ь покойников,
весь первый год блевала,  теперь привыкла.  Жалко становится и горько,  хотя
другой раз  даже имени покойного не знаешь. У тебя нервы крепкие, ты, должно
быть, семьянин хороший.
     Андреас усмехнулся.
     -- Моя семейная жизнь рухнула. Элла, казалось, оторопела:
     -- Неужто из-за болезни этой? Когда же вы разошлись?
     -- Нет, не из-за этого. Мы давно уже в разводе.
     -- Слава богу,  --  облегченно вздохнула  Элла. --  Если из-за бабы, то
спасу  не будет. Встретитесь  снова, раздражишься, обозлишься -- тут тебе  и
новый удар. Чего  это  она деру дала?  Уж я бы  не  оставила, такой сильный,
разумный мужик. И  все, что  у мужика  быть положено...  Не  сердись  на мои
слова. Липнуть к  тебе не добираюсь, что такое мужик, об этом я давно уже не
думаю.  Мне  за  шестьдесят,  хотя и  кажусь  моложе.  Это  из-за  того, что
краснощекая и в теле, худые -- те скорее смарщиваются. Могла бы давно сидеть
на пенсии, на  пенсии я уже  и  нахожусь, но работу  не бросила,  душа  сюда
приросла,  да и деньги  нужны... Ты говоришь,  что  не  из-за жены, а  вдруг
все-таки из-за нее, а я довожу тебя своим разговором. Ты, видать, гонялся за
другими бабами, хотя нет, это бабы гоняются за тобой, уж они такого, как ты,
мужика в покое не оставят. Тот, у кого большой выбор в бабах, у того душа по
своей супружнице болеть не станет. Разве  что когда и благоверная  начнет по
сторонам  зыркать. Капитана в могилу  загнала  собственная жена. Овдовел он,
привел в дом молодую  хозяйку, вполовину себя моложе. Уж пришла к нему из-за
дома его  и  "Москвича", ради сертификатов  и заграничного  барахла. Молодая
жена и работа загнали его в могилу, жена и работа вместе.  Мало было и дома,
и машины, наши товары не  годились ей, только  заграничное требовала. Мебель
всю сменили до последнего, телевизор  цветной купили, шкаф был набит шубами,
туфель  и  сапожек  полны комнаты, целых двадцать  пар.  Чтобы  зарабатывать
больше, капитан  устроился на  судно, которое ходило к берегам Африки ловить
рыбу. Деньги, правда, шли,  но еще больше прибывало душевных мук. А доконала
его молодая женушка тем, что стала приводить в дом чужих мужиков. Только муж
в море,  как любовник ее тут как  тут. Жена получила в наследство и дом,  ,и
машину, и другое  всякое добро в придачу,  уж на это она и шла. Так говорила
сестра капитана, у самой слезы ручьем.
     При  этом  Элла  все время  ловко работала  руками.  Успела помыть пол,
вытереть пыль, ополоснуть раковину, поправить  постель, сменить цветам воду.
Дочь тоже принесла Андреасу цветы.
     -- Времени-то болтать  у меня и нет,  половина палат  еще  не убрана, а
обед  уже  на  носу.  Ты  лежи спокойно,  я сама, что нужно,  сделаю, соберу
вещички  твои и снесу  в восьмую палату. Книги тоже перенесу, хотя не должен
бы ты столько читать. Чтение уморяет больше, чем  колка  дров, от колки дров
устают  тело и кости, от  чтения -- душа. Лишнее  чтение для сердца вреднее,
чем если  махать  топором. Инфарктов  у тех,  кто  работает  физически, куда
меньше, чем у тех, кто за письменным сголом сидит.
     -- Я не сижу за письменным столом, -- сказал Анд-реас.
     -- Знаю, знаю, -- кивнула Элла. -- К сожалению, читаешь,  как профессор
какой-нибудь. Еще бы художественную  литературу, а то в науке копаешься да в
философии, врачи  просто  диву  даются.  Заведующая  нашим  отделением  и то
пожалела, что замужем, не то, говорит,  взяла бы тебя после  поправки себе в
мужья...
     В новой палате было шесть  коек. Андреаса положили у стены, в изголовье
поставили  баллон   с  кислородом,  Элла  сложила  его   вещи   в  тумбочку,
приспособила подъемное  устройство,  глянула,  чтобы как  следует был  укрыт
одеялом, и сказала:
     -- Сюда мы тебя доставили, отсюда уйдешь уже на своих ногах.
     Элла и высокая, худая, жилисторукая сестра сперва подняли его с кровати
на каталку, потом уложили на новую постель.
     --  Слава  богу,  что  не  грузный  ты,  --  с  толстяками  навозишься.
Сердечники обычно полные, у худых чаще бывает рак.
     -- А рак был бы легче? -- попытался Андреас подладиться к ее тону.
     --  Знаете,   это  глупая  шутка,   --  не   стерпела  высокая,  худая,
жилисторукая сестра. .
     Андреас не понял, к нему или  к  санитарке  относилось  это. Видимо,  к
обоим.
     -- С одной стороны, легче, с другой -- тяжелее, -- не дала сбить себя с
толку Элла.  --  Если вовремя успеют,  то вырежут рак вместе с проростами, и
живет себе человек с четвертушкой желудка  еще сколько десятков лет.  Сердце
не выдерживает; то, что там стали делать ' в Южной Африке и в Америке,  пока
лишь проба, в живых никто еще с чужим сердцем не остался. Так что
     с этой  стороны  рак  легче. Но,  с другой стороны, опять  же  тяжелей,
потому что если опоздают -- а чаще всего так оно и бывает, -- то  не помогут
уже ни нож, ни облучение, концом все равно будут одни лишь боли да муки. Ты,
Аада, с  лица  такая  румяная,  к  тебе ни  рак, ни  какая  другая  хворь не
пристанут, только сердитого да гулливого" мужика получить можешь.
     Высокая тощая сестра почему-то поджала губы.
     Старая дева, решил про себя Андреас.
     Андреас был доволен, что  попал  на кровать у стены. Он не боялся чужих
людей, в общем-то свыкался быстро с любыми условиями, но сейчас с большим бы
удовольствием полежал в полном спокойствии. Хотя в груди уже не давило и  от
нехватки воздуха не страдал, но время  от  времени его  словно бы охватывала
какая-то  тревога, а в последнюю  ночь мучила головная боль. О головной боли
он врачам не говорил -- боялся, что станут еще больше пичкать таблетками.
     И в головах своего соседа,  дюжего бородатого человека в очках, который
разглядывал какую-то открытку  или фотографию, он увидел красный кислородный
баллон и  подумал, что,  наверное, тоже  инфарктник.  Больше баллонов  он не
заметил -- то ли у других больных состояние было легче, то ли не  сердечники
были.
     Двое  мужчин помоложе играли в карманные шахматы и обменивались изредка
русскими фразами.
     На  койке у торцовой стены лежал поверх одеяла щуплый молодой человек и
слушал негромкую музыку по транзистору. Свой приемник Андреас не включал.
     Средняя койка пустовала. Лежавшая на подушке  раскрытая книга означала,
что и это место занято.
     Андреас  не  стал  дольше  интересоваться  соседями  по   палате.  Элла
представила  его, сказала, что  везем  вам  нового инфарктника,  зовите  его
Андрес -- с Андреасом Элла так и не свыклась. Сам он только поздоровался.
     Во  время обеда -- ел он  уже самостоятельно  --  Андреас узнал  своего
соседа. Он  оказался в одной  палате с Тынупяртом. Не только в одной палате,
но и рядом на койках.  Едва он услышал голос бородача, как уже ни секунды не
сомневался --  Этс. Эдуард  Тынупярт. Тот не узнал  его.  Мелькнула мысль: а
может, не захотел  узнать? Хотя вряд ли,  просто не  узнал,  прошло все-таки
двадцать пять лет.
     Андреас не спешил  заводить разговор. Неторопливо съел суп и второе  --
ломтик вареного мяса с макаронами, выпил сливовый компот и почувствовал, что
хочется закурить,  До  сих пор  на курево не  тянуло,  болезнь  била  охоту.
Означает ли это, что дело пошло на поправку, или нервничает из-за Тынупярта?
     -- Значит, это ты, -- повернулся наконец Андреас к соседу.
     Руки он не подал. Руки бы их дотянулись. Непременно, если бы и Тынупярт
протянул руку.
     -- Я, -- ответил он ему холодно.
     И руки Тынупярта тоже  остались, как были, -- одна заложена за  голову,
другая лежит вдоль тела. Очки Тынупярт снял -- пользовался ими явно лишь при
чтении.
     Узнав  своего соседа,  Эдуард Тынупярт  не на шутку встревожился. Зять,
навещавший его,  правда, говорил о нем, но Тынупярт  надеялся  попасть домой
раньше, чем Андреас встанет  на  ноги. Мелькнуло подозрение:  уж не  Яак  ли
подстроил так, чтобы они встретились?  По детскому  своему простодушию  Яак,
возможно, хочет помирить их. Он помирил его и  с Каарин.  А Каарин так легко
бы с ним не помирилась, хоть она и сестра.  Яак -- человек чужой. Проживание
в детстве рядом еще не роднит людей. В теперешнее время и кровное-то родство
в  счет не идет. После возвращения он  сразу  же разыскал  сестру, но Каарин
сухо спросила, зачем  он пришел. Ему не оставалось ничего другого, как уйти.
Или он  должен был брякнуться на колени перед  сестрой и молить об отпущении
грехов? Такого он от нее не ожидал, с  Фридой сестра общалась.  Не стань Яак
посредником  между ними, он бы другой раз не переступил порог  дома  Ноотма,
хотя ближе Каарин у него на свете никого не было. Может, Яак  сделал  это из
чувства  признательности, ведь благодаря ему,  Эдуарду, Каарин  и  досталась
Яаку, не  то дожидалась бы своего Атса Яллака. Только вряд ли, благодарность
исчезла в мире, Яак просто по натуре своей примиритель. Спорит, правда,  яро
со всяким, но зла никому не желает, сама  святая простота. В конце концов, в
чем может  Каарин его, Этса, упрекнуть? Что он  сказал то,  что знал и в чем
был  уверен?  Он  не  жалел, что Андреас  погиб  под Великими Луками,  сотни
эстонских парней полегли там удобрять землю. Был уверен, что Андреас никогда
уже не  вернется в Эстонию,  даже останься он  в живых. Яллак признавал лишь
красную Эстонию, в белую Эстонию он бы пощады просить  не пришел. Кто бы мог
тогда подумать, что Эстония снова станет красной. Он, Эдуард Тынупярт, желал
своей  сестре  только самого  лучшего,  с какой стати,  дожидаясь  Андреаса,
губить свою молодость? Поэтому он, Эдуард, и  стоял твердо на своем, когда в
сорок третьем году Каарин заклинала, снова и снова  допытывала его. Он хотел
добра, а его обвиняют в подлости. В душе своей Каарин так и не простила его.
И  пусть не прощает. Он ни  о чем не  сожалеет и ни перед кем  унижаться  не
станет. Ни перед сестрой, ни перед Андреасом. Кто не хочет его знать, того и
он тоже  не знает. Дышит  ли  рядом с ним какой-нибудь незнакомец или Яллак,
Яллакский Атс, как величали его у них на улице, ему,  Тынупярту, от этого ни
тепло ни холодно.  Он, во всяком случае, не собирается обновлять знакомство.
Тем более заискивать перед Яллаком. Его, Тыну-пярта, десятки раз проверяли и
на весах закона взвешивали, бояться ему нечего.
     -- Я тебя не узнал, -- сказал Андреас.
     -- Может, и не  желал узнать, --  съязвил Эдуард. Он не смог придержать
язык.
     -- Борода и очки помешали, -- спокойно продолжал Андреас.
     Эдуард решил крепче держать себя в руках, Все же не утерпел и добавил:
     -- Лучше, если бы на каталке кто-нибудь другой лежал.
     Тут  же  понял,  ч.то  сказанное  можно  истолковать  и так,  будто  он
огорчается его болезнью. Б виду он имел-другое. Хотел с самого начала внести
ясность. Дать понять, что вовсе не обрадован встречей.
     -- Двадцать шесть лет,
     Эдуард Тынупярт.. сообразил, что  Андреас имел в виду годы, которые они
не виделись друг с другом.
     -- Лучше, если бы двадцать шесть растянулись на пятьдесят два.
     Теперь  больше  двоякостей не должно  быть.  Тыну-пярт  остался доволен
собой. Яллак должен бы оставить его в покое.
     Какое-то время оба молчали.
     -- После войны я искал тебя, -- сказал Яллак.
     -- И что бы ты сделал, если бы нашел? В  Сибирь сослал? Тогда у  таких,
как ты, было в  руках право. --  Эдуард тут же понял, что продолжать в таком
духе неразумно.
     Андреас сказал без всякой злобы:
     -- В Сибири ты побывал и без моей помощи.
     -- Побывал. И наперед скажу: умнее не стал.
     -- Может, все-таки стал.
     На этот раз молчание длилось дольше. И опять Андреас нарушил его:
     -- Отрастил бороду. Борода -- мода молодых.
     -- Сейчас борода -- шик. И старики тоже хотят шиковать!  -- послышалось
с койки, где лежал тщедушный молодой человек.
     Эдуард Тынупярт гаркнул:
     -- Цыц! Прибавьте своей тарахтелке звука и не слушайте  чужой разговор!
Когда рак на  горе  свистнет, тогда соплякам,  у  кого на губах не  обсохло,
будет дозволено говорить.
     Игравшие в шахматы недоуменно огляделись.
     Тщедушный  молодой  человек   и   в  самом  деле  прибавил  транзистору
громкости.
     Теперь,  когда Тынупярт выплеснул свой  гнев, ему  стало легче  владеть
собой. Он негромко буркнул:
     -- Характер у тебя прежний. -- Да и ты остался верен себе.
     Неожиданно даже для себя у Эдуарда вырвалось:
     -- Я... разбитое корыто. И Андреас признался:
     -- Да и мои батареи сели.
     Некоторое время  никто из  них не произнес  ни слова. Полностью  обретя
равновесие,  Эдуард  принялся  ковырять  в  зубах, жена  принесла  ему  сюда
пластмассовые  зубочистки. Глупо было вспыхивать и трещать, как можжевеловый
-куст, еще глупее объявить  себя  разбитым корытом. Он, Эдуард,  не сладил с
нервами. Конечно,  жизнь не баловала его,  все  пошло  не так,  как он  того
хотел, жизнь натянула его  нервы, как струны.  Его еще надолго хватило. Нет,
нет, нет! Он не смеет утешать себя, не  смеет проникаться жалостью  и искать
утешения. Воля его должна оставаться сильной. Сильные не  выплескивают того,
что накипело в душе, сильные делают то, что приказывает им разум.
     От  Андреаса  не  укрылось  возбуждение  Эдуарда.  Он и  сам  внутренне
напрягся, хотя Тынупярт гораздо больше.  Андреас решил, что не должен давать
Эдуарду повод для  раздражения. Да и  самому лишние эмоции во зло. Им уже не
двадцать, чтобы распетушиться, раскукарекаться. Конечно, Этс поступил подло,
саданул ему под дых, как сказал бы долговязый, которого  Этс сбил с ног,  но
инфарктники не вызывают друг дружку на кулаки. Да и время сделало свое дело.
     На этот раз молчание прервал Тынупярт:
     -- До  этого  я лежал в седьмой, откуда тебя привезли. Тут чуть было не
свезли назад.  Через три-четыре недели  может прихватить снова.  Не  каждого
скручивает, меня скрутило. Впервые готово было увести на тот свет.
     В его  голосе  не было и  тени недавней вызывающей резкости. Сейчас  он
говорил  так, как  обычно больные люди жалуются друг  другу на свои болячки.
Казалось, даже хвастался тяжестью своей болезни.
     -- Раньше сердце меня не беспокоило, -- сказал Андреас, -- хотя врачи и
утверждают, что был когда-то микроинфаркт.
     И он тоже говорил спокойно.
     --  У  тебя раньше пониженное или повышенное  было давление? -- спросил
Эдуард.
     -- Чуть повышенное: сто пятьдесят, сто шестьдесят на восемьдесят.
     -- У меня высокое. То есть раньше было высокое,
     верхнее  обыкновенно двести, нижнее  -- сто,  а теперь  низкое. Инфаркт
снижает давление.
     -- Инфарктов стало чертовски много, -- сказал Анд-рсас.
     -- Хворь нашего поколения, -- отметил Эдуард.
     -- Болезнь цивилизации, --  сказал  Андреас.  --  Недуг эпохи,  который
поразил  весь  мир.  Видимо,  этой  болезнью  будут  маяться  еще  несколько
поколений.
     Тынупярт чуточку грустновато  улыбнулся: -- Мы никогда не найдем общего
языка. И голос Андреаса потеплел.
     -- Когда-то мы бежали друг дружке на помощь.
     -- Бежали против чужих, между собой цапались.
     -- По  голосу  тебя  узнал,  -- признался  Андреас,  -- тебе надо  было
учиться пению.
     --  Отец хотел  сделать  из меня пастора,  сам  знаешь.  Из-за  голоса.
Пасторы раньше были влиятельными людьми.  Такая мысль не укладывалась у меня
в голове. Я считал себя безбожником.  Между  прочим, помог, наверное, и тебе
стать дьяволом.
     -- Помог. Насмехался над пасторами, высмеивал  Библию. Помню хорошо,  У
твоего отца, правда, был дом...
     --  Дом там или что,  конура посадская, -- вставил Эдуард. -- Комнаты с
сервантом -- под квартиры, туалет в коридоре. Только бы анкету испортила. К.
счастью, лачуга эта вовремя с молотка пошла.
     На этот раз Тынупярт рассмеялся прямо-таки от души.
     -- Ну,  дом  ты  не  хули, дом  ваш был  и  повыше,  и повиднее  многих
посадских домов  в  Юхкентале, -- улыбаясь,  возразил Андреас.  -- В заслугу
тебе  надо поставить то, что ты вовсе не корчил из  себя  сынка господского.
Важничал,  правда, но не из-за отцовского дома. Маменькиных сынков презирал,
словом, был, что называется, настоящим, свойским парнем.
     Вспоминая молодость, они смягчились. Эдуард Тынупярт спросил:
     -- Когда тебя этот... удар настиг?
     -- Дней десять назад, -- ответил Андреас Яллак.
     -- У меня скоро уже месяц. Андреас сказал:
     -- Опередил на пару недель.
     --  Не забывай,  что я на  две недели  старше,  --  заметил  Эдуард. --
Странное все же совпадение.
     Андреас пошутил:
     -- Прямо хоть начинай во всевышнего верить.
     --  И вправду  задумаешься,  --  продолжал Эдуард. -- Тому, что  в одно
время над нами суд чинить стали.
     -- Что ж, придется тогда держаться помужественней, -- решил Андреас.
     -- Перед судейским  столом не легко  стоять,  -- посерьезнел Эдуард. --
Ты, наверное, никогда не держал ответ перед судейским столом?
     -- Нет,  --  подтвердил  Андреас.  И тут же вспомнил, что  развод  ведь
проходил в суде, но Эдуард имел в виду нечто совсем другое.
     -- Знаешь жизнь только наполовину.
     -- Лучше, если бы и тебе эта половина осталась неведомой.
     -- Как  знать, --  неопределенно протянул Эдуард  и перевел разговор на
другое: -- Жду разрешения встать, как благословения.
     У  него  было  хорошее  настроение оттого,  что на  этот  раз  он сумел
удержаться.
     Андреас подвинулся чуть повыше на подушках, от долгого лежания начинала
ныть спина. И он пожаловался:
     -- Даже на бок не разрешают повернуться.
     -- Попроси резиновый круг под спину, --  посоветовал Эдуард.  -- Не  то
кожа подопреет, пойдут пролежни. Самое дурацкое, что сам не можешь в уборную
ходить,
     -- Видно, я так и не привыкну к судну, -- вздохнул Андреас.
     Эдуард повторил:
     -- Глупее глупого, что не можешь на своих ногах в уборную сводить.
     Андреас засмеялся:
     -- Через столько лет нашли общий язык.
     Пришла сестра и сделала Андреасу послеобеденный укол. И Тынупярту тоже.
Андреас  почувствовал  себя   уставшим  и  решил   поспать.  Но   спокойный,
живительный сон  не  шел к нему.  Он полуспал,  полубодрствовал.  Мерещились
странные  видения, появилось  чувство  удушья, будто  кто  давил  грудь.  Он
проснулся  от  вопроса сестры, которая'спрашивала, что с ним. Оказалось, что
во сне он стонал и охал, Эдуард решил, что ему плохо, и вызвал сестру.
     -- Наверно, кошмары  мучили, -- сказал Андреас. Сестра пощупала  пульс,
нашла  его нормальным,  но  все же дала каких-то  капель, вкус  которых  был
Андреасу незнаком. Он попытался снова уснуть.
     И опять сон был неглубоким.
     Вечером Андреас  и Эдуард  разговорились.  Эдуард сказал, что последние
три года  он  работает  на  базе  "Междугородные  перевозки". На  работу  не
жалуется,  но теперь  должен  будет подыскивать  другое место, дальние концы
слишком  выматывают.  Ведь на конечном пункте не удается  даже  как  следует
отдохнуть.
     -- Меня довела работа, -- несколько раз  повторил Эдуард. -- Я ездил не
в Тарту, не в Вильянди и Пярну, Мои маршруты вели в Киев, Харьков и Кишинев.
Минск,  Львов и Вильнюс  были еще ближними концами. Обычно три-четыре дня за
рулем. Приходилось ездить в Киев в  одиночку,  без напарника, иногда соснешь
всего  пару часиков -- и спешишь назад.  По инструкциям  это запрещается, но
иногда ничего не поделаешь. У  шоферов  на  дальних перевозках сдает сердце.
Мне  туда не следовало  идти,  это  больше  работа  для молодых, а тут скоро
стукнет пятьдесят. Погнался за длинным рублем.
     Я бы пошел и на международные перевозки, но годы и прочее помешали.
     На  жизнь Тынупярт  не  жаловался.  Наоборот, даже  заверил, что  живет
хорошо. От Таавета Томсона Андреас знал, что у  Тынупяртов собственный дом в
Пяяскюла, просторный и современный. В Клоога они строят дачу, и ее проект на
зависть модный. Очертя голову Ты-нупярты ничего не делают.
     -- Выходит, что в крови у тебя все же  сидит домовладельческий  микроб,
возвел-таки себе роскошный