалась. Маргит призналась, что ей  нравится держать
в руках баранку, в командировки теперь ездит на своей машине, одна беда, что
срывается  на  гонку. Она не  терпит,  если  кто обгоняет ее, месяц назад от
моста  Ягала  до  Лощины Пада мчалась наперегонки  с какой-то  ленинградской
"Волгой",  на  прямой выжимала сто  десять, сто двадцать. В  Падаской лощине
"Волга"  отстала.  "Волгу"  тоже  вела женщина,  полная  блондинка,  которая
погрозила ей кулаком -- она, Маргит, не пропустила "Волгу". Вначале "Волга",
правда, пронеслась мимо, но  перед Вийтна Маргит опередила ее; видимо, в ней
живет дух гонщицы. Маргит свозила его в райцентр, они пообедали в ресторане,
где их быстро обслужили, хотя они и не заказали  ни вина, ни водки. "Это все
благодаря тебе, -- поддразнила его Маргит, -- ты действуешь на женщин".  При
этом Маргит даже  покраснела. Андреас сказал, что им  просто попалась добрая
официантка.  На  обратном  пути  Маргит  остановила  машину  и  очень  нежно
поцеловала его. Обычно при  поцелуе она крепко прижималась к нему,  на  этот
раз Маргит как бы отстранялась от него. Андреас попытался было привлечь ее к
себе, но  она не позволила.  '"Мы  не  должны..."  --  прошептала  Маргит  и
отодвинулась, слова "мы не  должны" прозвучали в ушах Андреаса, будто щелчок
хлыста.
     Маргит  надолго  не задержалась, Андреас не уговаривал ее  остаться, не
хотел слышать нового щелканья хлыста.  После ее  отъезда он бесцельно бродил
по лесу и вернулся  обратно  почти  в полночь. Намеренно утомлял себя, чтобы
отогнать тревожные мысли. Беспокойство это  было  связано  с дочерью,  не  с
Маргит. Конечно, слова  Маргит больно задели его и лишний раз напомнили, что
сейчас он всего лишь полукалека, если не хуже того. Юлле доставляла ему куда
больше волнений.
     В действительности Андреас Яллак спешил в город не столько от скуки или
ради  Маргит, сколько из-за  дочери. Он хотел поговорить с Юлле спокойно.  И
сглазу на глаз, без  чужого  присутствия. Если бы  дочь навестила его одна и
сказала  о своем решении, он, может, и сумел  бы открыть ей глаза. Рассуждая
так, Андреас снова  сказал себе, что меньше всего он сумел воздействовать на
своих детей.  На детей и жену свою. Тяжкое  чувство вины полностью придавило
Андреаса. Ведь жениться его толкнуло упрямство, а не глубокая привязанность.
Он  ведь ясно понимал, что Найма  не заменит ему Кдарин, и все же помчался с
нею в загс. Поступив  опрометчиво, испортил не только свою жизнь, но и жизнь
Наймы. Она так никогда  и не ощутила радости  счастливой замужней женщины. В
ее озлобленности и придирках виноват прежде всего он, Андреас Яллак, сам. Ни
на кого другого нет у него права сваливать вину -- ни на  характер Наймы, ни
на ее  доносные письма и ни на Этса, принесшего сестре весть  о его  смерти,
еще меньше на Каарин, которая  поверила  тому, что сказал брат. Он не должен
был жениться на Найме и все-таки  женился и испортил  ей жизнь. И ей и детям
своим. Дети невольно ощущали  ложь, которая отравляла их семью, поэтому и не
доходили до  сына  его поучения,  поэтому  не может он убедить и дочь  свою.
Больше того, какое  у него моральное право читать  лекции,  учить уму-разуму
других людей, если сам он не сумел жить согласно своим убеждениям...
     В  дом отдыха Юлле  явилась не одна, ее сопровождал  Таавет Томсон. Они
приехали на  его служебной  машине,  с бутылкой шампанского, тортом, сочными
южными грушами, спелыми  персиками и  остро  пахнущими гроздьями "изабеллы".
Когда  чер.ная  "Волга" завернула во  двор  дома отдыха, Андреас решил,  что
приехали кутить какие-то деятели. Но  тогда  затопили бы баню, а  может, это
просто какие-нибудь ревизоры или заплутавшиеся проезжие. Впрочем,  какое ему
дело  до   машины  и  ее  пассажиров.  Андреас  продолжал  спокойно  чистить
зеленушки;  хотя   был   октябрь,  он  каждое  утро  находил   новые  грибы,
высовывавшие из-под  песка  свои зеленоватые шляпки.  Когда он  увидел,  кто
вышел из машины, ему стало не по себе. Юлле и Таавет и впрямь ошеломили его.
После  долгого предисловия Таавет объявил, что они с Юлле решили пожениться.
Раздраженный Андре-ас резко бросил:
     -- Юлле годится тебе в дочери, а не в жены.
     -- Отец, я люблю Таавета! -- воскликнула Юлле.
     -- И я всей душой люблю Юлле, -- поспешил заверить Тааает.
     Значит, Юлле под  влиянием Таавета  отказалась  от университета, Таавет
устроил ей квартиру, сделал  Юлле  своей  любовницей, испортит ей всю жизнь.
Андреас все больше выходил из себя, он  не смог остаться спокойным  и гневно
спросил:
     -- Больше или  меньше,  чем  своих прежних  жен? Юлле сверкнула на него
глазами и крикнула:
     -- Отец, это подло! Андреас не отступил:
     -- Если кто из нас подлый, так это не я, а твой... любовник.
     --  Боже  мой,  как   ты  можешь  так!  Единственный,  кто  не  потерял
самообладания, был
     Таавет Томсон.
     --  Не обвиняй  отца, --  попытался  успокоить  он Юлле,  -- едва  ли в
аналогичной ситуации и я поступил бы иначе. Дорогая  Юлле, мы  должны понять
отца,  для него все  неожиданно. У твоего  отца есть основания сомневаться в
моем чувстве, я старше  тебя почти на тридцать лет и дважды был женат. Факты
против  меня,  Юлле.  Отец  видит  сейчас во  мне  человека,  который  может
испортить  тебе жизнь.  С условной точки зрения ко мне  и нельзя  относиться
по-другому. Но твой отец всегда стоял выше  условностей. Если он поймет, что
ты значишь для меня  больше, чем вся моя  жизнь, о  карьере я  и не  говорю,
тогда  он  поймет нас.  Раньше, Андреас,  я не знал, что  такое любовь,  ты,
может, не веришь мне, но, это так. Постарайся понять меня,  старый друг. Mнe
не легко было предстать пред твои очи, в своей честности и  откровенности ты
грозен,  как  Юпитер, но я не мог иначе. Я не мог, и твоя дочь тоже. Я же не
смел пойти в загс за твоей спиной. Меня  ты можешь ругать, Андреас, называть
подлецом  и  негодяем, но упрекать свою дочь  у тебя права нет. Она столь же
невинна, как  и  в  день ее  прихода в министерство.  Я все же  не мерзавец,
дорогой  Атс, да  и  Юлле вся  в  тебя,  нам нет надобности  опускать  перед
кем-либо глаза. Мы оба понимаем, что Ередрассудки против  нас,  но мы решили
защищать свое счастье. Юлле, конечно, станет по счету моей третьей женой, но
я могу  тебе, Атс,  без  малейшего сомнения поклясться,  что  она будет моей
последней  женой, потому что она  первая, кого я  люблю всей  душой,  люблю,
уважаю  и  считаю  бесконечно  дорогой.  Нам,  мужчинам,  нелегко  прийти  к
пониманию того, что такое любовь, что это за кружащее голову опьянение. Я не
единственный, кто ошибался в своих чувствах, благода-ря твоей дочери, Атс, я
нашел истинную любовь, и я хочу надеяться, верить и надеяться, что и Юлле не
ошибается во  мне. Во всяком случае,  со своей стороны я постараюсь  сделать
все, чтобы не  испортить жизнь твоей дочери. Я  надеюсь как раз на обратное:
если бы я смог сделать жизнь Юлле хотя бы немного богаче и счастливее, то  я
и сам был бы счастлив.
     Потеряй  Таавет   самообладание,  Андреасу  было  бы  легче   перенести
услышанное,  тогда  бы  он больше  и поверил ему, но тот  был  спокоен. Лицо
Таавета, правда, покраснело, голос  его  даже немного дрожал, но он сохранял
спокойствие.  Именно  то, что Таавет  не  вспылил, что слова его  лились без
запинки,  что  язык  выговаривал  слова,  при  которых  обычно  теряются,  и
возмутило Анд-реаса больше всего. Позднее ему казалось, что  Таавег вел себя
как поднаторевший фразер, каждый довод которого тщательно продуман. Андреаса
бесили  директора   и  руководители   учреждений,  которые,  отчитываясь  на
какой-нибудь  ответственной  коллегии,  не  моргнув  глазом   принимали  все
выдвигаемые упреки,  без возражения  признавали свои  ошибки, кого  и  самая
острая критика не приводила в замешательство, кто даже велеречиво благодарил
критиковавших  и  достигал тем  самым  своей цели:  избегал  более  строгого
наказания и  прослывал в понимании своих ошибок человеком принципиальным. Он
не  мог избавиться  от чувства, что  Таавет действовал в точности по примеру
тех  деятелей,  которые привыкли выходить сухими из воды, для кого лицемерие
стало свойством характера.
     Таавет  снова  заговорил, Андреас выслушал, его до конца и сказал всего
четыре слова: "Я не верю  тебе". Шампанское осталось  нераскупоренным,  торт
неразрезанным,   груши,   персики  и   виноград  нераспробованными.  Андреас
предложил им немедленно уезжать, он выставил  дочь и  Таавета,  Юлле  ушла с
поднятой головой,  со слезами  на  глазах,  Таавет  высказал надежду, что  в
дальнейшем они все же найдут общий язык.
     Отправляясь в город, Андреас рассчитывал спокойно поговорить с дочерью,
хотя понимал,  что навряд ли сможет переубедить Юлле. Она вся в него, в этом
Таавет  прав.  Андреас сожалел,  что не  поговорил с дочерью  наедине, поток
слов, который излил Таавет, вывел его из себя.
     Таавет  может действительно быть влюблен в  Юлле, и она может  остаться
его  последней женой, но Андреас  не верил, что Юлле будет  счастлива с ним.
Сейчас дочь  принимает внимание и уверения Таавета за чистую монету,  но что
будет, когда  у  нее откроются  глаза?  Тааве-ту нужна  молодость  Юлле,  не
глубокое  душевное чувство, а  чувственное влечение подгоняет его, не чистая
юношеская страсть, а похоть стареющего самца. С каждым днем Андреас все хуже
думал о Таавете, ставшем теперь в его  глазах воплощением ханжества, наглого
эгоизма, цинизма и  нечистоплотности, всего того, что  Андреас презирал всем
сердцем. Тяжелее всего  было ощущать бессилие что-либо изменить. И все же он
хотел . поговорить с дочерью. Поэтому и спешил вернуться в город пораньше.
     И с Тааветом он собирался поговорить по-мужски, с глазу на глаз.
     Но спешил он напрасно.
     На телефонный  звонок незнакомый голос (ответил, что товарищ Юлле Яллак
уехала отдыхать на юг. Телефон Таавета молчал, секретарша  министра сказала,
что  заместитель министра  Томсон отдыхает на  Кавказе. Андреас  понял,  что
опоздал, Юлле и Таавет явно приводят отпуск вместе.
     Все  острее Андреас ощущал, что во всем виноват он  сам и никто другой.
Пытался  подавить  углублявшееся  чувство  вины,   казался  себе  потерявшим
равновесие неврастеником,  который  уже  не в состоянии  правильно оценивать
положение. Болезнь сердца, говорят, изменяет психику человека, вероятно, это
произошло и с ним. Не видит ли он все в  черных красках? К  тому же не глупо
ли ревновать дочь  к Таавету? С отцами это вроде бы иногда случается. Матери
не выносят  невесток,  отцы --  женихов  своих дочерей. В большинстве матери
дурнее отцов,  на этот раз все  наоборот. Может, и Найма волнуется? Не пойти
ли ему к ней и вместе подумать  о том, как быть с Юлле? Только что это даст?
Для Наймы  это будет лишь подходящий повод для злорадства, или  станет назло
ему хвалить Томсона: представительный, солидное положение, хорошая зарплата,
персональная машина. Когда-то Найма именно так восхваляла  Томсона,  ставила
его умение жить в пример ему.
     Отдыхая   на  чурбаке,   Андреас  подумал,   что   разговор  с   Наймой
действительно ничего не изменит.  Наверное, дочь его  уже  стала  любовницей
Таавета. Тут  же  он  сказал себе,  что не смеет  так  плохо  думать о своем
ребенке. В конце концов, в  чем  он может  упрекнуть  Юлле? Что влюбилась  в
пожилого мужчину, в человека, которого ее отец больше не ценит? Не погряз ли
он сам в предрассудках? Не поступает ли он сам как эгоист, который  дошел до
белого каления потому, что дочь не подчиняется больше его слову?
     Как бы  там Андреас ни иронизировал над собой, чувство вины от этого не
уменьшалось.
     Андреас  посмотрел  на часы  -- до  прихода Маргит  оставался  еще час.
Подумал, что справился с работой вовремя.
     Андреас Яллак жил на  третьем  этаже  построенного  в  тридцатых  годах
деревянного дома с кирпичным  тамбуром.  Как многие деревянные постройки,  и
этот дом после войны уже плохо сохранял тепло. По крайней мере, так  уверяла
жившая  на  первом  этаже вдова бывшего домовладельца, которая  и слышать не
хотела о том, что в свое время дом был  плохо построен. До памятной бомбежки
он был как печной горшок. Ее муж, которому в Курляндии пуля угодила в легкое
и  который  скончался  в  Риге,  знал  толк в плотницком деле. И внимательно
следил, чтобы  в доме все  было честь по чести сделано. Только что  из того,
что дом построен из  сухих, звонких сосновых  балок  и бревен. При  бомбежке
неимоверной силы воздушные волны стронули с места эти бревна и балки, словно
приподняли  всю  эту трехэтажную громаду и потом опустили, и так повторилось
много-много раз. Она  видела этот ужас своими глазами. Стены дома вздувались
и сжимались, будто  ребра запыхавшейся собаки.  Счастье, что ее покойный муж
не  видел этого страха своими глазами. Находясь в военном  лагере возле реки
Луги, он видел лишь в вечерних сумерках стаи летевших на запад самолетов. Ее
геройски погибший муж был всем сердцем  привязан к  своему дому: хотя  дом в
сороковом  году  и  национализировали,  он  все  равно  считал его своим. Но
противником власти он не был, голосовал за блок коммунистов я беспартийных и
пошел на войну, откуда  вернулся лишь на одни сутки, чтобы  затем  в болотах
Курляндии  отдать  за советскую  власть  свою  жизнь.  Обо  всем  этом вдова
домовладельца говорила  ему несколько раз, она приглашала Андреаса к себе на
чашечку  кофе, но он воздержался от посещения. Не из-за ее покойного мужа, а
из-за  самой  вдовы,  которая, несмотря  на свой  зрелый  возраст,  пыталась
любезничать  с ним, Андреасу приходилось через день топить  печь, задувавший
вторую неделю резкий северозападный ветер выстуживал комнаты. От одной плиты
было  мало  проку,  хотя квартира была  небольшой, состояла  всего  из  двух
узковатых комнат, кухни и прихожей.  За год  до развода  Андреас получил для
своей семьи трехкомнатную квартиру  за фабрикой Ситси и оставил ее вместе  с
мебелью  жене,  а  сам перешел  в  жильцы  к  бывшему  товарищу  по  работе,
потомственному железнодорожнику. После ухода на пенсию железнодорожник уехал
жить  в  деревню  и  оставил квартиру в пользование  Андреасу.  Сказал,  что
поглядит, сколько  он  выдержит  в совхозе, где  его  младший  брат  главный
агроном.  Выдержал железнодорожник там  более двух лет  и уже  не  собирался
возвращаться. Андреас мог бы похлопотать о том, чтобы перевести  квартиру на
свое имя,  но не хотел  спешить с  этим. Товарищ  предоставил ему  крышу над
головой от чистого сердца, зачем же платить  злом  за добро, можно  и дальше
числиться   жильцом.   Железнодорожник  был  в  какой-то  степени  человеком
странным,  до сих пор ходил в  холостяках,  хотя еще в тридцать восьмом году
приобрел себе  широкую  двуспальную  кровать,  страшно  любил собак -- из-за
дога, ростом с телка, он в деревню и перебрался.
     Андреас встал, набил ведро  брикетом,  запер на за- мок подвал  и  стал
подниматься  по  лестнице.  После  больницы он  вначале делал  это  довольно
осторожно,  отдыхал  на  втором этаже и  затем помаленьку  поднимался  выше.
Сейчас он шел как и прежде, может лишь чуточку спокойнее, уже не перемахивал
разом  через  несколько  ступенек.  Дужка ведра впилась в пальцы, и  Андреас
подумал,  что  три  месяца безделья изнежили его руки,  с  ведром глины  ему
придется  еще  попотеть. На  ремонте  домов редко  пользуются  подъемниками,
печнику приходится самому доставлять на место и глину и кирпичи.
     Поднявшись с ведром брикета  наверх,  Андреас все же немного запыхался,
почувствовал,   как  бьется   сердце,   в  голове  слегка   шумело.   Ничего
удивительного, несколько часов подряд он таскал и складывал брикеты.  Первым
делом он растопил печь. Заготовленная сухая березовая щепа сразу вспыхнула и
разожгла также брикет. Андреас открыл окно и стал умываться.
     Ванной в квартире не было. Андреас разделся до пояса и стал умываться в
кухне  над раковиной. Вода капала на пол. Умывшись, он вытер пол и сполоснул
руки.
     Андреас не торопился  одеваться, он налил воды в  электрический чайник,
сунул вилку в штепсель и отыскал пачку  с чаем. Кофе врач  не советовал  ему
пить.
     Когда  прозвенел  звонок, он  все еще не был  одет, но не  стал  наспех
натягивать рубашку, вышел в переднюю и открыл входную дверь.
     За дверью стояла Маргит.
     -- Прости, что в таком виде, -- извинился Андреас. --  Привезли брикет,
и я завозился.
     Андреас помог Маргит снять пальто, провел ее в комнату и оставил одну,
     Маргит проводила его  взглядом.  Трудно представить, что Андреас болен,
таким здоровым и сильным он ей показался. По мускулистому росту и рукам  его
можно  было  принять  за  гимнаста, тяжелоатлета  или  боксера. Ни  жира, ни
дряблых  складок на коже,  ни  отечности, ничего, что говорило  бы о  долгой
болезни  и  плохом  кровообращении, Маргит почувствовала, что вид полуголого
Андреаса взволновал ее. Она достала из сумочки зеркальце и увидела, что лицо
ее действительно закраснелось; в этот миг она была противна себе.
     Маргит  уже  бывала здесь.  Однажды,  до  болезни  Андреаса. Тогда  она
подумала,  что Андреас крайне нетребователен, если он чувствует себя уютно в
этой набитой мебелью конуре. Или  он  духовно примитивен. Маргит показалось,
что  время между этих  стен остановилось.  Так  обставляли квартиры  еще  до
войны. Посреди одной  комнаты  тяжелый  круглый обеденный  стол со стульями,
возле стены  буфет, под окном два кресла  и низкий круглый  столик, накрытый
вязаной скатертью, на ней безвкусная  ваза. В  соседней  комнате двуспальная
кровать,   по  обе  стороны  кровати   тумбочки,  у  противоположной   стены
трехстворчатый шкаф и в углу трюмо, все по моде тридцатых годов, под мореный
дуб  со  светлой  ореховой окантовкой. Для маленьких  комнаток  мебель  была
излишне громоздкой, свободного места для передвижения  почти не  оставалось.
Мебель  принадлежала хозяину. Андреас купил лишь книжные полки,  с остальной
мебелью  книжные полки  не  гармонировали.  Сейчас  Маргит не  думала  ни  о
застывшем времени, ни об  устаревшей мебели, она положила зеркальце обратно,
в сумочку, взяла  вазу, набрала в кухне воды и поставила туда осенние астры.
Для  длинностебельных цветов  ваза  была  низкой. На  кухне  Маргит  удивила
чистота. Ни грязной посуды на столе, ни запачканных полотенец на вешалке, ни
одежды на спинке стула,  ни мусора  на полу.  Как  муж  Андреас,  видимо, не
доставлял бы особых хлопот.
     Инфаркт через несколько лет, говорят, повторяется?
     Маргит села в кресло.
     В печи гудел огонь, тяга была хорош