Политрук кидает на него внимательный взгляд:
     --  Вы думали, что  серые бароны  и  прочие богатеи будут кричать "ура"
советской власти?
     -- Под напором немецкой  военной машины наше государство... --  говорит
Нийдас,
     Я не выдерживаю:
     -- Геббельсовская брехня.
     Честное слово, Нийдас начинает злить меня, Если и дальше так пойдет, мы
поссоримся.
     Снаружи раздается шум, в замке скрежещет ключ, и вот  в амбар врывается
яркий солнечный свет. В дверях стоит группа людей.
     -- Вахтрамяэ Юулиус, на выход! -- кричит один из них.
     Милиционер поднимается.
     Звонкий женский голос кричит с отчаяньем:
     -- Они убьют Юулиуса!
     Я  вскакиваю  и  подбегаю   к  милиционеру.  Его  веселые  глаза  стали
серьезными. Он кидает мне потихоньку:
     -- Может, и не осмелятся. Мы вместе подходим к дверям.
     --  Не  торопись, -- говорит  мне один  из бандитов.  -- Вас мы оставим
напоследок. Так сказать, на сладкое. Потому что...
     Вахтрамяэ не дает ему кончить.
     --  А  ты,  Роберт,  не  подумал, что  и за  сладкое и  за другие блюда
придется еще расплачиваться? Ни Харьяс, ни Ойдекопп за тебя не раскошелятся.
     Бандиты приходят в бешенство.
     -- Еще грозится!
     -- Ты у нас первым расплатишься!
     -- Такой не заткнется, пока не вспашет задом землю!
     -- Хорохорится, как индюк!
     -- Чего митинг разводить, к стенке его -- и порядок!
     -- Вешать их надо, милиционеров!
     Юулиуса  продолжают  осыпать бранью.  Но  мне кажется,  что  они просто
пытаются  подбодрить и ожесточить  себя этой руганью. Видимо, мой новый друг
задел их за живое.
     Вдруг  издалека  доносится  треск  пулеметных  очередей  и  винтовочных
выстрелов. На какой-то миг наши враги настолько растерялись, что мы могли бы
выбежать из амбара. Но затем двери захлопываются, железная накладка с лязгом
входит в пробой, замок защелкивается.
     Мы с милиционером смотрим друг на друга.
     Стрельба продолжается.  Люди  вскакивают, подбегают  к дверям, мечутся,
кричат наперебой. Кто-то плачет в голос.
     Я разбегаюсь, подпрыгиваю  вверх, упираясь  ногой в стену  и повисаю на
прутьях решетки.
     -- Ну, что там? -- кричат мне.
     Я вижу, как четыре человека бегут куда-то по шоссе. А следом за ними --
еще  один,  чем-то  мне   знакомый.   Этот  не   особенно  торопится.  Такое
впечатление, будто он о чем-то раздумывает. Он даже останавливается на миг и
смотрит в нашу сторону. Я  узнаю его. Это наш главный инженер Элиас. В руках
у него ружье.

ГЛАВА ВТОРАЯ
     Олев Соокаск не ошибся. Человек этот в самом деле был Эндель Элиас.
     Около  амбара  он задержался. Он  знал, что в большом  каменном  амбаре
сидят  под замком  люди,  но не  это заставило его остановиться. Он попросту
размышлял, как быть дальше.
     Мимо него пробежало несколько человек, и он поплелся за ними. Не мог же
он стоять у амбара. Приходится поступать, как остальные, другого выбора нет.
     Куда  же делся констебль Аоранд, разбудив'ший его полчаса назад? Вместе
с Аорандом  он и  прибежал сюда,  но  потом  констебль  будто  сквозь  землю
провалился.
     Послышалась пулеметная очередь.
     Элиас ускорил шаг. Он добежал до  той кривой, где шоссе шло дальше  под
уклон.  На  взгорье рос  лес,  в  котором, наверно, и скрылся Аоранд.  Элиас
помнил,  что  по  приказу капитана  Ойдекоппа здесь  на холме  был выставлен
дозор. Он-то, видно, и открыл огонь.
     Но тут Элиасу вспомнилось, что у них же нет пулемета. Во всяком случае,
вчера он не заметил, чтобы они располагали этим оружием.
     Лишь  при  этой  мысли  Эндель  Элиас  впервые  полностью  осознал, что
происходит. Он и до этого ощущал приближение какой-то опасности, но ощущения
его были очень смутными.
     Ночью Элиас напился до потери сознания. Он совсем не помнил, кто уложил
его  спать,  хотя,  открыв утром  глаза, обнаружил себя в постели. Его  даже
раздели  --  он  лежал  под  одеялом  почти  голый.  Перед  кроватью  стояла
нагнувшись  незнакомая женщина, торопливо совавшая  ноги  в  домашние туфли,
Прямо перед глазами  Элиаса колыхались большие груди. В  тот  же миг женщина
повернулась  к нему спиной  и,  одернув ночную рубашку, чтобы прикрыть  свои
толстые колени, исчезла в соседней комнате.
     Элиас так и не вспомнил, кто эта женщина. В памяти всплывали, словно из
тумана, отдельные картины пьяной ночи. Чье-то мягкое и горячее тело, влажное
от  пота,  прижимается  к  нему. Он хочет  спать,  но  его  гладят, тискают,
возбуждают, соблазняют.
     Посмотрев вслед  женщине, которая без малейшего стыда  навязалась ему и
выходила теперь из комнаты, покачивая бедрами, Элиас почувствовал отвращение
и к женщине, и -- еще большее -- к самому себе.
     Все дальнейшее  происходило  очень  стремительно.  Из соседней  комнаты
послышались  громкие  голоса,  дверь  распахнулась, в ней  возник  констебль
Аоранд. Затягивая брюки ремнем, он скомандовал:
     -- Сию минуту одеваться и -- на двор! Эти черти вот-вот будут здесь!
     Элиас ничего не понял.
     --  Поомпуу  дал знать, что из  Пярну  едут  истребители,  --  пояснил,
отдуваясь, Аоранд. -- Ему по телефону сообщили.
     Элиас   заставил   себя   подняться.   Голова   трещала,  во  рту   был
отвратительный вкус. Подташнивало.
     Из-за двери послышалось:
     -- Начинается! Где же  твои  немцы?  Вас тут успеют перестрелять и дома
сжечь. Вот тебе и освободительная борьба! Никому  нельзя верить. Ни красным,
ни коричневым.  И мы,  ясное дело,  станем первыми  жертвами... Никуда я  не
побегу. Кто тут чего  знает и посмеет  донести? Немцы все равно когда-нибудь
явятся, и  тогда  мы покажем  себя.  Почему они  сразу не прикончили Юулиуса
Вахтрамяэ?..
     -- Милиционер уже не донесет.
     --  Не  говори, что-то  я  не слышала  выстрелов. И  еще эти таллинские
разбойники. Разве они кого боятся?
     -- Таллинские нас не знают.
     -- Господи, все равно  страшно. Подумать! Власть только что была у вас,
а теперь -- опять дрожи. Лийне! Лийне! Поскорей убери со стола и спрячь вино
в чулан. А то еще увидят, что...

     Конец фразы заглушили рыдания.
     Мужской голос принадлежал Аоранду,  голос  же разрыдавшейся женщины был
Элиасу совсем незнаком.
     Аоранд снова появился в дверях:
     -- Вот твое ружье.
     Снова  ему  навязывают  оружие.  И  без  конца  подгоняют,  начиная  со
вчерашнего утра.  Но ни  вчера, ни сегодня Элиас  так и  не понял,  куда его
гонят и что предстоит: то ли они должны дать отпор истребительному батальону
из Пярну, то ли посчитали за лучшее отсидеться на болоте.
     Выйдя из ворот,  группа повернула  направо, и  Элиас догадался, что они
идут  к  исполкому.  Так  оно  и оказалось. Там  их  ждали человек  десять с
винтовками.  Аоранд куда-то  их направил, а сам  помчался к  амбару. Элиас и
теперь поплелся за  ним. Он  как  бы  потерял способность к  самостоятельным
решениям  делал  то  же,  что  другие. А теперь Аоранд куда-то пропал, он не
знал, что предпринять.
     Но одно  Элиас понял  теперь отчетливо. Что  он окончательно  порвал  с
советской властью. Вместе с тем у него возникло желание отшвырнуть винтовку,
порвать и с теми,  кто все время навязывает ему  оружие. Бежать куда-нибудь,
где никто его не знает! Забраться в  такое  место, где его не обнаружат. Как
прятался он и скрывался уже  три недели. Но  и сегодня, как вчера,  проблема
оставалась  прежней: куда?  Куда  убежать, где скрыться? Нет, спрятаться ему
негде. Он снова ощутил, что иною выбора у него не оставалось.
     На опушке, где шоссе спускалось  под уклон, Элиас увидел между  соснами
людей.  Прижав к плечу ружья, они  лежали на земле и словно  бы подстерегали
кого-то.
     Элиас  направился  к  ним  по  гребню холма.  Снова  послышалось частое
стрекотание  пулемета,  над  головой щелкали  по стволам сосен  пули. Элиасу
вдруг стало страшно,  он пригнулся и, сделав несколько шагов, лег по примеру
других наземь. Потом поглядел по  сторонам и обнаружил, что оказался рядом с
Юло. Ощутив  от этого  какое-то  удовлетворение,  он кивнул Юло. Но тот  был
очень серьезен.  Элиас догадался, что сын хозяина хутора  Мяэкопли возбужден
до предела.  Тут же разыгрались нервы и  у  Элиаса, словно бы ему передалось
настроение- Юло"
     Юло Прууль был одним из  тех немногих  людей, с  которыми он сумел хоть
немного  сблизиться  за  последние  три  недели.  Вернее  говоря,   Юло  был
единственным. Если, конечно, не считать сестры  и ее мужа, пустивших его под
свой  кров. С констеблем Аорандом он познакомился только позавчера. Капитана
Ойдекоппа  инженер  узнал  раньше, и,  хотя  особой  дружбы  между  ними  не
завязалось,  все  же в их судьбе было много общего: обоим пришлось бежать из
города  из-за угрозы  ареста. Молодой хозяин  Мяэкопли тоже не стал еще  его
закадычным  другом,  однако же  их  связало  нечто  большее,  чем  случайное
знакомство.
     Юло Прууль,  которого называли в деревне мяэкоп-линским  Юло, был  куда
моложе  Элиаса.  Пожалуй,   лет  двадцати   пяти,   не  больше.  Он   кончил
сельскохозяйственное  училище в Янеде и с  таким увлечением говорил о полях,
севообороте,  скоте,  об улучшении породы, об удобрениях,  о мелиорации, что
сумел увлечь  этим  даже Элиаса. Чем  чаще сталкивался Элиас с сыном хозяина
соседнего  хутора,  тем  больше  убеждался,  что  его   новый  знакомый  так
интересуется агротехникой  не только в надежде  на получение  с хутора более
высоких доходов. Элиас никогда не принадлежал  к  тем, для которых крона или
рубль составляли  единственную  жизненную  цель, и потому  он хорошо понимал
своего нового  знакомого, который  был по природе не  столько собственником,
сколько тружеником, увлеченным своим делом.
     Хутор Мяэкопли  был невелик  --  сорок два гектара  --  и не уменьшился
после  земельной реформы ни на клочок.  Так  что Юло  не  отнесся к  реформе
враждебно.  "Так и не  пойму,  на пользу это или во вред, --  признавался он
Элиасу. -- Батраки и бобыли  радуются, потомственные хуторяне ругаются. Кому
убавили земли,  тот  поносит  реформу  на чем свет  стоит.  Но  если  каждый
новоземелец  станет  рачительным  хлебопашцем  и  если  урезанные  хутора не
зачахнут, то народ в целом нисколько не проиграет".
     Юло принял в руки бразды правления на хуторе лишь в прошлую зиму.
     -- Как окончил я школу в Янеде, то  все думал: дал бы мне отец волю, уж
тогда бы я  показал, что можно брать с земли,  -- признавался он откровенно.
--  Отец, видно, понял  меня  и  пообещал: "Отслужи  сперва в  армии,  тогда
посмотрим".  Ну, отслужил я свой  срок, а  дело без  конца откладывалось. Я,
конечно,  и  не заикался,  моего отца  разговорами не проймешь. Он до  всего
своим умом доходит, а старым хуторянам много нужно времени на это.  Кто же с
бухты-барахты станет переписывать хутор на сына? Что ж, я ждал, время у меня
было. А теперь вроде  бы и охоты нет лезть в хозяева. Сперва мы боялись, что
хутор  у  нас вообще отберут. Оно  и теперь не ясно. Харьяс  уверяет, что  и
скот, и косилку, и конные  грабли  конфискуют, а в исполкоме говорят: живите
себе и  работайте. Но разве станешь пахать и сеять со спокойной  душой, если
отца  увели,  да и  за  тобой того  гляди  явятся.  После  той  ночи в  июне
сорокового я дома больше не ночую. Днем поглядываю с поля  одним глазом, нет
ли на дороге милиции, а на ночь  в стог забираюсь. Черт его  знает, может, я
просто с испугу, но осторожность, она мать мудрости.
     Элиас слышал от  сестры, что старый Принт с Мяэкопли, отец Юло, вовсю и
где  только мог  проклинал красных и  все  советское: в волостной  управе, в
лавке, в кооперативе, в поселковом кабаке и даже в церкви. "Его и арестовали
за  систематическую  антисоветскую  агитацию, -- уточнил  муж сестры, Роланд
Поомпуу. -- Я обоими ушами от председателя волисполкома слышал".
     В первые  же дни пребывания  в деревне Элиас заметил, что  не один  Юло
испытывает страх. Зять  Роланд тоже стал куда более нервным.  Сестра Хелене,
та  прямо сказала,  что  боится  за  мужа.  Роланд, правда,  хорошо  ладит с
местными  властями,  но  есть  и  такие, которые  тычут  в Поомпуу  пальцем.
Дескать,  и  во  времена "клики"  имел*  лавку, и теперь. Дескать, и  прежде
подлизывался  к  серым баронам, и теперь приберегает для них  лучший  товар.
Роланд лишь рукой махал на все эти разговоры,  но Элиас догадывался, что  на
душе у зятя не так-то уж спокойно.
     Лишь одному человеку все было ясно, и этим человеком был Ойдекопп.
     С первого  же  раза, как только они  встретились, Ойдекопп спросил  без
обиняков:
     -- Из ваших знакомых многих забрали?
     Элиас несколько оторопело посмотрел на этого  рослого пожилого человека
с  резкими чертами лица, который как бы ощупывал его взглядом сверху донизу,
и уклончиво ответил:
     -- Слухи об отдельных случаях ходили. Ойдекопп улыбнулся:
     -- Надо думать, не такими уж отдельными были эти случаи.
     Элиас ничего на то не ответил, Ойдекопп продолжал:
     -- Они хотят лишить Эстонию лучших людей, Элиас по-прежнему  молчал. Не
проронил ни слова и мяэкоплинский Юло.
     Ойдекопп рассуждал дальше:
     -- Сперва хватали одиночек, а теперь провели неводом по всей стране.
     Тут  Хелене  сказала,  что  небось высылали  все  же  тех,  кого  сочли
враждебными, Ойдекопп рассмеялся:
     -- Это говорят они...
     Элиас пристально следил за Ойдекоппом. Тот спросил у Роланда: --  Как у
тебя  отношения с  исполкомом? Элиас  заметил,  что  при этих  словах Хелене
пристально посмотрела на мужа.
     -- Да  поначалу вроде  бы  ничего. Врагов у  меня,  кажется,  нет,  бог
миловал.
     -- В наше  время  никто не  знает,  что его  ждет. Ни ты,  ни  Юло,  --
возразил Ойдекопп. -- Никто на. свете.
     -- За Роландом нет  никакой вины,  чтобы его  могли выслать, -- сказала
Хелене.
     -- Хватит и той, что он эстонец, -- не дал себя сбить Ойдекопп.
     Эти  речи  вызывали  у Элиаса  противоречивые  чувства. Неделю назад он
ввязался   бы  в  спор  с  этим  крупным  спокойным  человеком,  по-видимому
непоколебимым  в своих убеждениях. Но  сегодня он  сдержал себя. Он, правда,
думал, что стал жертвой  недоразумения, так как  не  знал  за собой  никакой
вины.  Однако  теперь  он  склонялся  к тому,  что Ойдекопп, рассуждающий  с
безапелляционностью человека, абсолютно убежденного в своей правоте, смотрит
в корень.
     Оставшись с глазу на глаз с Хелене, Элиас спросил, кто такой Ойдекопп.
     -- Он пришел к нам в первый раз, -- ответила Хелене. -- Роланд уверяет,
будто  хороший и  честный  человек. Очень  прямой. Живет  в  Тарту, служит в
банке. --  Сестра как бы взвесила что-то  про себя и  закончила: -- Да что я
хитрю с тобой? Ойдекопп так же, как и ты, прячется здесь. Уже три недели.
     Эндель Элиас сразу же признался сестре и зятю, что его хотели забрать и
выслать из Эстонии. Умалчивать об  этом было  бы, думал он, неверно. Он даже
предостерег Роланда Поомпуу, что если тот будет прятать преследуемого, то  у
него могут быть неприятности.
     -- Что же  мне прикажешь делать? --  спросил Роланд  и поглядел  Элиасу
прямо  в  глаза.  Будучи  на  несколько  лет  старше  Элиаса,  он  отличался
удивительной  подвижностью.   Взгляд  его  все   время  перебегал  с  одного
собеседника на друюго. Он произвел  на Элиаса впечатление очень деловитого и
смышленого человека, умеющего  приспосабливаться  к  обстоятельствам. --  Не
прикажешь ли мне прогнать  тебя, своего шурина? Захлопнуть перед твоим носом
дверь? Хорош  бы  я был!  Нет,  Эндель,  из-за  меня и  моей семьи можешь не
беспокоиться.
     Элиас  еще раз  посмотрел ему в глаза.  Взгляд зятя, его голос, все его
существо  убеждали Элиаса в том,  что  ему в самом  деле хотят помочь,  а не
заговаривают попросту зубы. И он ощутил благодарность к сестре  и к ее мужу,
заведующему местным кооперативом.
     --  Честно тебе  признаюсь, --  продолжал  Поомпуу, -- не  хочется  мне
портить отношения с  местными властями. Покамест я неплохо с ними ладил,  не
собираюсь ссориться и впредь. Я не очень-то  верю, что тебя здесь обнаружат,
но,  случись  такое, я ведать ни о  чем не ведаю. Ты для меня просто  шурин,
приехавший к сестре отдохнуть.
     Да, зять оказался  куда более надежным человеком,  чем казалось Элиасу.
Они и раньше находили общий язык, но у Элиаса создалось все же  впечатление,
что Роланд, при всей его любезности, довольно равнодушен к людям. Но в конце
концов,  не так  уж хорошо он знал зятя. Встречались-то очи раза три-четыре,
так  быстро  в  человеке не разберешься. Разве что в наивном существе  или в
простофиле, но  Роланда,  с его умением мгновенно ко всему  подладиться,  не
отнесешь к их числу.
     Хелене  вышла замуж  за  Роланда четыре года назад. Кончив коммерческую
гимназию,  Хелене с  год  бегала по таллинским конторам и  торговым домам, а
потом  устроилась практиканткой здесь, в Вали,  в магазине  потребительского
общества. И  то слава богу. Полгода прослужила ученицей, пока не перевели  в
продавцы.Заведую-щий лавкой, купивший себе двумя годами раньше хутор, и стал
ее мужем. Приобретя хутор, Роланд не отказался  от заведования кооперативом.
Засевали  его  поля  и собирали урожай нанятые  для этого  люди.  Хелене  же
превратилась в хуторянку --  нельзя ведь бросать хозяйство только  на чужих,
как уверял Роланд.
     -- И у меня своя забота, -- жаловался он Элиасу.  -- Прямо крест. После
покупки я этому хутору как ребенок радовался. Родители на помещика работали,
вот я и мечтал всю жизнь  о своей  земле. Не об арендованном  клочке, нет, о
настоящем хуторе  с двумя-тремя лошадьми, с  десятком коров,  с  хлебами  по
грудь. Нас, братьев и сестер, было  шестеро, и все рассеялись по республике:
кто  очутился  в городе, кто на сланцах, кто  в поселке,  --  словом, каждый
норовил  удрать из деревни. Я бы тоже сумел устроиться,  если не  в Таллине,
так хотя бы в Пярну или в Мыйзакюле. Но булыжные мостовые и фабричный дым не
прельщают меня.  Десять  лет я  экономил  на всем,  как  последний сквалыга,
копил,  откладывал,  пока наконец не сумел приобрести участок в тридцать два
гектара. Купил  его.  Сам видишь,  недвижимость  приличная,  камень с  полей
убран, всюду осушительные канавы, сено на славу. Тут бы вроде и  радоваться,
так нет:  забот только прибавилось. Батраков больше нанимать нельзя, а сам я
много ли  могу  успеть в утренние часы.  Хелене к полевым работам и  к скоту
непривычная. Да и не для того я женился на твоей сестре, чтобы в батрачку ее
превращать. Я хоть и по медвежьим углам жил, однако  тоже кое-что слыхал про
грустную судьбу Крыыт1. Такая уж, видно, человеческая судьба  -- всю жизнь с
бедой маяться.
     * Женский образ в романе А. Таммсааре "Правда в справедливость".

     Элиас не нашелся что ответить. Слишком он был сам выбит из колеи, чтобы
давать кому-то советы. Раньше  он  попросту  рассмеялся бы зятю в лицо:  или
отступись, мол, от земли, или откажись от должности заведующего -- никто  не
служит двум господам сразу. У него и сейчас промелькнул в голове этот довод,
но он не высказывал его вслух.
     -- Ты можешь мне,  конечно, сказать: откажись, дескать, от магазина, --
продолжал Роланд, словно бы угадавший мысли Элиаса.  -- Но сделать это сразу
я никак  не мог:  по  уши в долгах  барахтался.  А теперь... теперь я просто
качаюсь, как колос на ветру. Уж очень, брат, жизнь изменилась: что считалось
прежде  хорошим, теперь, выходит, ни  к черту не годится. Собственная земля,
она  ведь еще год  назад была  фундаментом всей жизни, а  теперь  из-под ног
уходит.  Я не контра  какая-нибудь, но остаться человеком без корней тоже не
хочу.  А тут национализировали все фабрики, все доходные  дома и  магазины и
объявили землю всенародным достоянием. От  моих полей ни гектара, правда, не
отрезали, но я-то ведь вижу, как  обходятся с другими, и уже не чувствую под
собой  прочной  опоры.  Вот  от  этих забот и болит  сердце. Одно  лето  еще
как-нибудь  перебье